Потребность в разборе

I.ДРУЖЕСТВЕННОЕ СЮСЮКАНЬЕ

Совершенно очевидно, что в искусстве можно высказывать любые оценки, обнаруживать собственные пристрастия, но недопустимо их бездоказательное навязывание. Они всегда должны быть профессионально обоснованы. А ведь что творится у нас именно в этом, какие перехлесты, некомпетентность, расхлябанность! Впрочем, можно сказать: как во всем остальном.

Бесстыдное нацеленное захваливание критикой иных писателей напоминает регулярный прием недобросовестными спортсменами (что почти всегда происходит с ведома тренеров) всякого рода стимулирующих средств. Нарушители уже не могут без этого, стоит прекратить – и результаты у всех на глазах катастрофически падают.

Замечательно сформулировал Пастернак, написавший в письме Ю. Юркуну о ком-то: «…несправедливо потерпевшему от дружественной критики, преждевременно объявляющей человека мастером, канонизирующей его в меру своих умеренных требований и больше ничего от него не желающей» ¹.

Да что там! Шолохову упорно помогали писать плохо, всю жизнь его на это провоцировали. Все, что он написал или даже сказал после «Тихого Дона», тут же мгновенно поднимали к тому же уровню, открыто обманывая и его, и читателей. Результат известен.

Недавно И. Шафаревич написал: «Распутин дан нам на всю нашу оставшуюся историю» ². Опомнитесь! О ком можно так сказать из русских писателей? О Пушкине, Толстом, Достоевском? Но ведь не говорили, тем более при жизни.

Приведу и слова Твардовского, по поводу другого, конечно, автора:

«Недаром говорят, что на этом свете лучше недополучить, чем переполучить. Применительно к литературным судьбам недополучение при жизни не только обычное дело, но оно и не в ущерб для писателя, значение которого не ограничивается его физическим наличием на земле» ³.

Позволю себе добавить, что оценочный перебор вреден и для репутации ушедших. Ведь и в таком случае рано или поздно обязательно наступает отрезвление, разочарование. К этому мы еще вернемся.

Прочитал недавно интервью с Василием Аксеновым. Его просят высказать отношение к трем современным писателям. О Распутине Аксенов говорит: «Он производит на меня удручающее впечатление грамотного сочинителя. Даже лучшая его вещь – «Живи и помни» – оставляет ощущение заданности» ⁴. Ну и что? У него такое мнение, и нужно примириться с мыслью о том, что это его право, что он действительно так думает, и ничего крамольного здесь нет.

Я, например, гораздо лучше отношусь к сочинениям В. Распутина, но тоже как читатель вижу в них недостатки: и определенную умозрительность, и сентиментальность.

А скажем (упоминаю только так называемых деревенщиков), короткие повести Ф. Абрамова, «Живой» Б. Можаева, рассказы В. Шукшина, «Привычное дело» В. Белова ставлю гораздо выше. То действительно шедевры. Стала у нас критика забывать и основоположников новой деревенской прозы В. Тендрякова («Ухабы») и А. Яшина («Рычаги», «Вологодская свадьба»).

В той же заметке И. Шафаревич справедливо пишет, что не умеют у нас беречь великих писателей. И обосновывает: «Уже на моей памяти шабаш злобы бушевал в 1940 году вокруг Ахматовой, в 1958-м вокруг Пастернака, в 1974 – вокруг Солженицына. А сейчас нечто подобное надвигается на Распутина. Травля Пастернака через полгода кончилась его смертью…» ²

Тут я остановился. Сперва я подумал, что 1940 год, поставленный рядом с Ахматовой, простая опечатка (как известно, это случилось в 1946-м), но прочел про Пастернака и понял, что мы имеем дело с крайней небрежностью (кампания против Пастернака началась осенью 1958-го, а умер он летом 1960-го). Но и это бы не беда – с кем не бывает.

Самое несерьезное – в пристегивании к этим трем великим гонимым нашего сегодняшнего прозаика. Господь с вами, за что вы его так!

Те противостояли могущественной и жестокой партийно-государственной репрессивной системе, а здесь что же?

Поставить его в этот ряд – все равно что представить себе Ахматову заседающей в совете со Сталиным и Ждановым, Пастернака в хрущевской команде при поездке в Штаты, а Солженицына сопровождающим Брежнева в ГДР или в Индию.

Вот ведь как. Распутин самый обласканный государством советский писатель – и лауреат, и весь в орденах, и Гертруда в пятьдесят лет, – даже у Шолохова такого не было. И депутат, и членом был Президентского совета (пока был сам совет). Еще не все наверняка перечислил. Я, естественно, не против. Особенно если самому нравится.

Но за что же его выставлять на посмешище? Воистину «артиллерия бьет по своим»…

Теперь о поэтах. Напрасно вы думаете, что мне приятно говорить неприятные вещи. Но ведь нужно же кому-то и когда-то это сказать. Сам слышал, как веско произнес о Василии Федорове дружественный критик: «Великий поэт». Ну сказал и сказал, жалко, что ли? Так-то оно так, но как же быть тогда с Тютчевым или Фетом? – их и сейчас великими что-то не помню, чтобы называли.

Выдвигали когда-то Федорова на Государственную премию, и он крикнул с нервным смехом: – Не нужно. Не травмируйте меня!..

Не послушались, выдвинули, получил. А потом снова – и уже не просил пощадить, привык к травмам. Писать стал все более вяло, длинно, разностильно. Критике сказать бы ему об этом – глядишь, приостановился бы, задумался. Не сказали. Хвалили Васю вусмерть.

И ведь что характерно: восхваляла только одна часть критиков, другая молчала. А он из тех, других, многих уважал.

И чем громче и дольше его превозносили – буквально за все, – тем он более раздражался. Против тех, кто не хвалил. А не критиковал никто, это получилось бы слишком хлопотно, ответ оказался бы чрезмерно сильным. Да и кто бы напечатал эту критику?

А ведь что творилось! Помню в материалах межобластной научной конференции работу: «Твардовский и Федоров». При чем здесь Твардовский? Так мужика и погубили. Да и сейчас иногда пытаются добавить вдогонку, но уже слабо и вяло.

Несколько по-настоящему замечательных стихотворений есть у Николая Рубцова. И вообще, судьба трагическая, жалко его ужасно. Ушел рано – то есть, конечно, по нынешним меркам. Мог бы еще значительно прибавить. Но опять же: зачем упоминать его через запятую после Есенина? Ведь это Рубцову только вредит, стихам его, памяти о нем, – неужели непонятно? Он и так интонационно зависим – прежде всего от того же Есенина.

Сильно преувеличен Давид Самойлов. У того своя беда: очень уж он литературен и одновременно, как ни странно, небрежен. А критика и тут (уже другая часть критики) дышит жарко, захлебывается: «один из самых совестливейших наших поэтов». Что сие значит?

Говоря все то, что я сейчас говорю, я, разумеется, готов это доказать и показать – детально и подробно. А как же иначе? Семинар могу провести. Хотя, конечно, критика должна бы этим конкретным делом заниматься.

В том, уже упомянутом мною аксеновском интервью есть любопытное свидетельство: «Обычно литературный критик наделяет писателя ярлыком: «Крупнейший из ныне живущих». Или: «Великий». Или еще как-нибудь. Не такая нам нужна критика, не такой разговор, а разборхудожественных особенностей«.

Оказывается, и у них за бугром, или, вернее сказать, за морем-окияном, точно так же. Наверное, еще хуже – их же мало.

Вот я и решил произвести разбор трех стихотворений трех упомянутых поэтов. Но ведь скажут: одно слабое найти у каждого можно. Поэтому я остановлюсь на трех стихотворениях одного поэта, причем не каких-то проходных, а самых известных.

По порядку, с первой строки.

Сороковые, роковые…

 

Мне так и хочется добавить: «ревущие сороковые». То есть всегда штормящие, опасные для судов широты мирового океана. Это откуда-то оттуда, из книжного детства. Ну, а если о годах… Главная причина объединения двух этих слов в схожем их звучании (когда одно слово является составной частью другого): со-роковые. А тридцатые что, не роковые? Но вот чисто психологический момент. Когда мы говорим: «сороковые годы», чтó у нас возникает в сознании? Разгром «Звезды» и «Ленинграда», другие партийные постановления об искусстве, разгон генетики, кампания против так называемого космополитизма, семидесятилетие Сталина и проч. Есть и положительные события: отмена карточек. А война? Нет, война в это понятие не вписывается. Ее можно отнести сюда только теоретически. Она отдельно, она – война. Невозможно сказать: «Я в сороковые защищал Сталинград» или: «Мы в сороковые брали Варшаву»… Язык не повернется, перо сломается.

Вторая строка:

Военные и фронтовые.

 

Ну вот – что это значит? Тавтология, конечно. А еще? Можете ответить? И никто не сможет. Потому что это ничего не значит.

Это типичное самойловское наборматывание.

И дальше:

Где извещенья похоронные

И перестуки эшелонные.

 

Совершенно ясно, что эти строки следовало бы поменять местами. Сперва – острейший момент: отъезд солдат на войну, и только вслед за тем – ответный поток похоронок. А не наоборот! Всего лишь четыре строки – и столько несуразностей! Мне обязательно скажут: не следует цепляться, это же стихи. Тем более.

Пушкин писал:

Люблю, военная столица,

Твоей твердыни дым и гром.

 

Если бы наоборот – гром и дым, – это был бы уже не Пушкин, а Самойлов. У Пушкина научная точность, последовательность физического закона: дым от пушечного выстрела и, спустя время, в зависимости от расстояния, – звук.

Я вспомнил о Пушкине только потому, что дружественная критика не раз подчеркивала тяготение Самойлова к XIX веку, к классике.

Далее:

Гудят накатанные рельсы.

 

Красиво, но не слишком ли – для сорок первого?

Просторно. Холодно. Высоко.

1. «Вопросы литературы», 1981, N 7, с. 230.[↩]
2. «Московский литератор», 16 сентября 1991 года.[↩][↩]
3. А. Т. Твардовский, И. Г. Эренбург. – Собр. соч. в 6-ти томах, т. 5, М., 1980, с. 281.[↩]
4. «Вечерняя Москва», 4 ноября 1991 года.[↩]