Орлы и вóроны (Над строками поэзии Важа Пшавела)

В знаменитой сказочке, которую пушкинский Пугачев рассказывает Гриневу в «Капитанской дочке», «ворон» живет триста лет, а «орел» всего тридцать три года, потому что «чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью, а там что бог даст!»

На что Гринев, как известно, отвечает, что сказка «затейлива», «но жить убийством и разбоем значит по мне клевать мертвечину». Пугачев же в свою очередь «посмотрел» на Гринева «с удивлением и ничего не отвечал».

«Бывают странные сближения», но представляется, что столкновение двух позиций в приведенном диалоге как нельзя лучше «моделирует» одну из основных проблем творчества Важа Пшавела. Колебания между «пугачевской» и «гриневской» позицией по отношению к «орлам», – то очевидные, то скрытые, то надолго исчезая, то возвращаясь, – как бы пунктирным лейтмотивом дают о себе знать на протяжении почти всего его поэтического пути. Причем проявляются они в разных жанрах по-разному.

Характерно стихотворение «Гиги» (1888), в котором встречаем один из типичных для Важа вариантов уподобления: орла – храбрецу пшаву, «вороньей стаи» – вражьему (в данном случае – кистинскому) воинству. «Гиги» – плач по погибшему от кистинских пуль пшавскому витязю.

Опоздал орел суровый

Разогнать воронью стаю.

Пшавы! Плачьте по сверканью

Гиги франкского меча!

(Перевод В. Державина.)

 

Всмотримся в поэтическую структуру стихотворения. Оно строится как череда ответов на череду вопросов: что стало с теми живыми существами и предметами, что являлись спутниками Гиги в его героической жизни? Что стало с конем, с мечом, с женою, с матерью, с отцом, с сыном?.. Конь его

привязан к яслям,

Слезы льет он безутешно,

Гневно в землю бьет копытом,

Буйной гривою трясет;

 

так же и «меч героя» – он

все дни по Гиги плачет

Праздно вдвинутый в ножны!

 

(Меч, конечно, только формально – «предмет», поэтически это тоже одушевленное существо.)

«Что же Гиги мать, Джавара, сына потеряв, сказала?» Она «косы вырвала», грудь и щеки разодрала ногтями «и – не вынесла потери! – Грудью бросилась на нож». «Что сказал о смерти сына Тинибек, отец героя?» Лицо его «пламенем… зарделось», он «в думу погрузился», молвил с досадой:-

«Не дали блеснуть зубами

Тигру псы во время боя».

 

Наконец, «что же сделал сын Махаре, Гиги мальчик смуглолицый?» Он стал «как туча грозовая», он держит меч на точиле, он

В сторону врага грозится.

Рыжие усы кистинов

Он окрасит багрецом!

 

Как видим, конь, меч, мать, отец, сын – все реагируют однонаправленно, безутешная скорбь сливается с гневом, и этот гнев коня, бьющего в землю копытом, и плач меча, «праздно вдвинутого в ножны», взывают к отмщению. Мотив мести нарастает крещендо и в финале стихотворения звучит уже не просто как угроза, а реализуется в поступке. Смуглолицый мальчик, сын Гиги, от слов переходит к делу:

Где лежат доспехи Гиги –

Щит, кольчуга, рукавицы?

В бой ушел он без доспехов,

Словно молния и гром.

 

Лишь одно звено выпадает из этой цепочки человеческих реакций, зовущих к мести, – жена. Но о ней и сказано с лаконичным презрением:

Что с женою Гиги стало,

Дочерью лухумских Бери?

Ищет мужа-домоседа,

Что сидит возле жены.

 

Пренебрежительное «муж-домосед» контрастно подчеркивает героическую ауру, которая присуща в стихотворении фигуре мужа-воина. Отомстить за него, заплатить за кровь героя вражьей кровью (окрасить «усы кистинов» кровавым «багрецом») – святой долг соплеменников-пшавов, ни одним словом, ни одним оттенком интонации это не ставится под сомнение. Наоборот, образ мстителя-сына, ушедшего в бой безоружным в заключительной строфе, апофеоз праведного возмездия, получившего санкцию свыше («словно молния и гром» небесный).

Сравним теперь это стихотворение – его тон, тему, пафос – с небольшой поэмой Важа, также названной именем главного героя, притом еще и почти что тезки героя стихотворения, – «Гиглия». Если заменить «лезгин» поэмы на «кистин» стихотворения и слегка изменить состав родственников центрального персонажа, можно даже сказать, что в обоих произведениях действует один и тот же герой, только «Гиги» – это плач по нему, а «Гиглия» – история его гибели. Во всяком случае, перед нами один и тот человеческий тип – доблестный пшавский витязь без страха и упрека.

Перекликаются и конкретные сюжетные мотивы и ситуации. Знаменательное сходство на уровне сюжетной детали: стихотворение кончается поисками «доспехов», поэма ими начинается. Вспомним скорбный риторический вопрос: «Где лежат доспехи Гиги – щит, кольчуга, рукавицы?», и как сын Гиги, Махаре, ринулся в бой «без доспехов». В поэме, в начальном эпизоде Гиглия ищет свои доспехи («ружье», меч «франгули», те же «кольчугу, щит и рукавицы») в буквальном смысле: кто-то их взял или похитил (о чем ниже). На фоне этого сходства резче проступает разница в побудительных причинах, заставляющих героев отправиться на бой с врагами. В стихотворении, мы знаем, причина одна – жажда мести. Неизвестно, как и при каких обстоятельствах погиб Гиги, известно лишь, что от «кистинских пуль», но этого достаточно, чтобы и «меч», и «конь», и голоса всех чад и домочадцев (кроме жены) взывали к кровной мести. В поэме мотивировка действий Гиглии, торопящегося найти свои доспехи и ускакать сражаться с лезгинами, более сложна. Лезгины напали на пшавов,

Всех мужчин в Ахаде перебили,

Пленников к себе угнали много, –

(Перевод В. Державина.)

 

надо отбить у врага, спасти этих пленников – вот почему два доблестных витязя, Гиглия и его побратим Мквирали, бросаются в погоню за лезгинами. Не идея кровной мести, а долг народного заступника одушевляет Гиглию. При всей своей сюжетной динамике поэма структурно напоминает стихотворение: она тоже во многом строится как поочередный отклик на исходную ситуацию каждого действующего лица (родственники главного героя, соседи, местные жители). И этим сходством опять-таки оттеняется существеннейшее различие. Тем более что сходство лежит отнюдь не только в плоскости поэтики. Ряд персонажей поэмы содержательно реагирует на происходящее совершенно в том же традиционном духе, что и герои стихотворения. «Соседская девушка» сама ведет коня Гиглии за повод, провожая героя в опасный путь, восклицает:

Гиглия! Ты пшавских гор надежда,

Поскорее, милый, возвращайся.

Поезжай и покажи лезгинам,

Что за юноши растут в Чаргали!

Побросай стервятникам на завтрак

Всех врагов, которых ты увидишь.

 

Подчеркивается и особая миссия Гиглии:

Стыдно нам, что девушка Годердзи

Пленницею стала дагестанской.

Гиглия спасет ее из плена…

 

В стихотворении «Гиги» сказано про погибшего героя:

Парню смуглому в Акаде

Яму вырыли поспешно…

В поэме «Гиглия» в этой самой Акаде (Ахаде), разгромленной лезгинами, рыдает некая «длинноволосая невестка Тинибека», у которой напавшие перестреляли и перерезали всю семью («Свекора в воротах застрелили, грудь отрезали моей свекрови…» и т. д.). Но, завидев Гиглию, в погоне за лезгинами вихрем проскакавшего через Ахаду в горы, невестка Тинибека приободряется, теребит подругу: «Не горюй сестра, довольно плакать!», вот Гиглия промчался,

 

 

Он давно с врагами ищет встречи,

Он живым ни одного не пустит

И уедет с поля невредимый.

Крест Лашарский, давний покровитель.

Всех неверных Гиглия изрубит,

Кровью их обрызгает долины¹.

 

Пленные, естественно, тоже болеют душой за своего спасителя, когда он вступает в неравный бой с лезгинами:

«Помоги, господь!» – кричит, рыдая,

Пленница, и все другие молят

«Помоги ему, святой Георгий,

Нашему чудесному герою!»

 

К тому же относительно лезгин известно (это сам Гиглия свидетельствует), что на сей раз они напали на пшавов не по-мужски, что они, «злодеи»,

На грабеж последний раз ходили,

Жен, детей и старцев беззащитных

В Пшавии громили за Арагвой…

 

Одним словом, Гиглия сражается за бесспорно правое дело, против отъявленных негодяев, низких грабителей и насильников, громивших беззащитных стариков и детей, он истинный народный заступник и герой, спаситель пленных и т. п. Казалось бы, поддержка всеми окружающими его, можно сказать, врожденной готовности к подвигу, а затем его беззаветно отважных действий должна быть безусловной, должна являть собой монолит, более прочный, нежели поддержка далеко не бесспорной идеи кровной мести в стихотворении «Гиги».

Но, как ни странно, монолит дает трещину с первых же слов поэмы. Первая реплика матери:

Гиглия! Не торопись, сыночек,

Съешь немного хлеба на дорогу.

Не успеют ускакать лезгины,

Ты их до зари в горах догонишь.

 

Вспомним, с каким безапелляционным презрением было сказано о жене погибшего Гиги, которая ищет, мол, теперь «мужа-домоседа», чтоб «сидел возле жены». В «Гиглии» материнское «не торопись…» выдает, в сущности, аналогичное желание матери, которая явно не прочь была бы хоть ненадолго заиметь сына-домоседа. Между тем мать в поэме обрисована не только не с презрением, но, наоборот, с глубочайшим сочувствием. Когда сын в ответ на просьбу не торопиться упрекнул ее: что ты, дескать, говоришь, «разве я на свадьбу уезжаю?», поэт вкладывает в уста матери поистине проникающие слова:

Мой сыночек, лишь бы ты не умер,

Лишь бы мне не плакать над тобою!

 

Это уж вообще беспрецедентное нарушение незыблемого канона горской героики. (Русскому читателю соответствующий его аспект знаком по лермонтовской поэме «Беглец», где мать не впустила в дом сына-труса, бежавшего с поля брани, и наутро, увидев труп несчастного Гаруна, заколовшегося кинжалом, «хладно отвернула взор».) Вместе с тем образ матери в поэме Важа многомерен, непосредственность естественного человеческого порыва уживается в нем с неколебимой верностью долгу. Именно голос долга, голос вековых устоев жизни горских племен слышен в ее словах, которыми она упрекает дочь за то, что та спрятала Доспехи Гиглии, увидев во сне, будто его убьют лезгины:

Будет проклят Гиглия народом,

Если он, как трус, запрется дома.

Дочь моя! Ты разве чародейка?

Почему тебе дурное снится?

 

«…Мы все равно не сможем удержать его этим сном, – продолжала она увещевать дочь, – он уже тысячу раз бывал в погоне. Моя радость, потому мы мужчину и называем мужчиной, что он опоясан мечом» ².

В конце эпизода «мать благословляет сына в путь», – как сказано в авторской ремарке. При этом, прощаясь с Гиглией, она как бы заговаривает и свою тревогу и боль:

Все святые Пшавии помогут

Мне дождаться возвращенья сына!

 

Мы-то, однако, знаем, что святые не помогли. В контексте поэмы в целом с ее трагическим финалом эти слова материнской надежды преисполняются горечью и только усиливают щемящую ноту, однажды уже прозвучавшую: «Мой сыночек, лишь бы ты не умер…»

Интересно сопоставить: в стихотворении «Гиги» трое действующих лиц – ближайших родственников героя: одна женщина и двое мужчин – мать, отец, сын. Мать – лицо без речей, – получив известие о смерти Гиги, мы помним, покончила с собой. Отец перенес гибель Гиги стоически: обозвав кистинов «псами», добавил:

«А убили – что же делать!

Для бойца такой закон!»

 

Сын же, как мы тоже помним, отправился мстить. Все происходящее – в порядке вещей: и то, что мать не пережила смерти сына, а отец пережил, и то, что дальше крутить «красное колесо» кровной мести предстоит уже сыну их убитого сына. «Такой закон!» В финале все проявления закона общинного бытия фокусируются в законе кровомщения, и все в стихотворении работает на этот финал: и фатализм отца, и то, что мать «грудью бросилась на нож», – «нож» тут воспринимается как еще одна смертельная рана, нанесенная семье кистинами.

А ведь первая строка стихотворения:

Гиги жаль до смерти, пшавы!

 

Первая строка – о жалости, но жалость в стихотворении претворяется в энергию справедливого возмездия, а стало быть, в обострение той самой кровавой конфронтации (по-современному выражаясь), что, в сущности, и убила Гиги. Круг замыкается. Мало того – спираль кровомщения, как явствует из финала стихотворения, готова раскрутиться со свежей молодой силой.

Гиглию в поэме жалеют иначе, чем Гиги в стихотворении. Возможно, не случаен и выбор ближайших родичей героя – среди них нет мужчин, только женщины: мать и сестра. Сказанное уже о матери дополним еще несколькими замечаниями. Внутренняя борьба чувства долга и тревоги за сына идет в ней с самого начала. Уже в той реплике (выше она цитировалась), которой открывается поэма, видна простодушно- трогательная попытка матери как-то примирить непримиримые начала: долг и желание уберечь сына. «Не торопись», поешь, – просит она его, – ведь лезгины «не успеют ускакать»… В стихотворении скорбь о погибшем герое («… жаль до смерти…») выступает, в сущности, лишь в качестве движущей причины возмездия. В поэме мать в конце концов перебарывает свою боязнь потерять сына, но важно, что здесь эта боязнь – самостоятельная сила, поскольку и жизнь героя предстает в поэме каксамостоятельная ценность, вне зависимости от ее оценки по меркам патриотического долга.

Но, конечно, особенно выразительна в этом плане фигура сестры Гиглии – Тамары. Признаться, читая грузинский оригинал поэмы, трудно передать свое впечатление от этого образа, в котором не знаешь чего больше: простоты и человеческой подлинности или редкой красоты душевной. Тамара – само олицетворение нерассуждающей сестринской любви, что-то вроде пшавской Наташи Ростовой по своей живой прелести и непосредственности. Мать, как отмечалось, внутренне преодолевает, глушит в себе страх за сына. Тамара ничего не хочет преодолевать. Дважды берет она слово в поэме и дважды говорит об одном и том же – о своем сне (ранее уже упоминавшемся):

Брата я не выпущу из дому:

Сон дурной я видела сегодня.

Брата моего убьют лезгины,

Небеса обрушатся на дом наш.

 

Таков ответ Тамары на вопрос матери: не спрятала ли она доспехов брата? Мать в свою очередь отвечает на это уже известной нам репликой о том, что Гиглию проклянет народ, если он, как трус, останется дома. Но Тамара словно не слышит этих доводов, сомнамбулически повторяет свое:

Мать, я видела во сне сегодня,

Что погасло утреннее солнце,

Гиглии доспехи боевые

На земле разбитые валялись.

 

Многозначительную конкретизацию получает и мотив рушащегося:

В нашем доме обвалилась кровля.

Дом стоял обломками засыпан.

Каркали зловеще и кружились

Низко вороны над головою.

Не забудем и этих воронов, появившихся в Тамарином сне. Мать вновь принимается уговаривать Тамару, начало этого ее монолога ранее цитировалось (в подстрочном переводе) цитировались и строки из его окончания, которое приведу теперь полностью:

Что же делать? Ведь сама ты видишь,

Как враги одолевают пшавов, –

Всех мужчин в Ахаде перебили,

Пленников к себе угнали много

И траву на пастбищах и скалы

Обагрили снова нашей кровью.

 

Примечательна эта концовка не только содержательным поворотом темы, но и как характерный пример, по которому можно судить о некоторых общих чертах поэтики Важа Пшавела (в крупных жанровых формах). Лаконизм, скупость изобразительных средств, казалось бы, должны были повлечь за собой аскетизм, известную условность психологического рисунка. На деле же перед нами, как правило, тончайшая психологическая нюансировка, которую как раз обостряет, делает особенно рельефной предельный лаконизм. Так и в данном случае. Обратим внимание: пока мать, стараясь убедить Тамару вернуть Гиглии доспехи, высказывает различные предположения, апеллируя к традиционным моральным нормам (Гиглию могут осудить «как труса» и т. д.), или ссылается на общие соображенияотносительно мужской природы (суть которой выражает «меч»), – Тамара не внемлет ее словам. Только когда мать приводит конкретный, уже реально свершившийся факт (лезгины учинили кровавое побоище в Ахаде, перебили мужчин, угнали пленных), дочь наконец отзывается на ее требования. Но отзывается бессловесно, вот знаменательная авторская ремарка: «Тамара открывает сундук и вынимает оружие Гиглии. Мать и Тамара выходят к Гиглии. Тамара с плачем отдает Гиглии меч, ружье, щит, кольчугу и другие боевые доспехи. Что-то хочет сказать, но не может говорить, задыхается. В это время к Гиглии подбегает соседская девушка». То есть Тамара в отличие от матери внутренне так и не переборола себя (плачет, слóва не в силах вымолвить), она только подчинилась. И то не из общих идейных соображений, не из требований долга, какими бы непреложно справедливыми они ни были, а откликаясь наконкретную беду конкретных людей (ахадских пленников). Можно сказать: душа Тамары мыслит конкретно. Конкретней же всего в данный момент она, конечно, воспринимает беду, грозящую ее брату. Отсюда вновь тонкий психологический штрих: душевный порыв, заставивший ее вернуть спрятанное оружие, иссякает, когда приходится отдать это оружие уже непосредственно брату, – оттого-то Тамара «что-то хочет сказать, но не может говорить, задыхается».

Но подчеркнем: психологизм, жизненная, даже житейская достоверность лишь одна особенность рисуемой Важа картины. Специфика последней в сочетании жизнеподобной реалистической достоверности с притчевой монументальностью и символикой, подчас фантастической или мифологической. Вне такого сочетания притчеобразный лаконизм неизбежно выглядел бы иллюстративным, тогда как в лучших поэмах Важа (каковых большинство) он как бы самопроизвольно вырастает из «картин жизни». Поразительно, с какой естественностью рассказ, казалось бы, всецело занятый последовательным изложением истории героя, переходя от одного микроэпизода к другому, незаметно создает смысловую парадигму, в которой вся эта история только и может быть понята. Мелкие подробности отъезда Гиглии в погоню за лезгинами на протяжении каких-то двух страниц текста сгущаются в отчетливые полюса противостояния, которые, в сущности, представляют собой, если прибегнуть к известной терминологии Бахтина, два хронотопа – дома и пшавской родины.

Конечно, все действие первой сцены поэмы (I главки) происходит в доме семьи Гиглии, где разговаривают, спорят, совершают поступки и т. д. все члены семьи. Все они у себя дома, но идею дома как чего-то большего, нежели то, к чему зритель вправе отнестись просто как к месту действия, олицетворяет одна Тамара. Ее трогательную любовь к брату словно обволакивает тепло домашнего очага и уюта, и в ее кратких репликах приснившаяся ей смерть Гиглии от вражьих рук сопрягается, мы знаем, с гибелью дома. Его обломки привиделись ей во сне вперемежку с искореженными доспехами убитого брата, а в целом все происшедшее представляется ей то ли божьей карой, то ли мировым катаклизмом, каким-то вселенским помрачением («Небо над головой закроется» – в буквальном переводе). Такой масштаб обретает в ее любящих глазах смерть брата, и образ дома как бы объективирует это ее субъективное восприятие. Тамара – истинная душа дома, в свою очередь и дом для нее не место, где происходят какие-то события ее жизни (для зрителя же с читателем – вышеупомянутое «место действия»), а место, сросшееся во времени с самой ее жизнью в подлинноэкзистенциальный хронотоп. В этом качестве он через обостренное восприятие героини раскрывает в поэме и свое объективное назначение быть первичным и основным руслом протекания во времени всякой человеческой жизни вообще. Одушевляемый Тамариной любовью дом спорит на равных с окружающим его миром.

Примечательно в этой связи, что с живым воплощением идеи дома – Тамарой прочие члены семьи, мать и брат, ведут себя отнюдь не как старшие, наоборот: они молчаливо признают ее власть в доме. Потребовался бы, наверное, целый отряд лезгин или кистин, чтобы отобрать доспехи у такого воина, каким выведен в поэме Гиглия, – Тамара прячет их не задумываясь, как власть имеющая. Между тем тайком забрать оружие у мужчины-пшава. – вещь более чем серьезная. Ведь герой, обнаружив пропажу, взволнованно размышляет (буквально): «Может, кто задумал сделать из Гиглии кровника (almani)?» Дело в том, что специальное авторское примечание к этому тревожному вопросу (и он, и само примечание почему-то опущены в переводе) свидетельствует: «По старинному кодексу пшавов, тот, кому принадлежало оружие, которым был убит человек, должен был расплатиться за эту кровь, даже если его оружием воспользовался другой». Заметим вновь: какую глубину таит ирония ситуации, очерченной немногими простыми словами, какой сплав бесхитростного комизма и безысходной грусти!

1. К сожалению, в превосходном переводе В. Державина есть отдельные досадные неточности, вызванные большей частью скорей всего погрешностями подстрочника. Так, процитированные строки принадлежат в державинском переводе автору-повествователю, тогда как в грузинском оригинале это прямая речь героини – невестки Тинибека.[↩]
2. Привожу подстрочник, поскольку у В. Державина тут тоже неточности.[↩]