Постмодернист с человеческим лицом. Олег Зоберн

В писательской судьбе прозаика Олега Зоберна есть две точки отсчета. В 2004 году он, известный тогда лишь в узком кругу литинститутских друзей, получил премию «Дебют» в номинации «Малая проза». В 2008-м — в издательстве «Вагриус» у Зоберна вышла книга «Тихий Иерихон». В ней 19 рассказов (большинство из них уже печатались в толстых журналах: «Дружбе народов», «Детях Ра», «Знамени», «Неве», «Октябре» и — в основном — в «Новом мире») и маленькая повесть «В стиле different», напечатанная также в «Сибирских огнях». Победа в «Дебюте» и выход книги — вот две точки отсчета в творческой биографии (или карьере), а между ними — отрезок в четыре года.

Первыми рассказами, которые заставили литературную общественность говорить о молодом писателе, были «Провал» (о В. Ульянове, который заплутал на льду Финского залива, а когда под конец все ж таки вышел к обжитому берегу, от радости не заметил полынью, провалился под лед и утонул) и «Тихий Иерихон» (о чистом душою мальчике-горнисте, вечером уснувшем в советском пионерлагере, а утром проснувшемся в чужом времени и государстве, напоминающем отчасти современную Россию, отчасти условно-обобщенную страну из антиутопического романа). Рассказы — полностью вымышленные, фантастические, близкие к жанру альтернативной истории. Именно «близкие», потому что собственно альтернативной истории в них нет. Автор вроде бы задает вопрос «что было бы, если…», описывает это «если», но тем и ограничивается. Создать свой «Остров Крым» не входит в его задачу. Автору интересна не история, не человек в — пусть вымышленной — системе обстоятельств, а только сама эта придумка, кульбит вымысла, фишка, как говорят. Фишки эти, пожалуй, остроумны, а приключения героев описаны убедительно, но все же это — не более чем добротное исполнение невысоких задач.

Со временем в рассказах Зоберна вымысла становится меньше. Рассказы «Которосль», «Плавский чай», «Белый брат Каспара», «Меганом», «Кола для умных» — это проза о простой повседневной жизни. Она наполнена географической конкретикой (города и местности, железнодорожные станции и направления), деталями быта (вплоть до рассуждений о том, что самое лучшее пиво — это чешский «Будвайзер»). В самых последних рассказах, опубликованных в основном в «Новом мире» — таких как «Кунцевская патриархия», «Шестая дорожка Бреговича», «Последний серфинг», «Тризна по Яну Волкерсу», «Спарта достигнута» — место вымысла занимает плоский автобиографизм. Зоберн теперь пишет просто о самом себе — известном молодом писателе, даже не пытаясь прикрыться фиговым листом вымысла или — пусть немудреной — литературной игры. Валерия Пустовая причислила Зоберна к течению «новых реалистов»¹, но на самом деле писатель пытается преодолеть в своей поэтике игровые принципы постмодернизма, и пресловутая «новая искренность» становится для него не более чем стратегией преодоления. Современный массовый человек очень стандартизирован; он ест, общается, любит, умирает согласно определенным клише. Иллюзию освобождения от мира тотальной унификации создает в искусстве непосредственное высказывание, апелляция к личному, уникальному и подчас интимному опыту. Поэтому «новая искренность» в потребительском обществе делается желанным товаром, а «критики неизменно выделяют искренность как решающее качество нарождающейся у нас миддл-литературы»². В этом смысле Зоберн ближе к «новому сентименталисту» Гришковцу, чем к «новым реалистам» из статьи Пустовой — Сенчину и Шаргунову.

В «Кунцевской патриархии» рабочий день, посвященный скучному для героя редактированию романа Лидии Чарской, прерывается вылазками в Интернет, где всегда много интересного и завлекательного (новости с орбиты Нептуна, например), звонком любимой девушке и дурашливым с ней разговором (почему-то многие герои Зоберна донимают своих глуповатых возлюбленных шутками с претензией на абсурдизм — типа «Помнишь тех собак, Белку и Стрелку? Как думаешь, почему именно их запустили на орбиту, а не писателей Даниэля и Синявского?»). В «Шестой дорожке Бреговича» на первом плане — подготовка к экзамену по русской литературе ХХ века, причем фамилии писателей, видимо «для прикола», переделаны (и эти переделки как минимум безвкусны): Солженицын= Синицын, Владимов=Паладимов, Тарковский=Сарковский, Пастернак=Березняк. В «Последнем серфинге» — поездка в Голландию по издательским делам, влюбленность в голландскую принцессу Ами — и все это через увеличительное стекло самолюбования: «Буду первым московским серфингистом и первым русским писателем, женившимся на принцессе». Забавно. Но не более того.

О разных перипетиях существования типажа «известный молодой писатель» уже поведал Роман Сенчин в своем сборнике повестей и рассказов «Вперед и вверх на севших батарейках» (между прочим, давшая название книге повесть о писателе, находящемся на грани творческого и человеческого банкротства, была напечатана «Новым миром», как и большинство автобиографических рассказов Зоберна). Но Сенчина интересует не столько частная жизнь «известного молодого писателя», сколько социальный фон: по сути, он рассказывает о широком русле общественных процессов на материале узкой протоки писательской корпорации. Конечно, вспоминается и Эдуард Лимонов, превративший свою частную жизнь в неиссякаемый источник материала. Но в автобиографизме Лимонова главное — героизаторство, желание прожить и описать неповторимую и удивительную жизнь; у Зоберна же — только личные переживания, он, как и раньше, не ставит себе высокой планки, довольствуясь, по-видимому, святой простотой. Он не первый, кто пишет о малом и частном. Но его малое и частное — закупоренный вакуум. В нем не отражается большое и общее, как, например, в цикле рассказов Андрея Битова «Аптекарский остров» или в рассказах Юрия Казакова. Никаких попыток сделать обобщение, пусть не о социальных процессах (оставим это Сенчину), так о психологии творчества, о природе человеческой, о смысле или бессмыслице, красоте или безобразии жизни. Вряд ли Олег Зоберн намеревался явить бессмыслицу как таковую, ведь это вовсе за гранью искусства.

Единственное, что спасает от сюжетной скуки, так это особая интонация. Видимо, она и есть зерно природного таланта Зоберна. Обаяние этой интонации в том, что ритм описания происходящего ровным пунктиром накладывается на ритм происходящего. И рисунок, создаваемый этим пунктиром, никогда не бывает завершен, как будто пустота между черточками-словами говорит больше, чем сами слова.

Пунктирная интонация — главное художественное средство рассказа «Кукла Фусукэ». Сюжет рассказа сводится к одному предложению: «С виду ты совсем девочка, но вот — везешь синюю коляску, в ней твой маленький сын». Герой гуляет в парке с юной знакомой, по-видимому, она совсем одинока, у нее мальчик лет двух, он любит смотреть на поезда и кидать в реку камешки. Их прогулка и разговор неторопливы — и такой же ровный в рассказе синтаксис, ровная гармоничная плотность: два-три абзаца описаний, потом диалог (удивительно живая, настоящая речь взрослых и ребенка — второе художественное средство), еще описание, еще диалог. Никаких оценок или выводов, все эмоции скрыты в подтексте, только скупая фиксация внешнего мира. И вот сквозь эту фиксацию, сквозь ровность и неторопливость проступает удивительная очарованность миром, образ гармонии, щемящее чувство приятия жизни. Почти что «лелеющая душу гуманность».

После публикации в «Новом мире» автор внес в текст немало изменений. Вот фрагмент из первой редакции (2005):

Ты подвозишь коляску к воде, к ивам, на высокое утоптанное место. Малыш смотрит вниз и лепечет:

— Босать хосю.

— Опять будем бросать камешки? Ладно. — Ты поднимаешь и даешь ему маленький камень. Твой сын, довольный, кидает; недалеко, в метре от берега, камень булькает, и течение тут же сносит, сглаживает круги.

Ребенок бросает, просит еще. Кукла лежит у него на коленях.

А вот второй вариант, тот, что в книге (2008):

Ты подвозишь коляску к воде, к ивам, на высокое утоптанное место.

Ребенок смотрит вниз, говорит:

— Китать хосю.

Опять будем кидать камешки? Ладно. — Ты поднимаешь и даешь ему небольшой камень; в метре от берега — всплеск, и течение тут же сносит, сглаживает круги. Он рад, хочет бросать еще.

Между «твой сын, довольный, кидает; недалеко, в метре от берега, камень булькает» и «в метре от берега — всплеск» большая разница.

1. Арутюнов С. Предисловие, без которого можно было бы обойтись / Логвинова А. Кенгурусские стихи. М.: Вест-Консалтинг, 2009. С. 5.[↩]
2. Тынянов Ю. Промежуток // Тынянов Ю. История литературы. Критика. СПб.: Азбука-классика, 2001. С. 407. [↩]