Постигая Достоевского

1

К юбилею Достоевского появилось немало новых, заслуживающих внимания исследований. Вышел ряд работ общего характера, в которых ставятся задачи – осмыслить значение творчества писателя, его место в русской и мировой литературе; проникнуть в смысл и природу его противоречий; объективно разобраться в его мировоззрении, социальных, политических, эстетических и творческих исканиях.

Центральные проблемы многих работ – Достоевский и революция, Достоевский и социализм, природа демократизма и гуманизма писателя. Особое место они занимают в исследованиях М. Гуса, Ю. Карякина, Ю. Кудрявцева, Б. Сучкова, Г. Фриддендера, М. Храпченко, Я. Эльсберга.

Значительное место среди работ последних лет занимают исследования общих вопросов творческого метода писателя, а также важнейших проблем его поэтики, – например, труды В. Кирпотина, Д. Лихачева, Г. Поспелова, А. Чичерина.

Появились исследования, посвященные современному прочтению отдельных романов Достоевского. Нельзя не приветствовать интерес к проблеме личности писателя. Особое место принадлежит трудам, в которых рассматриваются творческие взаимосвязи писателя с его русскими предшественниками, современниками и преемниками. Этим проблемам отведено значительное место в сборниках статей: «Достоевский и его время» (1971); «Достоевский и русские писатели» (1971); – «Достоевский – художник и мыслитель» (1972).

Важную роль в изучении проблем, связанных с творчеством и личностью Достоевского-писателя, играют опубликованные за последние годы материалы и исследования: «Неизданный Достоевский» («Литературное наследство», т. 83; ожидается выход нового, 86-го тома «Литературного наследства», посвященного Достоевскому), «Воспоминания» А. Г. Достоевской (1971), «Библиография произведений Ф. М. Достоевского и литературы о нем» (1968), «Достоевский об искусстве» (1973) и др.

Большим событием является начало издания 30-томного, снабженного научно-критическим аппаратом, полного собрания сочинений Ф. М. Достоевского.

В дни юбилея в газетах и журналах появились статьи и заметки о Достоевском, многие из которых также представляют научный интерес.

Разнообразные по типу и характеру, эти труды в большинстве своем – значительный шаг вперед в познании Достоевского. В целом они отражают общий научный уровень современного советского литературоведения. Нельзя не напомнить о том, что в прошлом в оценках Достоевского – писателя и мыслителя было немало упрощений и крайностей.

В этом смысле весьма убедительный факт приводит А. Мясников в статье «Достоевский и Горький»: «С трибуны Первого съезда писателей один из литераторов назвал Достоевского изменником революции, которого следовало бы судить, если бы он пожаловал в Колонный зал. Об этом факте стоило упомянуть, – говорит автор статьи (и нельзя с ним не согласиться), – для того чтобы увидеть, как далеко современное литературоведение ушло от догматов вульгарного социологизма» ¹.

Как бы ни разнились те или иные оценки и трактовки произведений писателя в нынешней, «юбилейной» литературе – это была серьезная попытка разобраться в реальном значении творчества Достоевского, одного из наиболее читаемых в мире писателей. При всех своих противоречиях творчество Достоевского сохранило живую силу, в наше время оно участвует в сложной и острой борьбе за человека и гуманизм.

Отрадно, что в целом юбилей прошел в спокойно-деловой, научно-объективной атмосфере, Но справедливости ради следует все же отметить, что некоторые крайности в оценке смысла и значения наследия писателя в отдельных исследованиях и высказываниях полностью не преодолены.

Так, например, открывая в журнале «Октябрь» дискуссию на тему «Историзм как принцип социалистического реализма», П. Строков утверждает, что «Достоевский, будучи величайшим художником, с поразительной глубиной раскрывал «диалектику души» человека…

Однако, правдиво раскрывая противоречия своей эпохи, Достоевский нередко рассматривал нравственные нормы и законы, свойственные только определенным этапам в истории развития человечества… как вечные, абсолютные нормы и законы.

Отсюда – те мотивы его творчества, заключающиеся в том, что социальное зло неистребимо, что человек низок, зол и подл от природы и рассчитывать на совершенствование его вряд ли приходится.

И отсюда же – глубочайший трагизм и пессимизм Достоевского» ².

При этом непонятно, каким образом из внеисторических, антигуманистических, да и прямо-таки реакционных представлений Достоевского о природе человека и характере его эпохи П. Строков делает вывод о «поразительной глубине», «диалектике души», о «правдивом раскрытии противоречий своей эпохи» и т. д., на какой научно-диалектической основе соединяет их докладчик.

Не так давно «Литературная газета» (14 февраля 1973 года) опубликовала письмо группы ученых: Д. Лихачева, Г. Фридлендера, Б. Егорова, Я. Билинкиса, Г. Макогоненко, в котором статья А. Мазуркевича «Вопросы методологической подготовки учителя к обзорному изучению творчества Ф. М. Достоевского» ³ справедливо квалифицируется как рецидив вульгарного, неисторического истолкования творчества писателя. Автор статьи стремится «развенчать» Достоевского и исключить его наследие из духовной жизни нашего общества.

2

Антидиалектичность, беспочвенность прямолинейно-упрощенного разделения Достоевского на гениального художника-гуманиста и мыслителя-реакционера – для большинства исследователей уже очевидна.

Все же бывают еще случаи, когда «налет вульгаризации» возникает против желания автора, в результате стремления во что бы то ни стало подвести творчество Достоевского под ту или иную готовую концепцию, заключить его в рамки априорной схемы. Так, интересные в целом наблюдения М. Горячкиной в статье «Некоторые особенности психологизма Достоевского и Щедрина» теряют свою убедительность, когда автор делает вывод о том, что в романах Достоевского «омертвлялись не только живые души, но и «живой процесс жизни». Щедрин этого как раз избежал, потому что он… шел от животворящей, а не мертворожденной теории» ⁴. Но тогда необходимо объяснить, каким образом «мертворожденные» теории привели к созданию гениальных и по сей день современных романов…

Даже у такого серьезного исследователя, как Г. Поспелов, можно найти высказывания вроде следующего: «…Вопреки отвлеченно-моралистической концепции автора, выбор и расстановка социальных характеров… отражены вполне реалистически» ⁵ и т. п.

Но ведь суть проблемы не в том, чтобы сказать «вопреки» и поставить точку. Важно понять, почему и как «вопреки». Ведь и сам Г. Поспелов не отрицает, что Достоевский был художником, «творчески воспроизводящим в свете своих общих идей социальные характеры». Стало быть, реальная жизнь преломлялась в его творчестве «ложными», «религиозно – моралистическими», «почвенническими» и т. п. идеями. Формула «вопреки» сама требует серьезного исследования, хотя бы для того, чтобы не прийти к неожиданному и удивительному выводу: «Итак, Достоевский… создавая свои романы, исходил из отвлеченно-моралистической концепции… Это и приводило его к особенно глубокому и острому психологическому реализму…» ⁶

В статье «Личность и история» М. Гус пишет: «…в Достоевском реалист одерживал верх над утопистом» ⁷. Но ответа на вопросы «как» и «почему»»одерживал», – не дает. Не трудно и в этом утверждении увидеть скрытый вариант все того же «вопреки».

Я привел лишь некоторые высказывания подобного рода, дабы показать, что формула «вопреки» и ее варианты: «несмотря на», «хотя» и тому подобное – не объясняют «тайну противоречия», так как не затрагивают именно ее сущности. Хотя, конечно, противоречия эти в творчестве Достоевского есть, – дело за тем, чтобы глубоко объяснить их, ничего не приукрашивая и не принижая у великого художника.

В некоторых работах явна тенденция вообще «снять» противоречие. Так, в статье «Нравственный идеал Ф. М. Достоевского» Ю. Петровский пишет: «Иногда еще бытующее представление о Достоевском как о писателе, в мировоззрении которого «сходились две бездны», не имеет ничего общего с истиной» ⁸. Центр сцепления художественного гения писателя и его идеологии автор статьи видит в «высоком нравственном идеале» Достоевского, который при всех заблуждениях позволял писателю оставаться последовательным гуманистом.

Однако большинство исследователей подчеркивает невозможность обойти противоречия Достоевского и необходимость разобраться в их природе. «…Только после «Преступления и наказания» за Достоевским утверждается репутация великого романиста. Но к этому времени именно… у Достоевского обнаружилось явное тяготение к реакционной идеологии… Тут… одна из самых больших загадок этого великого художника» ⁹, – говорит Б. Бурсов.

«…Как могло такое мировоззрение, столь беспомощное в оценке действительных процессов истории и современности, сочетаться с таким значительным по своему содержанию… искусством?» ¹⁰ – размышляет В. Кирпотин. «Достоевский, сведенныйк «достоевщине». Таким он… не был». И все же: «Достоевский без«достоевщины»… Таким он придуман» ¹¹, – считает Ю. Карякин.

Может, стоило бы подумать и о самом характере и методе мировосприятия Достоевского, которые не позволяли ему видеть многое из того, что было очевидным для его революционно-демократических современников, но вместе с тем приводили к таким грандиозным обобщениям и провидениям. Не допускается ли некоторая историческая и методологическая неточность там, где отдельные исследователи говорят о «беспомощности» писателя в оценках явлений действительности?

Нужно сказать, что в последнее время наблюдается стремление к объективному исследованию сущности самого мировоззрения Достоевского. «Мнение, заключающееся в том, что мировоззрение писателя во всех наиболее существенных его проявлениях было консервативным, не соответствует действительности» ¹² – пишет М. Храпченко. И это, пожалуй, один из основных выводов нового этапа постижения Достоевского.

Следует упомянуть работу Ю, Кудрявцева «Бунт или религия» ¹³, в которой автор вскрывает позитивную сторону мировоззрения писателя. Заслуживает внимания попытка исследователя объективно разобраться в споре Достоевского с революционно-демократическим лагерем, с одной стороны, а с другой – рассмотреть, что устраивало, и что не устраивало в писателе-мыслителе таких деятелей, как К. Леонтьев, Н. Бердяев и др.

Ю. Кудрявцев оспаривает утверждение, что мировоззрение Достоевского целиком реакционно. Он приводит немало интересных и убедительных наблюдений. Но и этот труд при многих его достоинствах не лишен издержек и некоторых натяжек. Так, автор нередко строит свою концепцию на весьма шатком фундаменте, объясняя известные публицистические выступления и отдельные художественные создания писателя – «тактическими шагами», «нуждой» и т. п. Думается, что суть их, конечно же, в более сложных и глубоких причинах.

Справедливо борясь с одной крайностью в истолковании мировоззрения писателя, исследователь нередко впадает в другую. То «немногое», что, по его мнению, не поддается оправданию (религиозные искания – а ради точности стоило бы сказать, что и религия для Достоевского была «нерешенной истиной»), автор просто-напросто относит к «издержкам производства». Их «мы не можем принять», – говорит он, тем более что «не эти издержки сделали Достоевского Достоевским…» ¹⁴.

Видимо, путь к истинному пониманию проблемы не в том, чтобы отбросить то, что не устраивает в нем исследователя (в чем, кстати, Ю. Кудрявцев сходится с М. Гусом, хотя и спорит с ним неоднократно в своей книге), а в том, чтобы найти исторически точное объяснение противоречивого творчества Достоевского.

Мне кажется, что немалую роль в появлении «диссонансов» в работе Ю. Кудрявцева сыграло и то, что его интересовал, как заявил сам автор, лишь «чисто социологический аспект в творчестве Достоевского», и поэтому он не был склонен «рассматривать вопросы стиля, формы и т. д.» ¹⁵.

Подход к изучению наследия писателя может быть, конечно же, самым разным, в том числе и социологическим. Однако «чисто социологический» подход, вне учета специфики искусства, не может привести к истинному пониманию Достоевского. Нельзя забывать, что перед нами не философ, а художник-мыслитель.

Анализируя ту же проблему, другой исследователь – Ю. Карякин – приходит к важному выводу о позитивной значимости открытий Достоевского – мыслителя и художника: «То, что Гегель открыл в сфере гносеологии, то, что Маркс открыл в сфере: социальной практики, Достоевский открывает «в душе» то есть, прежде всего, в сфере социальной психологии личности, предвосхищая постановку и разрешение многих проблем, которыми придется заниматься и науке» ¹⁶.

В статье «Достоевский: «Все – «дитё» Ю. Карякин утверждает даже, что Достоевский и как мыслитель в ряде случаев является – объективно – «союзником марксизма» ¹⁷. Но, пытаясь соотнести идеал Достоевского с марксизмом, Ю. Карякин не может, разумеется, сделать это убедительно (особенно там, где он использует такой метод: приводит цитату из Маркса, а затем говорит о Достоевском: «Можно быть убежденным в том, что и он подписался бы под этой формулой… пусть с тысячью оговорок») ¹⁸. Наблюдения Ю. Карякина, скорее всего, свидетельствуют о том, что Достоевского, художника и мыслителя, мучили те же коренные проблемы эпохи, но понимал он их, конечно же, по-иному.

То положительное, что накоплено в опыте исследований, во многом углубляет наше понимание проблемы, приближает к научному решению (но не решает) вопроса о соотнесении Достоевского – художника и мыслителя. «Художник-реалист в Достоевском взял верх над верующим проповедником» ¹⁹, – традиционно заключает Ю. Каряхин. Но следовало бы раскрыть тайну воплощения «проповеди» а реалистический художественный мир (да и разве же Достоевский как художник-реалист перестает быть «проповедником»?).

Вопрос во многом остается открытым.

3

«Предметом острых споров продолжает оставаться сложное отношение писателя к революции и социализму» ²⁰, – пишет М. Храпченко. Все же в последнее время наблюдается и явный прогресс и в этой области. Многие исследователи отказались от общих фраз о «зоологической ненависти» Достоевского к революции и социализму и занялись конкретным анализом вопроса: что отрицает писатель в социализме и почему, какой социализм он имеет в виду.

В книге «Бунт или религия» Ю. Кудрявцев, анализируя мировоззрение писателя на фоне идейных исканий эпохи, приходит к выводу, что Достоевский «отрицает не социализм вообще, а социализм мелкобуржуазный…» ²¹.

Надо сказать, что, идя другим путем, Ю. Карякин еще в 1963 году высказал мысли, близкие выводам Ю. Кудрявцева. На этой же позиции остался он и в последних статьях. «Теория «крови по совести» – вот что отталкивало Достоевского от тогдашнего, известного ему, анархического социализма, – пишет, например, исследователь в статье «О философско-этической проблематике романа «Преступление и наказание» ²².

В выводах Ю. Карякина и Ю. Кудрявцева немало справедливого. Однако это только часть правды. Стремясь уйти от одной крайности, не приходят ли они к другой, не менее «утопической», не подправляют ли, не приглаживают ли в какой-то мере «кричащие противоречия» писателя?

«Страстное, исступленное искание истины, продиктованное любовью к людям Я человеку, было сутью и содержанием творчества… великого русского писателя» ²³, – говорит Б. Сучков. И, конечно же, эти справедливые слова равно относятся как к отрицанию «бесчеловечной» действительности так и ко всем известным писателю революционным и социалистическим теориям преобразования этой действительности, «какими они представали ему со страниц тогдашних газет и журналов. Он с ужасом улавливал близость этих теорий с ненавистным ему позитивизмом, который для Достоевского всегда был символом буржуазности. С огромной тревогой наблюдал он, как буржуазное общество стремится приспособить социализм к своим потребностям. И для такой тревоги основания имелись) ²⁴.

Но есть и еще одна сторона этой проблемы. Мы не должны забывать, что «революция и социализм, которые он отрицал, были для него, в конечном счете только предполагаемым будущим России, то есть только теорией революции и социализма… Между тем современный ему мир был реальностью, жизнью. Вполне естественно, что художник не мог подходить одинаково к реальной жизни и к теории» ²⁵ – пишет В. Кожинов в своей работе «Преступление в наказание» Ф. М. Достоевского». Любая теория, по убеждению Достоевского, есть «преступление» жизни. Исследователь напоминает слова писателя о том, что «сознание убивает жизнь» и что теория, будучи приложенной к жизни, способна лишь исказить или даже уничтожить ее. Поэтому-то Достоевский и «отрицал правоту и плодотворность революционной теории, как он ее понимал» ²⁶, – заключает В. Кожинов.

Подобную точку зрения разделяет ряд исследователей. Вот что пишет Я. Эльсберг в статье «Наследие Достоевского и пути человечества к социализму»: Достоевский глубоко «сомневался в том, способна ли вообще наука чем-либо помочь обществу в разрешении стоящих перед ним задач, в завоевании лучшего будущего, социализма» ²⁷. И это соображение представляется нам убедительным.

Достоевский не только считал социалистические и революционные теории неплодотворными, он отрицал их и в более широком плане – за то, что они вообще теории. В этом же смысле можно утверждать, что романы Достоевского не столько антиреволюционны и антисоциалистичны, сколько «антитеоретичны». Мыслитель, теоретик, «идеолог» – Достоевский был одновременно и принципиальным противником всяких теорий (значит, в конечном счете и своих собственных). В художественной структуре всех его великих созданий мы явственно ощущаем развертывание этого противоречия, борьбу «живой жизни» и «теорий». Личные идеи писателя не столько утверждаются, сколько проверяются, исследуются. Так он «экспериментирует» над «идеями»»Христа»-Мышкина, Зосимы, Алеши Карамазова и др. В этом-то «страстном, исступленном искании истины», в проверке жизнью своих и чужих идей и теорий (а романы и были для Достоевского такой проверкой, таким экспериментом) – беспощадная искренность творчества русского гения. В том числе беспощадная и к самому себе.

Из всего сказанного выше можно сделать такой вывод: сила гениальных созданий Достоевского не в отстаивании готовых «нормативных» установок, а в самих мучительных поисках идеала. «Нормативные» установки «эстолько же мешали художнику-мыслителю, насколько и помогали ему, ибо устремленность к истине у Достоевского как раз шла через их преодоление.

4

Серьезной» изучения заслуживает проблема становления и эволюции взглядов Достоевского.

Большую ценность в этом плане представляет монография Нечаевой о журнале «Время» ²⁸. Проанализировав статьи и публикации «Времени» за 1861 – 1863 годы, изучив состав сотрудников и авторов журнала, причины и характер тех или иных полемических выступлений, роль самого Достоевского в журнале и его отношение к различным публикациям «Времени», автор приходит к любопытным, далеко идущим, как правило, хорошо аргументированным выводам. Работа В. Нечаевой открывает новые стороны социально-политических взглядов писателя той поры. «…»Почвеннический» журнал «Время», – пишет В. Нечаева, – видел желательным дальнейший путь развития России как страны, прежде всего промышленной» (стр. 105). В статьях политического содержания «обращает вниманием демократический дух, их всегда ясно выраженная симпатия к простому народу…» (стр. 155); «особый интерес всех пишущих к оппозиционным настроениям как в народе, так и в обществе» (стр. 210). Поэтому, когда В. Нечаева возражает, например, У. Гуральнику, который, «не подкрепляя свои положения ссылками, говорит об апологии «почвенниками» покорности, «кротости», «смирения» и т. д., как «якобы характерных свойств русского народа…», «проштудировав все 28 томов «Времени», мы нигде не обнаружили в них указанную выше «апологию» (стр. 245), – такое возражение убеждает.

В статье «Достоевский, славянофилы и «почвенничество» У. Гуральник объясняет «истоки интереса Ф. М. Достоевского к «русской идее» тем, что «он родился и вырос в семье патриархальной и богобоязненной. Впечатления детства, отрочества и юности, под воздействием которых… формировалось его мироощущение, способствовали» этому²⁹. Ссылки автора статьи на биографию писателя сами по себе не вызывают возражений. Однако нужно сказать, что, рассматривая те же факты, Д. Благой в статье «Достоевский и Пушкин» указывает на «близость и родственность Достоевского и Пушкина», которые «проступают» в сходстве их общественно-политических биографий…» ³⁰. И этот вывод представляется нам убедительным, поскольку он обстоятельно аргументирован. Для У. Гуральника; по его же заявлению, «нет необходимости аргументировать… довольно сослаться на соответствующие автобиографические свидетельства Достоевского» (стр. 432);

Безусловно, исследователь обязан учитывать самооценки писателя, но должен ли он ограничиваться только им»? Во всяком случае, его концепция «бессознательного славянофильства» (стр. 434) писателя с «младых ногтей» до самой смерти (со случайным увлечением идеями утопического социализма и, несмотря на «несогласия… со славянофилами», которые носили характер «преимущественно тактический») – эта концепция априорна и бездоказательна.

Важнейший аспект мировоззрения Достоевского – его отношение к народу. В нашем литературоведении эта проблема никогда специально не ставилась, а если возникала в связи с другими, то почти до последнего времени трактовалась в смысле «смирения», «кротости» и т. п. – как основных качеств, которые единственно якобы находил в народе писатель.

Хочется сказать, что юбилей явно наметил сдвиг в сторону объективного, всестороннего осмысления и этой проблемы. Об ориентации Достоевского на «правду народа», в котором он видел «не только одно смирение и кротость», но сознавал, что «в руках народа – ключи к будущему, и он скажет о нем свое веское слово, правду народную, которая изменит мир» ³¹, – говорил в своем докладе Б. Сучков О том, что и в своей проповеди смирения Достоевский призывал смириться не «перед Лужиным… Тоцкин. и Епанчиным… Петром Верховенским… и Смердяковым», а перед правдой народа, пусть и во многом идеализированого, – пишет А. Мясников в статье «Достоевский и Горький» ³².

Проблема эта заслуживает обстоятельных исследований.

В прошлом поиски шли главным образом по линии «вопреки». Думается, что те исследователи, которые ищут своеобразие гениальных взлетов Достоевского не в противопоставлении «двух начал», а в их диалектическом «единстве и борьбе», – ближе к истине. И если оба эти начала слиты в Достоевском воедино, то мировоззрение писателя не могло не отразиться и в самом творческом методе.

5

Таким образом, вопрос о природе реализма Достоевского приобретает не частный, а общий, едва ли не главный интерес.

Отдельные исследователи идут к пониманию особенностей художественного метода Достоевского через анализ соотношения в его творчестве реалистического и романтического. Интересно в целом ставит эту проблему Р. Назиров в статье «Достоевский и романтизм». Но его исследование не лишено кое-каких неправомерных выводов. Так, автор полагает, что в романах Достоевского «мир дается во множественных романтических восприятиях героев-антагонистов, но принцип организации этих восприятий является реалистическим…» ³³. Надо думать, что этот реалистический «принцип организации» должен был в первую очередь проявиться в композиционно-сюжетных построениях. Но сам же Р. Назиров и говорит как раз о прямой связи этих построений с романтизмом. Категорическое отмежевание автора-реалиста от героев-романтиков в единстве художественного мира Достоевского непродуктивно. Думается также, что «романтизм» Достоевского (если это романтизм) был определен самой действительностью и особенностями мироощущения писателя, а не «вспоен диковинными и порой даже ядовитыми зельями романтизма от Анны Радклиф до Виктора Гюго» (тоже «ядовитое зелье»? – Ю. С), которые Достоевский «сумел слить с освежающим ключом великого реалистического искусства» ³⁴, – как представляется Р. Назарову.

«…Все попытки истолковать искусство Достоевского в нереалистическом смысле противоречили и его художественному самосознанию и его художественной практике» ³⁵, – утверждает В. Кирпотин.

Заслуживает внимания вывод В. Богданова в статье «Метод и стиль Ф. М. Достоевского в критике символистов» о «программно-реалистической устремленности» писателя³⁶.

Но, несмотря на появление целого ряда серьезных исследований творческого метода писателя, вопрос этот все еще требует всестороннего и глубокого изучения.

В последнее время заметен особый интерес к анализу пространственно-временного мира художественного произведения. И не случайно: литературоведам открылись возможности по-новому разобраться даже в таких сторонах творчества, которые в иных плоскостях рассмотрения, казалось бы, не таили ничего неожиданного. Исследование художественного пространства и времени нередко позволяет заглянуть в «сокровенные тайны» органического единства содержания и формы» взаимообусловленности идейного, тематического и словесно-образного мира художественного произведения.

Исследователи все чаще обращаются к творчеству Достоевского именно со стороны пространственно – временного мира его произведений: «эта проблема, – по замечанию Д. Лихачева, – входила в самое существо его мировоззрения» ³⁷. Д. Лихачев много сделал для понимания этой проблемы в целом, а одну из глав указанного труда он посвятил вопросу «летописного времени» в романах Достоевского. Глава эта чрезвычайно интересна и тем, что дает представление о традициях древнерусской литературы в творчестве писателя. В этом плане следует упомянуть и работы В. Ветловской «Литературные я фольклорные источники «Братьев Карамазовых» и А. Чичерина «Ранние предшественники Достоевского» ³⁸.

Стремление осмыслить творческий метод писателя, в связи с особенностями его восприятия времени, приводит В. Кирпотина к идее «романа-трагедии» Достоевского. Нет надобности вспоминать о давнем споре в связи с этим термином. Но в работах последних лет он вновь стал довольно распространенным. Так, например, Ф. Евнин в статье «Реализм Достоевского» под романом-трагедией понимает «гибридную» художественную форму… стоящую как бы между романом и трагедией». Этот «гибридный» вид приводит к тому, что «и развитие характеров у Достоевского скорее подчиняется законам драмы, чем законам повествовательного рода литературы» ³⁹. С. Фридлендер считает, что «романы Достоевского, начиная с «Преступления и наказания», – не только романы, но и философские трагедии» ⁴⁰. В подобных взглядах присутствует «элемент истины», однако и в термине «гибридный» вид, и в формуле «не только, но и», видимо, отразилось понимание формы романа-трагедии как некоего умозрительного и в какой-то мере «искусственного» соединения. Наблюдения и выводы В. Кирпотина представляются более соответствующими природе открытия Достоевского. Для него роман-трагедия – воплощенное в художественную ткань романа трагическое (в классическом, «античном» понимании) мироощущение великого писателя. «Спецификум» романа-трагедии – в, конфликте Лица с миром⁴¹. Ив этом отношении герой Достоевского напоминает «героев греческих драм…» – говорит исследователь, – «мир чреват трагедией, поэтому он и сам трагичен…», как, например, у Эдипа «его личная трагедия была только частным случаем всеобщего трагизма земных дел» ⁴². Поэтому и «действие в романах Достоевского чрезвычайно концентрировано во времени, напоминая в этом отношении классические трагедии» ⁴³.

Понять природу воплощенного в пространственно-временном мире романов Достоевского мировоззрения и мироощущения писателя – значит приблизиться и к постижению особенностей его грандиозных художественных обобщений.

Большого внимания заслуживает замечание Г. Фридлендера о «монументальности» художественных образов писателя: «Персонажи Достоевского… не только люди своей эпохи, но и продолжатели и завершители всей прежней истории человечества. Им суждено продолжить и довести до конца разрешение тех «вековечных вопросов», над которыми бились в прошлые эпохи библейский Иов и Христос, Гамлет и Фауст, Вольтер и Шиллер и это придает работе их мысли ту монументальность и трагическую; масштабность, к которой стремился великий русский романист» ⁴⁴.

О «двупланрвости» художеств венного мира Достоевского говорит В. Кожинов в уже упоминавшейся работе о «Преступлении и, наказании», – любая сцена, любая деталь романа имеет сложный, двойственный характер, непосредственно в «будничном» художественном мире воплощен и иной мир, в котором открываются безграничные пространственные и временные перспективы, в котором все имеет общемировой, всечеловеческий характер» (стр. 174).

Методы и принципы исследования проблемы художественного пространства и времени требуют еще совершенствования, но уже то, что достигнуто в этой области, свидетельствует о новых возможностях проникновения в художественно-идейную целостность литературного произведения.

В ряде работ рассматриваются частные аспекты поэтики Достоевского, но они важны для постижения принципов творческого метода писателя в целом. Ставятся проблемы, которые прежде почти не привлекали внимания исследователей. Немало нового в наше понимание тех или иных аспектов творчества Достоевского внесли статьи А. Чичерина, И. Месерич, С. Соловьева и ряда других исследователей.

Одна из наиболее актуальных проблем, вновь поднятых (в, том или ином аспекте) в трудах, последних лет, – проблема личности писателя-мыслителя. Интерес к этой проблеме особенно обострился в, связи с журнальной публикацией работы Б. Бурсова «Личность Достоевского» («Звезда», 1969, N 12; 1970, N 12; 1972, N 7, 8), вызвавшей острую полемику. И сам труд, и полемика вокруг него, несомненно, должны послужить предметом особого, подробного разговора.

В связи с этим хочется сказать, что возникла явная необходимость поставить вопрос о нравственном значении личности писателя. Вне решения этого вопроса вряд ли можно надеяться даже на правильную постановку проблемы личности писателя в целом. Иначе придется объяснить творчество того же Достоевского какими-нибудь «комплексами» и «сублимациями»…

Сам Достоевский писал о том, что «в литературе… надо высоко держать знамя чести.

Представить себе, что бы было, если б Лев Толстой, Гончаров оказались бы бесчестными? Какой соблазн, какой цинизм и как многие бы соблазнились. Скажут: «если уж эти, то… и т. д.» ⁴⁵.

6

В последние годы появились серьезные работы, посвященные анализу отдельных произведений писателя. Более всего «посчастливилось»»Преступлению и наказанию». Мы уже упоминали монографию В. Кирпотина «Разочарование и крушение Родиона Раскольникова» ⁴⁶, в которой всесторонне, в связи с конкретной социально-исторической обстановкой времени исследуется трагедия центрального героя. Природу этой трагедии автор видит в противоречивом и одновременном сочетании в герое двух идей: «Наполеона» и «Мессии».

Эту концепцию В. Кирпотина А. Латынина считает привнесенной, надуманной. По мнению исследовательницы, и без Мессии роман «не теряет своего всемирно-философского наполнения» ⁴⁷.

Некоторые замечания А. Латыниной вполне обоснованны. Но не собственно интерпретация романа представляется нам спорной. Противоречие внутри самой идеи Раскольникова, которое она отрицает, на мой взгляд, как раз точно рисует характер и мотивы трагичности героя и романа в целом, раскрывая одну из наиболее существенных граней многоплановой природы творчества Достоевского.

Интересный анализ образа Раскольникова в соотнесении с «главным» двигателем идеи романа, а может быть, и всего творчества русского писателя в целом дал В. Кожинов. «…Роман Достоевского, пишет он, – строится на напряженном взаимодействии и борьбе сознания, «идеи» и непосредственно чувствуемого телом и духом, т. е. жизненным всем процессом. Исследователь показывает, как писатель создает атмосферу «всеобщности преступления», внутреннюю подоплеку решения Раскольникова, вытекающую из «преступного» состояния мира. Убедительна мысль автора о принципиальном отличии героя Достоевского от героев западноевропейской литературы XIX века: «Раскольникову нужно не завоевание места в обществе; ему нужно «мысль разрешить», определить свое внутреннее отношение к миру в целом» ⁴⁸.

Ю. Карякина интересует философско-этическая проблематика «Преступления и наказания», он посвятил ей несколько последних статей. К идее Раскольникова Ю. Карякин подходит со стороны проблемы «целей и средств». Писатель, говорит он, «показывает, как неблагие, неправые средства деформируют, искажают, отдаляют самую благую цель, а еще чаще – лишь выявляют подлинную, отнюдь не высокую, а именно низкую цель, скрытую от людей и даже от «самого ее носителя» ⁴⁹.

Ю. Карякин доказывает, что цель героя не была «благой, она-то и привела к «неблагим» средствам. Искренность же Раскольникова, его «благие» мотивы он объясняет «искреннейшим лицемерием», «самообманом»: «он «врет», но, прежде всего, он «врет» – себе» (на наш взгляд, вернее говорить о заблуждении Раскольникова), Соответственно решается и вопрос о природе трагедии героя. Исследователь «раздваивает» его сознание на двух противоборствующих Раскольниковых: «один Раскольников страдает от того, что не добил в себе совесть. Другой – от того, что задумал убить ее» ⁵⁰.

Обе эти противоборствующие «половинки» раздвоившегося Раскольникова равнозначны. Поэтому, по мысли Ю. Карякина, и путь к нравственному воскрешению герою закрыт, его трагедия непреоборима. С этим согласиться невозможно⁵¹.

Трудно принять и концепцию Г. Поспелова, который считает, что герой сначала пришел «к своему индивидуалистическому атеизму», создал «теорию», оправдывающую его преступление, а затем «он создает себе еще одну теорию, более конкретно и облагороженно-альтруистически оправдывающую уже задуманное преступление» ⁵².

Неоправданность подобной концепции, которая упрощает сложный, многопричинный характер идеи и самого преступления Раскольникова, становится еще более наглядной, когда Г. Поспелов пишет: «Раскольников был юноша честный и совестливый. Убивать в своих личных целях, совершать обыкновенное уголовное преступление ему было мерзко я отвратительно; Поэтому вслед за первой теорией о Наполеонах он создал другую теорию, которая смягчала и – оправдывала жестокость первой, но тоже была основана на бессознательном самообмане» ⁵³.

Однако идея «Мессии» – первична у Раскольникова, первична не в теории, а в глубине его натуры, его мироощущения, его устремлений. Он – один из тех героев Достоевского, которые рассматривают себя «как первых мучеников… которым суждено в одиночку проложить для спасения людей новые пути⁵⁴. С другой стороны, идея «Наполеона», – это, прежде всего, идея преступания прежних представлений о добре и зле, отыскание, выработка нового сознания. Она вбирает в себя идеи «Силона», «Магомета», «Ньютона» и т. д., являясь лишь наиболее резким и решительным проявлением этой общей идеи преступания. И – только в этом широком обобщении (а не в узком смысле – захвата власти и т. п.) можно говорить о наполеоновской идее Расколъникова.

Именно идея «Мессии» неминуемо ведет его к идее «Наполеона». Они взаимообусловлены, Такова трагедия жизни, а не только сознания Раскольникова Герой хотел стать «Наполеоном». Но сознание «наполеонов» – это бессовестное, преступное Сознание. В Раскольникове же совесть оказалась сильнее такого сознания.

Видимо, даже наиболее серьезные работы являются пока лишь гипотезами, вехами, но такими, которые приближают нас к пониманию многоплановой, сложной природы творчества Достоевского

Хочется сказать и о попытках нового прочтения «Запасок из? подполья». В статье «Достоевский, «подпольный парадоксалист» и Лермонтов» ⁵⁵ В. Левин убедительно вскрывает направленность «Записок» против «Героя нашего времени», что позволяет увидеть новую и притом – важную сторону одного из самых сложных создавай писателя» Вместе с тем автор делает, на мой взгляд, совершенно неоправданный вывод. Справедлива напоминая о том, что нельзя отождествлять Достоевского с его героем, В. Левин; увлекшись полемикой,, утверждает, что «Записки» направлены не против «Что делать?» Чернышевского а только против «Героя нашего времени»…

Но доказать, что Достоевский спорит с Лермонтовым, – не значит исключить полемику с Чернышевским и его лагерем.

Идя иным путем в исследовании этой же проблемы, Р. Назиров делает вывод, что «Рассказчик «Записок из подполья» нападает… не столько на философию Чернышевского, сколько на всю традицию европейского просветительства, равно как и на гегелевский абсолютный идеализм» ⁵⁶. Заслуживают внимания мысли о своеобразном «эстетическом суде» Достоевского над героем. Но трудно согласиться с автором, когда он убеждает нас в том, что герой «Записок» – «романтик эпохи победившего капитализма…». Вряд ли можно говорить о победившем капитализме в России 1864 года;

В последнее время в исследованиях многих наших литературоведов, в связи, с теми или иными вопросами творчества и мировоззрения писателя, возникает мысль о необходимости глубокого научного осмысления романа «Бесы».

Видимо, настало время подойти к этому произведению не только как к «памфлету на революцию», но и как к одному из значительнейших художественно-философских обобщений писателя.

Проблема «Бесов» требует всестороннего и объективного изучения еще и потому, что без ясного понимания значения этого романа нельзя надеяться и на верное осмысление логики развития творчества Достоевского в целом.

7

В последние годы широко исследуется проблема творческих взаимосвязей Достоевского с его русскими предшественниками, современниками и преемниками. Нельзя не вспомнить о том, что раньше внимание исследователей привлекали в основном западные предшественники и продолжатели писателя. Знаменательно, что юбилей внес заметный перелом и в этой области. Так, сборник статей «Достоевский и русские писатели», центральный раздел сборника «Достоевский и его время», третий раздел книги «Достоевский – художник и мыслитель», а также ряд отдельных работ посвящены этой проблеме. Во многом углубляют наше представление о «пушкинских» истоках и принципах поэтики Достоевского исследования Д. Благого «Достоевский и Пушкин» и В. Кирпотина «У истоков романа-трагедии». Особого внимания заслуживает, на мой взгляд, мысль Д. Благого о «двустороннем характере» взаимосвязей русских гениев, о том, что анализ проблемы открывает не только «Пушкина в Достоевском», но «освещает обратным… светом и некоторые элементы и явления пушкинского творчества… так сказать, «Достоевского в Пушкине».

Необходимость четкого понимания этой проблемы диктуется еще и тем, что в прошлом художественные искания писателя сводились, как правило, к «гоголевской школе». Отход Достоевского от этих традиций ставился в прямую связь с так называемым кризисом в творчестве Достоевского и переходом в «лагерь реакции». В. Кирпотин показывает, что отход Достоевского от традиций «гоголевской школы» не был процессом негативным – это был переход к «пушкинскому видению мира, к пушкинской структуре воспроизведения современной действительности в искусстве. Сама форма романа-трагедии имеет своим источником «Пиковую даму», «Египетские ночи», «Медного всадника».

Значительный интерес представляет статья А. Мясникова «Достоевский и Горький». Рассмотрев характер и причины неприятия Горьким определенных сторон творчества и мировоззрения Достоевского, А. Мясников справедливо считает, что «в наше время целесообразно подумать и о том, что и в какой мере сближало Достоевского и Горького» ⁵⁷. В статье и исследуются те стороны творчества и эстетики Достоевского, которые были близки Горькому.

Большое исследование-монографию посвятил проблеме «Достоевский и Толстой» Н. Арденс. Книга богата фактическим материалом, в ней мы находим интересные мысли, о творческих взаимосвязях двух русских гениев. Многие выводы не лишены основания, но, к сожалению, в монографии явно дает себя знать определенная схематичность, вытекающая из основной предпосылки автора, полагающего, что «реализм Достоевского предопределен и основан на его всегда встревоженной умозрительной силе… создающей исключительную, гениально надуманную действительность» ⁵⁸.

Проблема «Достоевский и Толстой» рассматривается в статьях Г. Фридлендера, (в сборнике «Достоевский и его время») и К. Ломунова («Достоевский – художник и мыслитель»). Оба исследователя совершенно справедливо считают, что этот вопрос нужно решать прежде всего не в плане противопоставления двух гигантов мировой литературы, а в их сопоставлении. Однако оба исследователя, к сожалению, ограничиваются в основном лишь взаимооценками двух писателей.

Авторам многих работ, ставящим проблему «Достоевский и русские писатели», пришлось решать или вовсе не изученные вопросы, или изученные мало. Следует признать, что большинство исследований в этом направлении является немалым вкладом «юбилея» в науку о Достоевском, помогает яснее определить место и значение великого писателя в общем процессе развития русской литературы.

Среди них хотелось бы назвать статьи В. Туниманова «Достоевский и Некрасов», З. Минц «Блок и Достоевский» (в сборнике «Достоевский и его время»); Е. Пульхритудовой «Достоевский я Лесков», Э. Полоцкой «Человек в художественном мире Достоевского и Чехова», Б. Соловьева «Блок и Достоевский» (в сборнике «Достоевский и русские писатели»); Е. Стариковой «Достоевский и советская литература» («Достоевский – художник и мыслитель»); М. Гина «Достоевский и Некрасов» («Север», 1971, N 11, 12); статья Ф. Евнина того же названия («Русская литература», 1971, N 3).

Вместе с тем в ряде работ встречаются и такие малообоснованные выводы, которые носят общеметодологический характер, и их никак нельзя объяснить новизной постановки проблемы.

Так, например, в статье Ф. Евнина ставится задача найти общее, что объединяло «друзей-врагов». Думается, что то «общее», которое нашел Ф. Евнин у Достоевского и Некрасова («боль о человеке»), – слишком уж «общо» и характерно для всех лучших представителей русской литературы. Спорным представляется утверждение автора о том, что «главную роль в происшедшем разрыве (Достоевского с Белинским и кругом «Современника». – Ю. С.) сыграли причины чисто личного, психологического порядка» (стр. 28).

В интересной по замыслу статье «Герцен и Достоевский. Диалектика духовных исканий» увлечение творческими параллелями приводит С. Лещинер к тому, что Достоевский выглядит чуть ли не учеником Герцена. Вряд ли соответствует истине и утверждение автора о «неудержимой тяге» Достоевского к «могучей и выстраданной… поэтической гармонии мировосприятия» Герцена⁵⁹.

* * *

Подводя итоги нашего обзора «юбилейной» литературы о Достоевском, следует сказать, что мы не имели возможности хотя бы упомянуть все более или менее достойное внимания. Дело даже не в «необозримом» количестве появившихся в последние годы трудов (что само по себе говорит об огромном интересе к Достоевскому), сколько в том многообразии поставленных проблем, в той широте диапазона индивидуальных творческих подходов к решению наиболее актуальных и в то же время наиболее сложных вопросов, в той атмосфере научной объективности, которая присуща подавляющему большинству этих исследований. В этом обзоре были выделены лишь наиболее важные проблемы, поднятые нашим литературоведением в самые последние годы.

Творчество Достоевского принадлежит к тем вершинам мировой культуры, освоение которых открывает новые пространства непознанного. То, что недавно могло казаться итогом, – оказывается лишь этапом постижения. Юбилей показал настоятельную необходимость продолжить исследование художественного метода писателя в неразрывном единстве с его мировоззрением. Необходимо всесторонне разобраться в самом «методе познания» Достоевского и в принципах его художественного воплощения в созданиях писателя. Видимо, настало время и для таких обобщающих трудов, как «Достоевский и мировая культура» (в частности, «Достоевский и русская культура»), «Достоевский и современность» (особенно – «Достоевский в современной идеологической борьбе», «Достоевский и современная советская литература») и т. п.

Ощущается потребность в целостном и всестороннем анализе таких романов, как «Идиот», «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы», а также в обобщающей монографии, в которой был бы раскрыт весь путь поисков и развития художественного гения Достоевского во всех его противоречиях и сложностях, но и в единстве его устремлений. Труд, который бы отвечал современному уровню нашего постижения писателя, который бы поставил задачу вскрыть перспективы творческих открытий Достоевского для развития мировой и, конечно же, современной (в том числе и советской) литературы.

В связи с тем, что Достоевский в наши дни становится все более и более популярным среди самых широких читательских масс, а выход в свет Полного собрания произведений писателя откроет им немало новых страниц его наследия, и притом таких, которые потребуют верного и четкого истолкования, – встает необходимость и в трудах, сочетающих высокую научность с популярностью изложения. Хочется верить, что наши литературоведы, все, кому дорого имя Достоевского, будут адресовать свои труды не только узкому кругу специалистов, но и, прежде всего, многочисленным читателям.

Хочется верить также, что этот юбилей послужит отправной точкой для нового этапа постижения творчества Достоевского.

1. «Достоевский – художник и мыслитель», «Художественная литература», М. 1972, стр. 537 – 538.[↩]
2. «Октябрь», 1972, N 3, стр. 189.[↩]
3. Сб. «Повышение воспитательной роли литературы», «Радянська школа», Киев, 1972, стр. 113 – 161. См. рецензии А. Латыниной «Прививая литературе зоологические инстинкты…» («Вопросы литературы». 1973, N 4) и Н. Кудряшева, Л. Тимофеева, Д. Устюжанина «Серьезные просчеты книги на важную тему» («Литература в школе». 1973. N 2).[↩]
4. «Русская литература», 1972, N 1, стр. 26.[↩]
5. Г. Поспелов, Достоевский и реализм русских романов 1860-х годов, в сб. «Достоевский и русские писатели», «Советский писатель», М. 1971. стр. 144.[↩]
6. Там же, стр. 141, 152, 183.[↩]
7. «Знамя», 1971, N 11, стр.199. [↩]
8. «Звезда», 1972, N 11. стр. 191. [↩]
9. Б. Бурсов, «Подросток» – роман воспитания, «Аврора», 1971, N 10, стр. 65.[↩]
10. В. Кирпотин, Достоевский-художник, «Советский писатель», М. 1972, стр. 240.[↩]
11. Ю. Карякин, Самообман Раскольникова, в кн. Ф. М. Достоевский, Преступление и наказание, «Художественная литература», М. 1971, стр. 559.[↩]
12. М. Храпченко, Достоевский и его литературное наследие, «Коммунист», 1971, N 16, стр. 109.[↩]
13. См. рецензию на эту книгу У. Гуральника «Достоевский крупным планом» («Вопросы литературы», 1970, N 11).[↩]
14. Ю. Кудрявцев, Бунт или религия, Изд. МГУ, 1969, стр. 170.[↩]
15. Ю. Кудрявцев, Бунт или религия, стр. 27.[↩]
16. Ю. Карякин, О философско-этической проблематике романа «Преступление и наказание», в сб. «Достоевский и его время», «Наука». Л. 1971, стр. 173.[↩]
17. «Наука и религия», 1971, N 10, стр. 45.[↩]
18. «Достоевский и его время», стр. 166.[↩]
19. «Достоевский и его время», стр. 177.[↩]
20. «Коммунист», 1971. N 16. стр. 109. [↩]
21. Ю. Кудрявцев, Бунт или религия, стр. 162.[↩]
22. «Достоевский и его время», стр. 168. [↩]
23. Б. Сучков, Великий русский писатель (Доклад на торжественном заседании, посвященном 150-летию со дня рождения Ф. М. Достоевского), в сборнике «Достоевский – художник и мыслитель», стр. 21-22[↩]
24. Там же, стр. 21 – 22.[↩]
25. «Три шедевра русской классики», «Художественная литература», М. 1971, стр. 160, [↩]
26. Там же, стр. 161.[↩]
27. «Достоевский – художник и мыслитель», стр. 67. [↩]
28. В. С. Нечаева, Журнал М. М. и Ф. М. Достоевских «Время». 1861 – 1863, «Наука», М. 1972. См. рецензию на эту книгу Л. Розенблюм «Верность истории» («Вопросы литературы», 1973, N 5).[↩]
29. «Достоевский – художник и мыслитель», стр. 432,[↩]
30. «Достоевский – художник и мыслитель», стр. 355. [↩]
31. «Достоевский – художник и мыслитель», стр. 23;[↩]
32. «Достоевский – художник и мыслитель», стр. 583.[↩]
33. «Проблемы теории и истории литературы», Изд. МГУ, 1971, стр. 351.[↩]
34. «Проблемы теории и истории литературы», стр. 356. [↩]
35. В. Кирпотин, Разочарование и крушение Родиона Раскольникова, «Советский писатель», 1870, стр. 337.[↩]
36. «Достоевский и русские писатели», стр. 384. [↩]
37. Д. С. Лихачев. Поэтика древнерусской литературы. Художественная литература», Л. 1971, стр. 347.[↩]
38. В сб. «Достоевский и русские писатели».[↩]
39. «Проблемы типологии русского реализма», «Наука», М. 1969., стр. 436. 410, 439.[↩]
40. Г. Фридлендер, Поэтика русского реализма. «Наука» Л.. 1971. стр. 178.[↩]
41. В. Кирпотин, Достоевский-художник, стр. 190.[↩]
42. В. Кирпотин. Разочарование и крушение Родиона Раскольникова, стр. 297.[↩]
43. В. Кирпотин, Достоевский-художник стр. 174.[↩]
44. Г. Фридлендер, Поэтика русского реализма, стр. 118.[↩]
45. «Неизданный Достоевский», «Литературное наследство», т. 83, М. 1971, стр. 544 – 545. [↩]
46. См. рецензию Б. Стариковой «Исторические корни преступления Раскольникова» («Вопросы литературы», 1971, N 2).[↩]
47. А. Латынина, Факты, проблемы, концепции, «Литературная газета», 8 сентября 1971 года.[↩]
48. «Три шедевра русской классики», стр. 144 – 145, 149. Эта же проблема рассматривается в статье И. Виноградова и Н. Денисовой «Совсем тут другие причины…» (Люсьен де Рюбампре и Родион Раскольников – опыт сравнительного анализа)» – «Вопросы литературы», 1972, N 10.[↩]
49. «Достоевский и его время», стр. 173. [↩]
50. Ю. Карякин. Самообман Раскольникова, стр. 534, 540.[↩]
51. Значительно убедительнее, на наш взгляд, анализирует Ю. Карякин Образ Порфирия Петровича в статье «Человек в человеке» («Вопросы литературы», 1971, N 7.[↩]
52. Достоевский русские писатели», стр. 149.[↩]
53. Г. Поспелов, Творчество Ф. М. Достоевского, «Знание», М. 1971, стр. 25.[↩]
54. Г. Фридлендер, Наука о Достоевском сегодня; Русская литература», 1971, – N 3, стр. 12.[↩]
55. «Известия АН СССР. Серия литературы и языка», т. ХХХI вып. 2, 1972. [↩]
56. Р. Назиров, Об эстетической проблематике повести «Записки из подполья», в сб. «Достоевский и его время», стр. 146. 153.[↩]
57. «Достоевский – художник и мыслитель», стр. 546.[↩]
58. Н. Арденс, Достоевский и Толстой, М. 1970, стр. 78.[↩]
59. «Русская литература». 1972, N 2. стр. 58. [↩]