Последняя книга Цветана Стоянова

Цветан Стоянов, Геният и неговият наставник. Издателство на Отечествения фронт. София, 1978. 268 стр.

Цветан Стоянов не успел завершить книгу об идейных и личных отношениях между Ф. М. Достоевским и его государственным «наставником» К. П. Победоносцевым. Третья глава («Незавершенное житие») оказалась и последней; от четвертой главы и эпилога сохранились план, тезисы и отобранные цитаты из произведений Достоевского и литературы о его творчестве в сопровождении интересных маргиналий и полемических реплик ученого.

Как свидетельствуют друзья Стоянова, он с исключительным подъемом работал над книгой, надеясь закончить ее к знаменательной юбилейной дате – 150-летию со дня рождения Достоевского, русского писателя, по многим причинам особенно почитаемого в Болгарии.

Впервые три главы монографии Ц. Стоянова появились в журнале «Септември» ¹. К публикации была приложена небольшая статья Антоанеты Войниковой о замысле последней главы и приведено несколько тезисов из нее ².

Публикация была с большим интересом встречена в Болгарии. Исследование Ц. Стоянова решено было издать отдельной книгой, познакомив читателя обстоятельнее с замыслом ученого, реконструировав его работу над заключительной частью исследования. Друзья и коллеги Стоянова, стремясь воздать должное памяти талантливого литературного критика, с исключительным тщанием и знанием дела передали в книге дух и характер последней главы – «наиважнейшей… ради которой, в сущности, были написаны первые три».

Директор Института литературы Болгарской Академии наук Тончо Жечев во вступительной статье «Цветан Стоянов и его последняя книга» поделился воспоминаниями об авторе и атмосфере, в которой создавалась им монография о Достоевском и Победоносцеве. «В «Гении и его наставнике», – пишет Жечев, – отразились наши споры, тревоги, надежды, разочарования того времени…», в том числе и дискуссия о национальном своеобразии болгарской литературы.

Стоянов обратился к сложнейшей проблеме эволюции Достоевского – художника и публициста в 1870-е годы, поставив в центр исследования идейные взаимоотношения Достоевского и Победоносцева. Тот факт, что к этой теме неоднократно обращались советские и зарубежные литераторы, нисколько не облегчал задачи ученого, так как он вынужден был иметь дело с концепциями, сформулированными очень ясно и резко, апробированными и хорошо оснащенными фактами. Напомню об одной из них – не только наиболее известной, но и долгое время доминировавшей. Л. Гроссман в статье 1934 года «Достоевский и правительственные круги 1870-х годов», предпосланной публикации писем Победоносцева Достоевскому, пришел к выводу, что возникшая в начале десятилетия между Достоевским и будущим обер-прокурором Синода близость позднее перешла «в настоящую дружбу на основе идейного единомыслия и в целях совместного политического влияния» ³. Под этим углом зрения Л. Гроссман и интерпретировал не только идеи публицистики Достоевского, но и содержание романа «Братья Карамазовы», выявляя, что´ в нем «вполне соответствует церковно-юридическим воззрениям знаменитого цивилиста, возглавлявшего с весны 1880 г. святейший Синод» ⁴.

Опираясь преимущественно на переписку Достоевского и Победоносцева, Л. Гроссман сожалел «об упавшей политической морали великого романиста», писал о закате «политической мысли Достоевского», находил, что автор «Братьев Карамазовых» в последний период «пережил некоторую эпоху упадка в своей литературной эстетике». Более того: возлагал «на Достоевского… часть ответственности за русскую государственную политику последующих лет» и не без пафоса рассуждал о «мрачнейшей и печальнейшей» победе царизма, насильственно отторгнувшего «эту огромную творческую силу у той литературы «грядущего обновленного мира», к которой так жадно прильнул на заре своей деятельности молодой ученик Белинского и Спешнева» ⁵.

Л. Гроссман так увлекся «обличительной» концепцией, что или не заметил упреков и критики, содержащихся в письмах Победоносцева к Достоевскому, или дал им весьма странное и субъективное объяснение – сугубо эстетическое неприятие и совет пропагандировать «общие» идеи не столь запальчиво, осторожнее, дипломатичнее. Были, правда, в статье Л. Гроссмана и острые, интересные наблюдения, но и они оказались втиснутыми в узкую и жесткую схему, стали частью тенденциозной концепции ученого.

В настоящее время никто из исследователей творчества Достоевского не разделяет основных положений концепции Л. Гроссмана. Но еще на рубеже 1960 – 1970-х годов дело обстояло иначе, чем и следует объяснить то обстоятельство, что подавляющее большинство работ о Достоевском (Г. Фридлендера, Б. Бурсова, Б. Сучкова, Ю. Карякина, Л. Розенблюм, В. Ветловской и др.) совершенно необходимо включало в прямом или завуалированном виде полемику со статьей Л. Гроссмана. Сегодня уже никто не сомневается, что подлинно великое художественное творчество несовместимо с идеями упадка, застоя, реакции. В 1970-х годах появились и серьезные исследования, посвященные публицистике Достоевского, – и здесь особенно необходимо выделить серию статей И. Волгина⁶, внесших немаловажные коррективы в традиционные, устоявшиеся представления о «Дневнике писателя».

Ц. Стоянов внимательно следил за этими новыми тенденциями в советской литературоведческой науке. Новое издание книги М. Бахтина «Проблемы поэтики Достоевского» и споры вокруг нее, роман-исследование Б. Бурсова «Личность Достоевского», дискуссия о славянофилах на страницах «Вопросов литературы» оказали стимулирующее воздействие, создали благоприятную почву для работы Стоянова над «Гением и его наставником». В книге болгарского критика история идейных контактов Достоевского и Победоносцева тесно сопряжена с современными социологическими и эстетическими проблемами. Сквозь призму современности Стоянов и прослеживает все этапы и результат того, что он называет «экспериментом» Победоносцева.

Оригинален жанр книги. Менее всего это историко-литературное исследование, написанное в академической манере. Автор часто перебивает повествование публицистическими пассажами, выдвигает гипотезы, откровенно делится с читателем сомнениями. И даже прибегает к литературным средствам, стремясь проникнуть в суть потаенных, внутренних явлений, – так, третью главу завершает внутренний монолог Победоносцева на похоронах Достоевского.

В первой главе «Сведения об обер-прокуроре» излагается история карьеры Победоносцева (с 1868 по 1905 год), в намерения Стоянова не входило создание биографии Победоносцева. Он сообщает о нем только некоторые необходимые сведения, главным образом останавливаясь на характеристике идеологических и политических взглядов Победоносцева. Анализируя политико-философские воззрения Победоносцева, отчетливо сформировавшиеся в 70-е годы, Стоянов приходит к выводу, что они представляют собой русский официальный вариант того, что в Западной Европе получило название «патернализма». Победоносцев (этот православный де Местр), с точки зрения болгарского критика, придерживался охранительной, абсолютистской концепции патернализма, очищенной от патриархальных, эгалитарных и демократических элементов. Как замечает Стоянов, это был, в сущности, «теократический абсолютизм, сходный с любимой им (Победоносцевым. – В. Т.) древнеегипетской структурой, но в новой русско-православной модификации», то есть нечто противоположное по духу как классическим славянофильским концепциям, так и почвенническому варианту славянофильства, последовательнее всего выразившемуся в статьях А. Григорьева и Достоевского. Славянофильская соборность, освобожденная от демократических и оппозиционных идей, Победоносцевым трансформировалась в соборность правительственную, централистско-иерархическую, государственную.

На наш взгляд, Стоянов прав, полагая, что ничего в подлинном смысле оригинального, самобытного политическая философия Победоносцева не содержала. Гораздо значительнее, по мнению ученого, была государственная критика Победоносцева – безупречного тактика, «игрока», борьба Победоносцева с буржуазно-либеральными судебными институтами (горячим приверженцем реформ он был только в конце 50-х годов) и прессой, представлявшейся ‘ обер-прокурору Синода страшной, развращающей, «дьявольской» силой. Победоносцев придавал огромное значение неусыпному и строгому контролю над общественным мнением и как первостепенную задачу выдвигал «обработку» его в совершенно определенном, благонамеренном духе. Стоянов и считает, что именно в этой области раскрылись способности Победоносцева – государственного деятеля. Критик пишет о настойчивости Победоносцева в организации бдительного надзора над всей умственной жизнью страны, в стремлении к повсеместному эффективному контролю от Зимнего дворца до сельской церковноприходской шкоды⁷.

Представляется убедительным предположение Стоянова, что в своих далеко идущих планах Победоносцев предназначал Достоевскому видное место, умело и тактично стремясь «руководить» его творчеством. Во второй главе, несколько каламбурно названной «Обработка обработчика», Стоянов и выясняет, каким образом «руководил» Победоносцев писателем Достоевским, как он выполнял функции то «невидимого вдохновителя», то «ответственного редактора»»Дневника писателя», автора и издателя которого критик сравнивает с «телекомментатором».

Победоносцев, что бесспорно, неоднократно выражал свое удовлетворение «Дневником писателя», и Стоянов хорошо показал, какие именно мотивы были близки в оригинальном издании его высокопоставленному «советодателю», какой политической ориентации он ждал от публицистики Достоевского, закрывая глаза на отголоски старой патриархальной общинной мечты о «всебратстве» и другие нежелательные и даже антигосударственные, бунтарские мысли. Однако иногда Стоянов преувеличивает, в частности, когда утверждает, что, защищая религиозное единство, Достоевский «достигает буквальной словесной близости с Победоносцевым». Это утверждение противоречит, помимо всего, выводам Стоянова о коренной противоположности понятий «церковь» и «соборность» у Достоевского и Победоносцева. Верно охарактеризовав иезуитскую осторожную, гибкую тактику Победоносцева, суть его наставнически-дружеских заигрываний с Достоевским, Стоянов несколько увлекся, живописуя «эксперимент», и, правда временно, отодвинул писателя на задний план, отведя ему пассивную роль почтительного и робеющего ученика. Неоправданно много места уделил критик так называемым человеческим «слабостям» Достоевского, которыми умело воспользовался проницательный психолог Победоносцев. Никак нельзя согласиться с рассуждениями Стоянова о Достоевском – «политическом конформисте» и с его мнением о причинах просчетов художника в романе «Подросток»: «…И сегодня «Подросток» наименее популярный роман Достоевского. Желая угодить всем, он не угодил никому».

Между тем анализ художественной структуры «Подростка» предоставляет хорошую возможность показать, как велика была пропасть, разделяющая мировоззрение Достоевского и философию реакции, одним из ревностных проводников которой был Победоносцев. Стоянов не воспользовался благоприятной возможностью, ограничившись гипотетическим предположением, что роман не пришелся по душе Победоносцеву, ожидавшему от Достоевского такого художественного произведения, в котором были бы эстетически трансформированы некоторые «похвальные», благонамеренные идеи «Дневника писателя». Победоносцев, считает Стоянов, попытался помочь писателю в этом государственном деле, взяв на себя функции опекуна и духовника последнего романа Достоевского – «Братья Карамазовы».

К «Братьям Карамазовым» и обращается Стоянов в третьей главе «Незавершенное житие», выясняя, каким образом отразились в них идеи и советы Победоносцева, И здесь Стоянов порой близок к некоторым положениям упоминавшейся работы Л. Гроссмана. «В романе действительно подхвачены все основные идеи, которые поощрял Победоносцев у своего «приверженца и почитателя», – особенно это относится к критике либерализма, позитивизма и реформаторского духа», – заключает ученый. Но Стоянов вовсе не ограничивается этой простейшей констатацией. Именно в третьей главе сильнее и явственнее звучат иные мотивы, подготавливающие опровержение, систему контраргументов, которые должны были определить содержание заключительной части книги. Стоянов исследует причины, вызвавшие критику (отнюдь не только «эстетическую») Победоносцевым глав «Бунт» и «Великий инквизитор»

Обратил он внимание и на замаскированный упрек обер-прокурора Синода, прозвучавший в письме о Пушкинской речи Достоевского, Возможно, более всего Победоносцева раздражил спокойный и примирительный тон речи, обращенный к русской интеллигенции призыв к единению. Это непосредственно противоречило стратегическим планам Победоносцева, возглавившего борьбу с любыми либеральными течениями как в правительственных, так и в общественных кругах, вставшего в оппозицию и к Александру II, и к Лорис-Меликову.

Вряд ли Победоносцев делился своими планами с Достоевским, тем более, что хорошо знал о настроениях и симпатиях писателя. Он осторожно пытался «внушить» Достоевскому, как опасны и вредны любого рода «либеральные» мечты и требования созвать Земский собор. Победоносцев мало преуспел в своих попытках завербовать Достоевского в свою «партию». К такому выводу и стремился подвести читателя Стоянов. Но вел он его нелегким, сложным путем.

Часто оценки и формулировки, Стоянова носят предварительный и приблизительный характер. Критик внимательно анализирует отношение Победоносцева к личности и творчеству Достоевского, не спеша с собственными умозаключениями, в конце третьей главы автор вообще устраняется; звучит «голос» Победоносцева – разочарованного, сомневающегося, огорченного, впервые на похоронах Достоевского осознавшего, что его «эксперимент» провалился, что, тщательно подготавливаемый в течение восьми лет к высокой государственной охранительной миссии, писатель ускользнул от опеки, так и не оправдав возлагавшихся на него надежд.

Это место – переломное в книге, заключительный аккорд первой (Pro) части. В четвертой главе «Кто убил отца?», по ясно вырисовывающемуся из черновых набросков к ней замыслу автора, должно было последовать опровержение (Contra). Стоянов здесь собирался вновь вернуться к проблематике «Братьев Карамазовых», но под иным углом зрения. Он хотел подчеркнуть коренные, существенные различия между государственной абсолютистской, охранительной программой Победоносцева (его логично, хотя и вопреки намерениям писателя, очень скоро стали сопоставлять с Великим инквизитором, героем «поэмки» Ивана Карамазова) и чуждым духу застоя и косности, многомерным, сложным, противоречивым мировоззрением Достоевского. «Эксперимент» по «обработке» великого писателя потерпел крах, и, как считает Стоянов, с самого начала был обречен на неудачу. Все усилия, дипломатические ухищрения, советы, лесть, поощрения оказались тщетными. Руководящие внушения Победоносцева, «как бумеранг, обращались против него».

В эпилоге книги вновь должен был выйти на передний план Победоносцев в последние мгновения жизни. Мысль Стоянова очевидна: крушение потерпела и вообще охранительно-абсолютистская программа Победоносцева, безнадежны и бессмысленны были его попытки остановить революцию, повернуть назад ход истории. Все, как и в «руководящем эксперименте» с Достоевским, в конечном счете обратилось против «наставника» нации.

Издатели книги поступили логично, опубликовав тезисы и черновые фрагменты последней главы и эпилога работы Стоянова⁸. Без них легко можно было составить неверное, даже превратное представление о книге, особенно, если учесть диалогическую структуру исследования и место, которое предназначалось в ней главе «Кто убил отца?».

Монография Стоянова и в незавершенном виде – яркое и заметное явление «достоевианы» последнего десятилетия. Как справедливо писал во вступительной статье Т. Жечев, она «представляет большой интерес как для современного болгарского читателя, так и для специалистов и читателей всего культурного мира».

В то же время это и одна из самых острых книг, посвященных общественно-литературному движению в России 1870-х годов, изучение которого в последнее время интенсифицировалось и в СССР, и в Болгарии. Отмечая несомненные достижения исторической и филологической наук – расширение проблематики, кардинальное обновление методологии, появление ряда ценных монографий, в том числе и коллективных, – все же следует признать, что необходимо сделать гораздо больше.

Книга Цветана Стоянова «Гений и его наставник» лишний раз убеждает в необходимости всестороннего и детального изучения творчества и биографии позднего Достоевского.

г. Ленинград

1. »Септември», 1971, N 11, 2тр. 92 – 170; N 12, стр. 110 – 172. [↩]
2. Там же, стр. 172 – 175.[↩]
3. »Литературное наследство», 1934, т. 15, стр. 88. [↩]
4. Там же, стр. 104.[↩]
5. »Литературное наследство», т. 15, стр. 116 – 117, 119, 120. [↩]
6. Непосредственно соприкасаются с проблематикой книги Ц. Стоянова две большие статьи Волгина в «Вопросах литературы»: «Доказательство от противного (Достоевский-публицист и вторая революционная ситуация в России)» (1976, N 9); «Завещание Достоевского» (1980, N 6).[↩]
7. «Он все читал, за всем следил, обо всем знал», – писал о Победоносцеве «Исторический вестник» (1907, апрель, стр. 273).[↩]
8. Публикации предшествует большая и содержательная статья Антоанеты Войниковой.[↩]