№5, 1981/Жизнь. Искусство. Критика

«Большая повесть поколенья»

  1. СЛОВА ОБЫЧНЫЕ И НЕОБЫЧНЫЕ

Каждый сборник Самойлова, начиная с первого, вызывал много убедительных хвалебных рецензий. В статьях обзорного характера лишь два-три автора пытались оспорить достоинства поэта. В сознании критики Самойлов давно занял место в ряду крупных мастеров. Но подлинное понимание качества этого мастерства у критики еще не сформировалось.

Люблю обычные слова, —

говорит поэт, но не вздумайте поверить ему буквально. Тут придется оспорить распространенное мнение. Поэт как будто бы с готовностью объясняет:

И ветер необыкновенней,

Когда он ветер, а не ветр.

 

Но далее сказано:

Люблю обычные слова,

Как неизведанные страны.

 

Неизведанные к чему ближе – к ветер или ветр? А недра, а потрясенный, а гений к чему ближе?

Их существо до самых недр

Взрывает потрясенный гений.

 

Ветер потому-то и воспринимается в контексте стихотворения необыкновенней, что он оказывается чуть ли не единственным «обычным» (нейтральным, высокочастотным) словом среди несколько возвышенной, архаизированной и поэтизированной лексики. В данном стихотворении слово ветер протерто, как стекло, до первозданного блеска, будучи сопоставлено с лексикой другого стилистического слоя.

Так же обостряется восприятие слов в рифме, когда связываются мурмолочке – сволочи («Старик Державин»); вопят – листопад («Стройность чувств. Их свободные речи…»); холера – кабальеро («Старый Дон Жуан»); распутиц – утиц («Анна Ярославна»).

Вот почему Самойлов ощущает родство свое с современными поэтами, отношение которых к слову сближается с его собственным. Например, с А. Тарковским, о котором А. Ахматова написала: «Эти долго ожидавшие своего появления стихи поражают рядом редчайших качеств. Из них самое поразительное то, что слова, которые мы как будто произносим каждую минуту, делаются неузнаваемыми, облеченными в тайну и рождают неожиданный отзвук в сердце».

Не случайно Рильке, один из сложнейших поэтов XX века, декларировал свою приязнь к обычным словам в раннем стихотворении «Die armen Worte…» (приводим его в нашем переводе:

День ото дня живущие без ласки,

люблю я неприметные слова.

Я подарю им праздничные краски,

и улыбнутся мне они едва.

 

Потом всю суть, что тихо затаили,

раскроют, чтобы каждый видел их;

они ни разу в песню не входили,

вступают робко первый раз в мой стих.

 

Однако «бедные», «обычные» слова Рильке, Тарков ского или Самойлова, раскрывающие свои оттенки на фоне более возвышенной и редкой лексики, – это по самой своей природе нечто иное, нежели, допустим, последовательно сниженный, ориентированный на просторечие стиль Слуцкого.

Лексика «Струфиана», например, вызывает представление об органном звучании. Автор переходит от одного регистра к другому, причем разные стилистические слои – регистры – ведут свои голоса, образуя контрапункт. Само заглавие поэмы кричаще противоречит заверению «Люблю обычные слова». В черновых рукописях долго держалось другое заглавие – «Это». Тоже странное, само по себе ничего не говорящее, но являющее собой «обычное слово». На довольно позднем этапе работы, когда проступило все лексическое богатство произведения, «Это» оказалось слишком тусклым и было заменено неслыханным окказионализмом.

Лукавство заключено в самой природе таланта Самойлова. Вспомним «Свободный стих» из сборника «Волна и камень», где Пушкин приезжает во дворец к Петру I на автомобиле с крепостным шофером Савельичем. Поэт готов к доверительной беседе, но хочет, чтобы это была именно беседа, а не монолог, чтобы читатель в ней участвовал.

Другое стихотворение начинается словами:

Стих небогатый, суховатый,

Как будто посох суковатый…

 

Критики уверенно пишут о традиционности стиховых средств Самойлова. Между тем он, один из самых разнообразных и независимых современных поэтов, часто идет новыми путями в области метрики, ритма, строфической композиции, системы рифмования. Да, у него довольно много четырехстопного ямба, самого распространенного в русской поэзии размера. Но он вводит в этот размер неслыханные ритмические формы. Это особенно показательно: ведь ритмический узор стиха – своеобразная энцефалограмма поэтического сознания. В «Струфиане» читаем строку:

Есть данные кое-какие…

Несколькими годами раньше такая форма с ударениями на 1-м, 2-м и 8-м слогах нам встречалась у Самойлова впервые:

Дай выстрадать стихотворенье!

До нее можем припомнить у Пастернака:

Цель творчества – самоотдача, — а до Пастернака были лишь нарочитые эксперименты в «Символизме» А. Белого:

Там – вырезанным силуэтом, —

а в XIX веке у Тютчева:

Есть в осени первоначальной…

Так идет расширение ритмических средств. Развитие в сторону асимметрии доведено до предела.

По соседству с четырехстопным ямбом у Самойлова много трехстопного – редкого гостя в современной поэзии. Рядом с ним – свободный стих. Впрочем, верлибр сегодня все-таки довольно распространен. Но уж логаэд «Подражание Феокриту» решительно уникален. Не имеет подобия метрика элегии «Странно стариться, очень странно…». По разнообразию метрических форм стих Самойлова в современной поэзии – явление особое.

Для строфических построений поэта показателен, например, необычный сонет «Красная осень» с обращенным порядком терцетов и катренов. Разнообразие же способов рифмования необыкновенно.

Захотелось мудрым землянам

Распрощаться с домом зеленым,

Побродить по нездешним лонам,

По иным морям-океанам.

 

Одна рифма объединяет первую и последнюю строку, другая – заключенные между ними строки. Внешние и внутренние строки в свою очередь связаны не столь сильной, но несомненной теневой рифмой. Это не случайность; через четверостишие встречаем тот же эффект теневой рифмы: летом – перелётом – планетам – высотам. И в других катренах отголоски этих же рифменных серий. Все стихотворение прошито и связано ими.

Вы встретили у Самойлова жанровую сценку под названием «Белые стихи». Можете не сомневаться, «белизна» их относительна, рифма в них проскальзывает. В сборнике «Второй перевал» они имеют подзаголовок «Рембо в Париже». В «Равноденствии» он снят. Перед нами скорее Париж не проклятых поэтов, а импрессионистов; хронологически это Примерно одно и то же, эстетически – нет. Кирпично-красные площадки, размалеванные тенью и солнцем газоны, рыжий парень в желтовато-зеленой ковбойке, лошадь по прихоти освещения розовая и голубая, как «дессу незамужней дамы». Со всей этой игрой оттенков гармонирует чуть намеченный, возникающий и пропадающий пунктир рифм: то скверы – рантьеры; то газировщиц – лошадь; стакане – парнем; то одни ассонансы вроде клумбу – получше; то отсутствует и намек на рифму. Между тем о «Втором перевале» Е. Сидоров написал: «Подчеркнуто традиционная поэтика, отсутствие новых ритмов, броских рифм, консонансов…» 1

Рифменная система Самойлова оригинальна настолько, насколько может быть оригинальна рифменная система поэта, принадлежащего, к определенной эпохе с ее общими поэтическими принципами. Он автор «Книги о русской рифме», которая увидела свет в 1973 году и с тех пор обросла уважительными рецензиями советских и иностранных теоретиков стихосложения. Вот лучший ответ на вопрос, не раз предлагавшийся Самойлову: нужна ли поэту теория стиха? (вариант: не мешает ли поэту знание теории стиха?). Мешало ли сознательное отношение к теории и технике стихосложения Ломоносову и Сумарокову, Радищеву и Востокову, Пушкину и Некрасову, Брюсову и А. Белому?

Самойлов не поскромничал, когда в первой строке своего стихотворения написал: «Стих небогатый, суховатый…» Просто надо внимательно дочитать до конца.

Он мне годится – для опоры,

И на острастку песьей своры,

Для счета ритма на ходу.

И для удара он хорош!

 

Стих – поддержка, стих – оружие, стих – творчество. Что может быть значительнее? Не случайно совпадение с мотивами стихотворения Слуцкого «Пушкинская палка». Есть в миниатюре Самойлова еще две строки, которые мы пропустили:

На нем сучки, а не узоры,

Не разукрашен – ну и что ж!

И это не скромничанье. Не скромничал же Некрасов, когда писал:

Нет в тебе поэзии свободной,

Мой суровый, неуклюжий стих!

 

Это особая поэтическая и нравственная правда, когда низкая самооценка вызвана соотнесением своей работы с предельно высокими требованиями. Такое сходство структур сознания у предшественника и преемника показательнее для наследования традиций, чем текстуальные совпадения. Некрасовская исповедническая и покаянная поэзия теперь понята в ее смиренном величии. Против прямолинейного понимания, доверия к буквальному смыслу приведенных слов Самойлова предостерегает сама искусная форма его миниатюры с четверной рифмой, с естественно повторенной важной строкой, представляющая собой весьма свободную вариацию рондели или триолета.

При чтении и изучении поэзии приходится учитывать разнохарактерные ассоциации. Хорошо, когда восприятие читателя настроено на волну автора, когда образы стихотворения рождают у читателя те же аналогии и связи, от которых шел поэт. Такое бывает только отчасти. Сознание читателя не настроишь по камертону. Да этого не следовало бы делать, если бы и оказалось возможным. Для всех людей, воспитанных в единой культуре, лирическое стихотворение значит приблизительно одно и то же – с прибавлением индивидуальных значений и ассоциаций у каждого. Сочетание общего, объединяющего всех, к кому обращается поэт, – зачастую в цепи сменяющихся поколений, – с тем сугубо индивидуальным, что каждый читатель привносит в стихотворение и выносит из него, и составляет важную особенность лирики. Если бы комментатор, критик, исследователь ограничился кругом лишь тех связей и ассоциаций, которые очевидны для всех, его анализ страшно обеднил бы стихотворение и не был бы интересен никому. Сосредоточившись же на одних субъективных моментах восприятия, легко прийти к полному произволу. Так бывает нередко. Адекватен природе лирики и естественному процессу восприятия такой анализ, который вскрывает объективный смысл поэтической системы, не избегая менее обязательных самых разномасштабных историко-литературных связей. Стихотворение – это зов, обращенный поэтом к его читателю в поколении или в потомстве. Откуда откликнется эхо, поэтам предугадать не дано. Цитируя Рильке и Некрасова, мы не сравниваем с ними Самойлова, не противопоставляем его им. Мы указываем на эти историко-литературные отношения среди множества иных. Сеть таких отношений делает историко-литературную ситуацию каждого определенного времени не конгломератом произведений, а системой, историю литературы – не простой хронологической последовательностью, а процессом.

Есть у Самойлова стихотворение-диалог, в котором упоминается Лорка. Неожиданно в этом имени раскрываются два омонима. Для Поэта Лорка – трагически погибший испанский собрат, для гражданина, с которым он беседует, – официантка Лорочка. Так проявляется романтическая ирония. Дерзкий дар Самойлова какой-то своей стороной сродни романтической традиции. Он отрицает обывательскую пошлость, обнажает иллюзорность многих житейских благ и добродетелей, выдвигает на их место как подлинные ценности гражданственность солдата, поэта. С известной долей самоиронии герой Самойлова мечтает не о подвигах, не о славе. Он хотел бы быть всего лишь… маркитантом. Есть здесь опять-таки доля лукавства, а есть и глубокий подспудный ход мыслей. Наполеоны доблестно завоевывают страны и славу – маркитант любит свободу, женщин и прочие радости бытия. Наполеоны несут смерть и рабство – маркитант доставляет снедь, питье и другие припасы, доставляет жизнь. Можно думать, не без далеких ассоциаций с Гейне («Теория», «Тамбурмажор», «Идеи. Книга Ле Гран»; аллюзии на Гейне есть уже в поэме «Ближние страны») возник «Маркитант» Самойлова. Во всяком случае, такие ассоциации он вызывает.

В «Новом мире» Самойлов опубликовал стихотворение «Счастье» (позже заглавие было снято). Он выразил ощущения поэта, которому дано в миг творчества говорить от имени целого поколения:

Какое привалило счастье

Глупцу, шуту, бог весть кому…

Сказать «глупцу» показалось мало. «Шуту». И этого недостаточно. «Бог весть кому».

И меж детей ничтожных мира,

Быть может, всех ничтожней он.

 

Опять-таки приходится верить и не верить. Это глупец и шут необыкновенный, такой, слуха которого в любой миг может коснуться божественный глагол, после чего он вдруг заговорит от имени поколения. Такова одна из глубинных черт поэтического самосознания вообще. В современной поэзии соответствия находим у Твардовского («Ты и я»), у Яшина («Я обречен на подвиг…»), у Евтушенко («Юмор»). До предела обостренный образ дает Ахматова в четверостишии «Не лирою влюбленного…», а ближе всего к Самойлову оказывается, пожалуй, Вознесенский («В воротничке я – как рассыльный…»). Здесь замечательно и совпадение концовок:

Шептать, дрожа от изумленья

И слезы слизывая с губ.

(Самойлов)

 

…Мой язык –

что слезы

слизывал,

России,

чей светел лик.

(Вознесенский)

 

И не так-то уж прост современный поэт, не находя для самооценки достаточно уничижительных слов: в системе образов народной смеховой культуры шут – это король, а король – это шут2. Нет, не случайно Вит Ствош говорит в «Последних каникулах» Самойлова:

…Искусство – смесь

Небес и балагана!

 

  1. ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

В предвоенной Москве составилась группа студентов, посвятивших себя поэзии. Не литобъединение, не общество, не школа. История этой группы требует тщательного изучения, потому что она дала Кульчицкого и Когана, Наровчатова, Слуцкого, Самойлова. Здесь формировалось мировоззрение, крепли таланты, складывались характеры, определялись судьбы. Каждый стоял лицом к лицу с будущим,

Готовый и к чести бранной,

И к слабой славе земной.

 

Рядом с тысячами сверстников они взрослели в нелегкое время, но жизненные цели выбирали легко.

Так же ясны литературные традиции, которые унаследовали молодые поэты. Как нередко бывает в истории литературы, они отталкивались от поколения ближайших предшественников и через его голову обращались к наследию 20-х годов, от которого некогда отталкивались Исаковский и Твардовский, Сурков и Долматовский. Романтика раннего Тихонова, Багрицкого, учителя Самойлова по МИФЛИ Сельвинского, творчество Маяковского, Асеева, пастернаковское кручение словес, акмеистическая поэзия – все это изучалось, осваивалось, переплавлялось. Романтика патриотической жертвенности, патриотического подвига отливалась в формы говорного стиха, прямого разговора с читателем:

Жили пятеро поэтов

В предвоенную весну,

Неизвестных, незапетых,

Сочинявших про войну.

 

То, что в песне было словом,

Стало верною судьбой.

Первый сгинул под Ростовом,

А второй – в степи сырой.

 

В Самойлове всегда ощутимо сознание представительства за целое поколение. Друзья убиты, он ранен. Могло быть наоборот. Тогда бы они работали за него. Он записал их имена в святцы.

Я вспоминаю Павла, Мишу,

Илью, Бориса, Николая.

Я сам теперь от них завишу,

Того порою не желая.

 

Это во многом определило характер первого сборника Самойлова «Ближние страны». Уже здесь он начал слагать «большую повесть поколенья».

Есть поэты, чей дебют проходит под знаком сильного влияния предшественников. Так, все своеобразие раннего Вознесенского не только не могло затушевать, но, напротив, обнажало главную линию преемственности, ведущую к Маяковскому, раннему Пастернаку, Хлебникову. Евтушенко не раз заявлял о значении для него творчества Смелякова; если бы он и не указал на это, процесс наследования все равно был бы очевиден. В открытом творческом тяготении молодого поэта нет ничего зазорного и ничего исключительного.

Иного рода первая книга Самойлова. Вышла она поздно, в 1958 году, – автору ее исполнилось 38 лет. В ней нет случайных строк, нет и явных влияний. Некоторые же из стихотворений могли быть написаны Самойловым и на двадцать лет позже.

Дисгармония войны обострила ощущение единства человека и природы, которым проникнута книга. Гуманизм солдата распространяется на всю природу:

В раздумье стоит на земле человек,

И звезды на щеки ложатся, как снег.

 

Восприятие природы оттого оказывается предельно острым, что поэзии Самойлова с самого начала присуща вещность. Даже далекие звезды с их холодным мерцанием воспринимаются чувственно достоверно, как снег на лице. Вселенная берется в конкретности, предметности самых отвлеченных понятий.

В нас мир отражен, как в воде и стекле,

То щеки уколет, подобно игле,

 

То шоркнет по коже, как мерзлый рукав,

То скользкою рыбкой трепещет в руках.

 

Мир, трепещущий в руках у человека. Дерзкий образ художественно оправдан. Природа становится частью человека. В этом стихотворении Самойлов и соприкасается с призрачной вещностью Мандельштама:

На стекла вечности уже легло

Мое дыхание, мое тепло, –

 

и противостоит ей:

Но разум людской – не вода и стекло,

В нем наше дыханье и наше тепло.

Раненый солдат умирает на поле боя. Сопричастный природе, он словно бы возвращается в нее, а она оберегает его последние минуты («Жаль мне тех, кто умирает дома…»).

  1. »Знамя», 1964, N 7, стр. 243. []
  2. См.: М. Бахтин, Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса, «Художественная литература», М. 1965, стр. 214.[]

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №5, 1981

Цитировать

Баевский, В. «Большая повесть поколенья» / В. Баевский // Вопросы литературы. - 1981 - №5. - C. 107-139
Копировать