Портрет Горького-читателя

С. Островская, Рукой Горького, М., «Советский писатель», 1985, 240 с.

Новые работы о Горьком последних лет в большинстве своем строятся на материалах, которые расширяют наше представление о роли великого писателя в литературном процессе первых послеоктябрьских десятилетий. К числу такого рода работ можно отнести и монографию С. Островской. Обратившись к хранящейся в Музее-квартире писателя его личной библиотеке, автор, по сути, впервые в нашем горьковедении предприняла попытку (и не безуспешную) воссоздать образ Горького-читателя. Не через выявление и характеристику всего необычайно широкого круга чтения писателя (это тема для особого разговора), а именно в связи с той работой, которую Горький вел в 20 – 30-е годы как литературный критик, редактор произведений молодых авторов, терпеливый воспитатель начинающих.

Как правило, в горьковском собрании исследователя привлекают прежде всего книги, сохранившие следы работы с ними Горького. Это подчеркивания красным, коричневым, синим карандашами, отчеркивания прямой, волнистой, пунктирной линиями, а также зачеркивания, «галки», вопросы, восклицательные знаки, нотабене… Наконец, на полях, на вложенных между страниц листочках встречаются горьковские записи. Раскрыть смысл этих помет, заставить их «заговорить» – непросто.С. Островской удалось, на наш взгляд, решить основную задачу – увидеть систему горьковских оценок в разрозненных замечаниях на полях книг, увидеть в личной библиотеке Горького важную часть его творческой лаборатории.

Хорошо известно: за каждым выступлением Горького с учительным словом таилась огромная подготовительная работа с источниками. И пожалуй, ничто так наглядно не раскрывает перед нами ход подготовки писателем своих статей и докладов, как анализ его помет на книгах личной библиотеки. Это убедительно продемонстрировано автором монографии в главе «К размышлениям о методе советской литературы», в которой прослежен ряд этапов подготовки Горьким своего доклада на Первом всесоюзном съезде советских писателей. Главной опорой писателю здесь были классики марксизма – книги В. И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», Ф. Энгельса «Анти-Дюринг», суждения Маркса и Энгельса об искусстве в сборнике «Маркс и Энгельс о литературе. Новые материалы» (М., 1933) и др. Пометы на этих работах ведут нас к философским истокам, питавшим мысль Горького. В трудах и письмах Маркса и Энгельса рукой Горького помечены места, где идет речь о тенденции в искусстве, дается определение реализма и в связи с этим обосновывается непреходящая социальная значимость произведений его выдающихся представителей. Писатель вчитывается, выделяет строки книги В. И. Ленина, в которых развернута критика идеализма в области гносеологии, рассматриваются идеи Беркли, теория познания Э. Маха, агностицизм Д, Юма. Для Горького очень важна характеристика Лениным материалистического способа мышления, категории «желаемого», «возможного», «вымысла», ленинское суждение о «деятельной стороне» человеческого сознания (стр. 16 – 17).

С. Островская справедливо подчеркивает характерную особенность горьковского чтения: писатель сосредоточивает внимание на тех положениях марксизма, которые зовут к творчеству, проверке теории практикой, «непосредственным наблюдениям над бурным ходом жизни». Отсюда же прозвучавший в докладе Горького укор тем литературным критикам, которые пользуются «все одними и теми же цитатами» из Ленина, но не стремятся к выработке своей «критико-философской идеи», забывают ценнейшую мысль Энгельса: «Наше учение – не догма, а руководство к действию». Отсюда также постулирование Горьким в его докладе активной преобразующей миссии пролетарского искусства: «социалистический реализм утверждает бытие как деяние, как творчество…» (стр. 20).

В монографии хорошо прослеживается доминанта оценки Горьким книг своих товарищей по перу: поверка идейно-художественной значимости вещи мерой соответствия духу времени. Заявив однажды, что «современная действительность предъявляет людям искусства требование, может быть, не очень «деликатное», но вполне законно обоснованное, – требование активного участия в борьбе» (стр. 71), Горький под этим углом зрения оценивает большинство прочитанных им произведений. Показательно в этом плане его отношение к сочинениям А. Белого. В начале века, когда писатель считал символистов «отверженными» в литературе, сочувствовал, даже был солидарен с ними в стремлении свою «репутацию… портить»¹, «злить» буржуазную публику и т. п., он, возможно, не был бы столь строг в оценке творческих исканий этого художника, его увлечения словотворчеством. Теперь же, читая новые произведения Белого (историческую эпопею «Маски», мемуары), он делает на полях многочисленные пометы критического характера. В замечаниях Горького явственно сквозит требование к автору учитывать новую общественную ситуацию, ориентироваться на современного читателя, которому чужды словесная заумь, неинтересны формальные авторские эксперименты. Именно в книге Белого «Маски» оказывается вложенной горьковская записка: «Иногда невольно думаешь, что литераторы стыдятся простых мыслей так же, как люди «культурного общества» стыдились. Прост[ых] мыслей – это уже сказано» (стр. 70). Записка как бы хранит в зародыше истоки тех рассуждений писателя о ясности, смысловом и образном наполнении слова, его критики стиля Белого, других авторов, о которых пойдет затем речь в статьях Горького «О прозе» и «О бойкости».

Стиль, в представлении Горького, – это прежде всего выражение авторского миропонимания. В этой связи особый интерес представляет сопоставительный анализ замечаний писателя на книгах С. Клычкова «Чертухинский балакирь» и М. Пришвина «Родники Берендея». С. Островская не без оснований предполагает, что, возможно, Горький читал эти книги, подаренные ему авторами в сентябре – октябре 1926 г., одновременно. Во всяком случае, горьковские пометы обнаруживают, как остро почувствовал писатель альтернативность подходов С. Клычкова и М. Пришвина к природе и человеку: скептицизм первого и мудрую философичность второго.

Естественно, центральное место в монографии занимают страницы о чтении Горьким произведений первого поколения советских писателей – Вс. Иванова, Артема Веселого, Вяч. Шишкова, Б. Лавренева, В Катаева, Ф. Гладкова, А. Фадеева и многих других авторов, пришедших в литературу с темой гражданской войны и первых новостроек. Здесь любопытно все: и описание горьковских маргиналий по их начертанию, и анализ (а порою и расшифровка) помет на полях, и даже гипотетическая догадка о том эмоциональном напряжении, которое должен был испытывать старейшина литературы при чтении этих книг. К примеру, в «Пирующей весне» Артема Веселого горьковские пометы содержатся почти на каждой из пятисот пятидесяти страниц однотомника. Чувствуется, писатель заинтересован стилевой манерой Веселого, но, окунувшись в языковую стихию «Пирующей весны», не проходит мимо явных издержек, отмечает диалектизмы, указывает на фонетические неблагозвучия отдельных фраз, а пристрастие автора к игре словами определяет словом «ребячливость» (стр. 109). В горьковском замечании больше добродушия, нежели строгого укора, ибо в отношении Веселого писатель не мог бы сказать, что язык «Пирующей весны» «сероват» или «тускл». Но вот перед Горьким другое произведение – «Русь» П. Романова, – и писатель явно расстроен, поскольку видит уже не игру, а, как он выразился в одном из писем, «некрасивые игривости языка». Знаменательное совпадение: в то время, когда в русской советской печати одно за другим следовал критический разбор трехтомной эпопеи П. Романова, иронически называемой рецензентами «даже не широким, а широчайшим полотном», а манеру автора – «художественной мясорубкой»², Горький, находясь в далеком Сорренто, гоже держал в руках это произведение и приходил в уныние от его стилистической неряшливости, вылавливал почти на каждой странице «образцы» тяжелых оборотов, скопление возвратных глаголов в соседствующих абзацах, беллетристические штампы. В одном случае, удивляясь столь небрежному обращению П. Романова с языком, писатель даже взялся за правку текста, устраняя из него ненужную словесную шелуху.

Вопросы литературной грамотности, бережного отношения к слову были в числе главных, волновавших Горького-читателя; они, конечно же, напрямую связаны с выступлениями писателя в печати о литературной грамотности, его активном участии в широко развернувшихся с начала 30-х годов дискуссиях. «Спор о языке» – так называется глава книги С. Островской, в которой на конкретных примерах (пометы на «Энергии» Гладкова, «Брусках» Панферова, «Встрече» И. Вольнова, сб. «Наше поколение» и др.) показано движение горьковской мысли: от прочитанного к положениям статьи, доклада, «открытого письма» и др.

Ознакомиться с книгой о горьковских пометах особенно полезно начинающим литераторам. Положим, взгляды Горького на художественный образ, стиль, литературную норму и т. п. хорошо известны мало-мальски любознательному читателю. Но когда получаешь возможность следить за «рукой Горького» при чтении – возникает ощущение соприсутствия, следишь, как он обнаруживает неудачную строку, корявый оборот, некстати употребленное жаргонное словечко или диалектизм. При этом изумляет не только зоркость глаза Горького, его чуткая реакция на фальшиво звучащую фразу, неблагозвучное сочетание и т. п., но способность быстро уловить своеобразие стиля автора в его целостности, вычленить в нем «свое» и заимствованное. Кажется, память Горького удерживает калейдоскоп писательских манер и мгновенно фиксирует в письме читаемого автора чужеродное, нетворчески усвоенное. В книге Б. Пильняка «Третья столица» Горький, отчеркнув абзац, написал: «А. Белый» (стр. 97); в повести Б. Лавренева «Ветер» отметил на полях: «Пильнячок!» (стр. 98); в сборнике рассказов Н. Баршева наряду с одобрительным «хорошо» есть замечания: «гоголит», «Л. Андреев» (стр. 100); наконец, на третьей странице романа А. Шишко «Конец здравого смысла» появляется целая запись: «Не очень удачная прогулка с Четтертоном (Честертоном. – С. З.) и Эренбургом. Кажется, – автор умнее обоих. Ему следует гулять в одиночестве» (стр. 103).

В горьковском круге чтения примечателен и своего рода «личностный момент», когда прочитанное ассоциировалось с собственной писательской судьбой. Такой момент обнаружен автором при анализе помет Горького на книгах Бальзака, Флобера, литературоведческих работах об этих художниках слова. Писателю, продолжавшему, несмотря на тяжелую болезнь, упорно работать над «Жизнью Клима Самгина», которую он трижды переписывал от руки, так и не успев завершить, особо понятно состояние Бальзака, сжигавшего себя в творчестве и торопившегося закончить свою «Человеческую комедию». А в «Письмах, 1831 – 1834» Флобера, которого Горький называл «величайшим мастером прозы» (стр. 37), он находит родственные собственным раздумьям суждения французского художника о манящем идеале писательского совершенства, стремлении к последовательности в воплощении слитного звучания идеи и образа, неустанных поисках пластической передачи изображаемого.

Горьковская помета на полях книги не всегда «подсказывает» единственный вариант ее толкования. Исследователю порою приходится основывать те или иные положения на интуитивной догадке, когда возможен момент вкусового подхода, крен в сторону субъективного мнения. В подобных случаях с автором хочется спорить. Не всегда своими замечаниями Горький ставил под сомнение «ясность художественной прозы» (стр. 119), а просто уточнял встреченные им в тексте реалии, как, например, в «Кара-Бугазе» К. Паустовского, «Автобиографической повести» А. Грина, в романе В. Катаева «Время, вперед!» и др. (стр. 119 – 120). В других же случаях, наоборот, маргиналия свидетельствовала о движении в глубь содержания, фиксации внимания на важных идейных особенностях читаемой книги. Думается, что, к примеру, написав на одной из страниц романа Фадеева «Последний из удэге» «Толстой», Горький имел в виду не стилизацию «под Толстого» (стр. 198), а близость толстовскому взгляду советского писателя на паразитический образ жизни имущего класса. А в «Чертухинском балакире» С. Клычкова писатель заметил все же нечто большее, чем «провинциализм» (стр. 83) мышления автора: Горький решительно не принимал его мировоззренческих установок.

Наконец, сам Горький, как и всякий человек, имеющий свои пристрастия и вкус, не во всех случаях оказывался проницательным в оценках, мог где-то ошибиться, в чем, между прочим, неоднократно признавался в письмах. Время показало, что, например, писатель был не прав в критической оценке книги М. Булгакова о Мольере, в требовании «сделать стиль изложения» этой книги, написанной для серии «Жизнь замечательных людей», «более серьезным» (стр. 216); среди справедливых упреков Горького по поводу языка, тональности повествования, метафор, сравнений и др. встречаются и не совсем убедительные, поскольку в ряде случаев можно говорить не о стилевых изъянах, а о своеобразии видения автором предмета изображения.

Некоторые, вызвавшие мое несогласие, трактовки горьковских помет нисколько не умаляют значения этой монографии. Читатель, познакомившись с ней, получает представление о большой, напряженной работе Горького в его личной библиотеке, когда, склонившись над книгой, писатель вовлекался в мир творческих дерзаний младших коллег, мир тревог и забот литературной жизни страны.

1. См.: В. Брюсов, Дневники. Записки прошлого. Воспоминания и письма, М., 1927, с. 91.[↩]
2. См., например, одноименную статью Я. Шарифа. – «Книгоноша», 1926, N 30.[↩]