Порок, уходящий в прошлое (Заметки о трудностях «легкого» жанра)

Есть что-то общее в судьбе рассказов и песен. (Я имею в виду удачные рассказы и хорошие песни.) Рассказ написан и где-то напечатан. Потом его передают по радио. Исполняют в эстрадных концертах. Читают на вечерах самодеятельности. Рассказ начинает жить своей отдельной, самостоятельной, независимой от автора жизнью.

…Тут следовало бы уважительно перечислить имена писателей, чьи юмористические рассказы, как правило, – добротная, полноценная литература. Однако задача этих заметок иная. Мы хотим остановиться на промахах и ошибках, на исключениях из правила, потому что они, как нам кажется, выходят за рамки «процента неудач». Они не случайны, по-своему принципиальны.

Уровень требований, уровень «проходимости» определяется обстоятельствами отчасти практическими, а отчасти теоретическими.

С точки зрения практической получается, что во всех проторях и убытках виновата… огромная популярность сатиры и юмора.

«Нет ли чего-нибудь… веселенького?» – беспрерывно нажимают на авторов редакции. Автор перетряхивает все свои папки и в конце концов отсылает в печать именно «что-нибудь».

Такой уступчивый сатирик всегда имеет возможность теоретически обосновать свою пониженную взыскательность ссылкой на специфику жанра.

Ситуация неправдоподобна? Это гротеск, – есть такой прием.

Герои оглуплены? Это не оглупление, это заострение, преувеличение, гиперболизация, – прием совершенно законный.

Сюжет анекдотичен? На анекдоте построены такие-то классические произведения…

Когда порицают неправдоподобие, оглупление, анекдотичность – речь идет, конечно же, об отсутствии жизненного содержания. Но оппоненты, подменяя предмет спора, защищают специфику жанра, юмор как таковой, – словом, отстаивают права, на которые никто не посягал.

Разумеется, у каждого жанра свои выразительные средства, свои приемы. И вряд ли существуют приемы, навсегда устаревшие, абсолютно противопоказанные, запрещенные на веки веков. Но не существует и приемов универсальных, пригодных для любой темы, любого жизненного материала, для выражения любой идеи. Приемы не бывают ни хорошими, ни плохими, ни даже нейтральными. Они бывают уместными либо неуместными.

Защита тех или иных юмористических и сатирических приемов, как категорий самодовлеющих, непогрешимо и неизбежно обеспечивающих художественность, – есть защита особых прав жанра на «облегченность», на отграничение от большой литературы.

Откровенное убеждение – «был бы прием, а остальное приложится», – если так можно выразиться, гипертрофия приема – не в этом ли одна из причин появления произведений мало существенных и совсем несущественных?

Есть положение, верное для любого рода искусства: когда нет нового жизненного содержания, нет большой мысли – тогда расцветают всевозможные штампы.

Штамп номер один: искусственное, притянутое за волосы «осмешнение текста».

Штамп номер два: облегченно торопливое благополучие, непременное торжество всех добродетелей в концовке каждого отдельно взятого произведения.

Штамп номер три: тематическое однообразие, предпочтение проторенных путей. Круг явлений, набор персонажей, угол зрения – все сводится к повторению известного, к доказательству очевидного, к «пафосу бесспорности».

Штамп номер четыре… Но не будем растягивать перечисление; рассмотрим эти штампы подробно, в действии, в натуре.

* * *

Из числа произведений, герои которых вопреки своему возрасту, характеру, профессии разговаривают каким-то «среднеюмористическим» говорком, возьмем рассказ «Гараж особого назначения».

Тетя Нюша, по профессии лифтерша, по возрасту бабушка, не потому произносит свои остряческие фразы, что они в ее характере, свойственны ее облику, а лишь потому, что фразы эти кажутся автору, Я. Дымскому, достаточно смешными.

«Он ведет колясочку так осторожно, словно у него в этой коляске не ребенок сидит, а ревизор из Госконтроля».

«А посмотрели бы вы на водителей, то есть родителей».

«… экипажи в одну родительскую силу!»

«… кадры, с которыми я на сегодняшний день работаю…»

«… гараж, который лично я возглавляю».

«Из них шестьдесят процентов охвачены грудными младенцами».

«Скажете, технического образования в данной бабке не чувствуется?»

Суконно-канцелярский язык в подобных рассказах отнюдь не осмеивается. Он фигурирует как нечто безобидно-симпатичное, как безотказная палочка-выручалочка. Мол, сочетай несочетаемое, смешай детскую тему с канцелярской лексикой и по закону контраста должно получиться смешно.

Сам по себе закон контраста не является чем-то зловредным. Но любой закон, любой прием следует применять с чувством меры, не механически.

Механическое «осмешнение текста»… Оно производится при помощи набора, состоящего из четырех-пяти приемов. В полный набор входит причудливая смесь канцеляризмов, искалеченные литературные цитаты, псевдонаучные иностранные термины, вымучивание каламбуров, «игра слов», то есть непрерывное их переворачивание.

Когда нет фразы, написанной без «острячества», без ужимки, – «заготовки смешного» распадаются, торчат, лезут на глаза. Мимоходом оброненное шутливое слово (вся прелесть которого именно в незаметности, в уважительном расчете на догадливость читателя) вылезает, мешает, кричит. Когда «осмешнение» становится чем-то самоцельным, не зависящим от материала – это вредно, кроме всего прочего, и тем, что рождает сомнение в истинности, правдивости содержания.

* * *

Не реже, чем нарочитое «осмешнение» разговорной манеры персонажей преимущественно положительных, встречается столь же нарочитое оглупление прямых высказываний персонажей отрицательных.

Носитель порока только и старается поскорее раскрыть свою тлетворную сущность. И непременно – в самых для себя невыгодных, самых неосторожных и препротивных выражениях.

В рассказе Ю. Арбата «Ревизия» сталкиваются два начала. С одной стороны ~~ мать невесты, положительная председательница ревизионной комиссии колхоза. С другой стороны – отрицательный директор магазина, кандидат в женихи. Мать приехала в город знакомиться с претендентом. Тот немедленно выкладывает свою философию: «При случае чтобы не зевать», «…от трудов праведных не наживешь палат каменных».

Положительная сила на это на все отвечает: «Вся наша жизнь у народа на виду. Брат мой коров пасет… Присвоили ему высокое звание Героя Социалистического Труда…»

Разумеется, такие отрицательные силы есть. Такие положительные силы тоже есть. Но столкновение этих сил происходит не столь аляповато.

Почему, собственно, юмористические рассказы зачастую заведомо условны, освобождены от достоверных жизненных деталей? Могут сказать, что такова характерная особенность жанра. Дескать, плахатность, гротеск, сатирическое преувеличение.

Подлинное сатирическое преувеличение есть сгущение, заострение жизненной правды. Пустота, увеличенная в любое число раз, остается пустотой, отвлеченным сочинительством, которое в жизнь не вмешивается, полезного дела не делает. Если преувеличивается глупость жулика или бюрократа, живописуется их бесхитростность, неумение маскироваться, приспособляться – какое ж тут преувеличение? Преуменьшение, и отнюдь не сатирическое…

Тем временем в жизни отрицательные персонажи, прежде чем развернуть свои потаенные взгляды, предварительно выясняют всю подноготную своего собеседника. Их настороженность, постоянная готовность к двуличию – подробность не случайная. Ведь в том-то и особенность нашего общества, что хищники, собственники не могут открыто объявлять о своих истинных стремлениях. Перед соседями, перед своими детьми, перед сослуживцами, даже перед соучастниками и сообщниками они постоянно играют роль, да не одну и ту же, а с вариантами, смотря по обстоятельствам.

В этой среде постоянно происходит свой «естественный отбор». Остаются матерые подлецы, видавшие виды иезуиты, стая хищников, которые рвут куски друг у друга. Один другому не доверяет, и, чтоб застраховаться, чтоб ловчить дальше, перекидывают наворованные деньги и прочие блага по кругу «нужных людей», из кармана в карман, из кармана в карман. Иной раз эти деньги заблаговременно переписаны сотрудниками угрозыска. Но даже если это не так – все равно, эти деньги, как меченые атомы, сами дают знать о своем происхождении, о своем пути.

Самые трусливые, самые подлые взяточники – те, кто берет только за то, что вполне законно, только за то, что пришлось бы сделать и без всякой взятки. Такие взяточники не причиняют ущерба казне, не отдают никаких противозаконных распоряжений. А в их личные дела, в интимные отношения стоит ли вникать?

Эти мерзавцы вынуждают честных людей, не знающих, как прошибить неожиданно выросшую перед ними стену, расплачиваться за свои же права.

Они растлевают души, подрывают веру в справедливость, в то, что можно добиться правды, сделать что-либо но совести. Если рассматривать это явление политически, – а именно так его и следует рассматривать, – нетрудно понять, почему Ф. Э. Дзержинский требовал применять к взяточникам самую суровую кару: «… Советская власть призывает всех честных граждан, в ком живо гнетущее сознание несмываемого позора и разлагающего влияния взяток, прийти на помощь для обнаружения и извлечения негодяев-взяточников».

Надо воспитывать презрение к взятке, в чем бы она ни выражалась: в денежной форме, в форме того, что именуется «неправильное отношение к женщине», в форме «услуги за услугу», к любой другой форме использования служебного положения в хватательно-глотательных целях.

* * *

А какова точка зрения на взятку в нашей рядовой юмористике? Самая пустяковая, развеселая тема. Зло, которое то ли совершенно исчезло, то ли исчезнет в ближайшем квартале.

В одной из юморесок, напечатанной два или три года назад, персонаж по фамилии Взяткин так и рассуждает: «Я бы, конечно, мог кому следует дать в руку что следует. Но кому? Да нет, не возьмут! Не те люди пошли. Эх, бесперспективная у меня, Взяткина, жизнь!»

Не надо слушать обманные речи взяткиных. Не надо на больные, жгучие темы сочинять пасхально-святочные, примиренческие трактаты. Не надо заменять определения точные, резкие на обтекаемо-зализывающие формулировки. Не надо стесняться называть вещи своими именами. Эдак, чего доброго, вместо «есть жулики» заведем обычай писать: «Еще не все являются честными до конца».

Одаренный пензенский новеллист Н. Катков в свою очень неровную книжку включил произведение, названное автором «Затмение». Спекулянтка, увидев очередь, кинулась-бросилась, пробилась вперед, подлетела к прилавку… К ее конфузу это был магазин «Подписные издания». А она думала, что дают трикотаж.

Концовка: «В магазине грянул смех.

Красная, растерянная Матрена только теперь заметила, что все полки забиты книгами.

… Магазин «Трикотаж» был рядом, и, как всегда, никто не ломился в него».

Оказывается, «красной, растерянной» спекулянтке худо не только в данной ситуации. У нее, как у того Взяткина, вообще «бесперспективная жизнь», поскольку в магазин трикотажа никто не ломится.

А спекулянты настоящие, невыдуманные – они знают раньше всех, в какие двери и когда есть резон ломиться. Там, где возникает узкое место, там, где спрос превышает предложение, там, где образуются очереди, – туда устремляются жулики, взяточники, перекупщики. Они оперативнее сатириков, они быстрее реагируют на просчеты планирующих и торгующих организаций. И, кстати, как раз в магазине «Подписные издания» они не так уж редко перепродают подписку.

* * *

Теме так называемого «блата» посвящен рассказ Леонида Ленча «Легкий экзамен». О блате Л. Ленч писал немало. Достаточно вспомнить Костю-доставалу, рекордсмена проникновения в закрытые магазины.

Итак, Матильда Яковлевна – судя по возрасту, ровесница того самого Кости – всю свою жизнь ловчила. Теперь она просит профессора Куликовского помочь на экзамене Леночке («Она так волнуется, бедняжка!»).

«Я помогу ей», – согласился профессор. И гонял по всему курсу 45 минут: ведь надо помочь. Надо помочь обрести уверенность в себе, в своих знаниях, помочь стать человеком.

Матильда Яковлевна жалуется: подумайте, пообещал. А получилось все наоборот.