Полемические заметки

У любого литератора, будь он художник или критик-литературовед, является порою потребность побеседовать с читателем по поводу своих книг и статей в дополнение к этим книгам и статьям. Порою возникает потребность полемики с самим собою: книга вышла, прошел год, два, автор увидел в ней нечто, с чем он сейчас уже не согласен, критика не указала ему на это место в его квите, а он понял, что оно неверно, неточно. Конечно, не так просто для автора решиться отнять время у читателя самокритикой: может быть, и книга не заслуживает такой заботы о ней. Но потребность исправить и улучшить свою работу существует. В моей книге «Гений Гоголя», вышедшей в 1959 году, есть место, которое мне хочется теперь исправить.

В анализе «Невского проспекта» я стремился понять сложность внутренней связи между двумя противопоставленными историями: поручика Пирогова и художника Пискарева. Как сплетены в повести комедия и трагедия? Почему трагическая история художника сопровождается комической историей поручика Пирогова? Как именно комедия пародирует трагедию? Хотелось понять, почему обе контрастные истории окрашены иронией – уничижительной по отношению к поручику Пирогову и печальной, дружеской, полусочувственной по отношению к художнику Пискареву.

Художник покончил самоубийством из-за потрясения, которое он испытал, встретившись с кощунственным противоречием между красотой и продажностью. Он столкнулся с тем, что ангельская, неземная, идеальная красота оказалась лишь внешней, обманчивой формой, лишь оболочкой, за которой только ложь, только грязный и глупый цинизм действительности. Художник не смог жить после того, как узнал, что красота, составляющая весь смысл его жизни, может являться формой осквернения красоты. Образ Невского проспекта в повести – образ самой лжи, дьявольского обмана, пошлости. Сечение поручика Пирогова, представляющего собою воплощение самого «духа» Невского проспекта, показывает неуязвимость торжествующей пошлости. Пошлость невозможно оскорбить. После «секуции» поручик Пирогов стал еще победоноснее. А художника Пискарева пошлость оскорбила насмерть. Он ушел от «существенности» (действительности) в «мечты воображения», отождествляемые в повести с наркотическими видениями, а затем и совсем ушел из жизни. Но вольнò же было бедняге Пискареву искать – что? – самое Красоту! – в обольщениях Невского проспекта, где нет ничего не ложного.

Как будто прямо обращаясь к художнику Пискареву, Гоголь впоследствии выразит свою эстетическую позицию в следующих словах: «Предмет у метя всегда был один и тот же: предмет у меня был – жизнь, а не что другое. Жизнь я преследовал в ее действительности, а не в мечтах воображения»…

Гоголь полемизировал в «Невском проспекте» с ложной мечтательностью, ложным романтизмом (я указывал в этой связи на значение таких реминисценций, как фамилии Гофмана и Шиллера, «гофмановский» мотив в петербургском пейзаже, смещенная действительность с нарушенными пропорциями; это не значит, что речь идет о полемике с Шиллером и Гофманом, с истинным романтизмом: речь идет о преломлениях романтизма – о его лжи, а не о его истине). Гоголь в «Невском проспекте» остро осознает свой стиль, свой художественный метод, свой реализм и противопоставляет свою художественную позицию неверной позиции художника, уходящего от реальной действительности, как она есть.

Эта основа моего, анализа «Невского проспекта» представляется мне верной. Не согласен же я сейчас со следующим. В моем разборе повести была отождествлена позиция рассказчика с позицией автора. Такое тождество, вообще говоря, конечно, бывает, но его надо доказывать. В данном случае это отождествление привело к тому, что заключительные слова в финале, принадлежащие рассказчику, были трактованы мною как окончательный художественный итог произведения. Вот эти слова:

«О, не верьте этому Невскому проспекту! Я всегда закутываюсь покрепче плащем своим, когда иду по нем, и стараюсь вовсе не глядеть на встречающиеся предметы. Все обман, все мечта, все не то, чем кажется! Вы думаете, что этот господин, который гуляет в отлично сшитом сюртучке, очень богат? – Ничуть не бывало: он весь состоит из своего сюртучка. Вы воображаете, что эти два толстяка, остановившиеся перед строящеюся церковью, судят об архитектуре ее? – Совсем нет: они говорят о том, как странно сели две вороны одна против другой… Вы думаете, что этот энтузиаст, размахивающий руками, говорит о том, как жена его бросила из окна шариком в незнакомого ему вовсе офицера? – Ничуть не бывало: он доказывает, в чем состояла главная ошибка Лафайета. Вы думаете, что эти дамы.., но дамам меньше всего верьте. Менее заглядывайте в окна магазинов: безделушки, в них выставленные, прекрасны, но пахнут страшным количеством ассигнации. Но боже вас сохрани заглядывать дамам под шляпки! Как ни развевайся вдали плащ красавицы, я ни за что не пойду за нею любопытствовать. Далее, ради бога, далее от фонаря!.. Это счастие еще, если отделаетесь тем, что он зальет щегольский сюртук ваш вонючим своим маслом. Но и кроме фонаря все дышит обманом. Он лжет во всякое время, этот Невский проспект, но более всего тогда, когда ночь сгущенною массою наляжет на него и отделит белые и палевые стены домов, когда весь город превратится в гром и блеск, мириады карет валятся с мостов, форейторы кричат и прыгают на лошадях и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать вое не в настоящем виде».

После анализа художественного смысла каждой из фраз, входящих в финал «Невского проспекта», разобрав, в частности, каким способом дамы отождествлены тут с безделушками, я писал: «В финале подчеркнуто отличие художественной позиции рассказчика от позиции художника Пискарева: рассказчик закутывается покрепче «плащем своим», он защищен броней своей иронии от лживых обольщений того мира, где все «»настоящее».

Да, конечно, в финале подчеркнуто отличие позиции рассказчика от позиции художника Пискарева. Но совпадает ли целиком и полностью позиция рассказчика с позицией художника Гоголя? Выражают ли мысли, высказанные в финале рассказчиком, целиком и полностью художественную мысль произведения?

Те вопросы о взаимоотношениях искусства с действительностью, о позиции художника по отношению к «существенности», которые ставит Гоголь в «Невском проспекте» (эти же вопросы он поставит и в «Портрете» и в лирическом отступлении «Мертвых душ», где речь идет о двух типах художников), – я целиком предоставил решать повествователю. Он, рассказчик, являлся для меня судией в эстетических и моральных вопросах, связанных с историей, судьбой художника Пискарева. И приговор, выносимый рассказчиком художнику Пискареву, оказался в книге «Гений Гоголя» окончательным, не подлежащим обжалованию за отсутствием высшей инстанции.

Но высшая инстанция есть. Это – Гоголь. Я не уловил сложности и тонкости взаимоотношений между рассказчиком и автором «Невского проспекта». В финале – не только согласие автора с рассказчиком, не только ирония, связанная с главным мотивом повести – художественным исследованием разных видов противоречия между видимостью и сущностью. Нет, тут есть ирония и по отношению к самому рассказчику. Если, скажем, в финале повести «Нос» ирония рассказчика и ирония автора полностью сливаются, то в финале «Невского проспекта» дело, обстоит иначе.

Гоголь, конечно, разделяет отношение рассказчика к Невскому проспекту. И, конечно, не прав был художник Пискарев, возмечтавший в фальшивом мире, сущность которого – ничтожество, найти Красоту, а после краха своей попытки отказавшийся и от искусства и от жизни. Художник дал возможность Невскому проспекту одержать над ним победу, и Невский проспект поглотил его. И это над его могилой поручик Пирогов лихо отплясывает нелепую мазурку сияющей пошлости. Пирогов победил! Да, конечно, это сам Гоголь говорит: «О, не верьте этому Невскому проспекту!» И, разумеется, это сам Гоголь в последней фразе финала, используя гиперболу – одно из своих любимейших поэтических средств (в данном случае романтическую гиперболу: это еще раз показывает, что в повести идет полемика с ложным, а не истинным романтизмом), – это сам Гоголь «настаивает» на созданном им гигантском образе дьявольской лжи, демонского наваждения, образе подлинного, реального дворянско-чиновническо-купеческо-мещанского Невского проспекта.

И вот по той причине, что в финале так много от самого Гоголя, я и не заметил, что кое-что здесь принадлежит только рассказчику. «Я всегда закутываюсь покрепче плащем своим, когда иду по нем… Как ни развевайся вдали плащ красавицы, я ни за что не пойду за нею любопытствовать. Далее, ради бога, далее от фонаря! И скорее, сколько можно скорее, проходите мимо». Верный своей лукавой манере, Гоголь, соглашаясь с рассказчиком в главной мысли финала, «под сурдинку» включает и нечто такое, что заставляет читателя, завороженного убедительностью рассказ-чайка, вдруг почувствовать что-то как будто не то в его речи.

В самом деле, в процитированных словах рассказчика высказывается, в сущности, самодовольство благоразумия, нечто от благонамеренности и аккуратности достопочтенного господина Шиллера. Закутаться в плащ свой – не означает ли это тоже уход от реальной действительности? И, может быть, больше правоты в ошибке художника Пискарева, чем в благоразумии рассказчика? Тот разбил свою жизнь из-за своего стремления уловить красоту, а этот не разобьет своей жизни, закутавшись в плащ свой. «Далее, ради бога, далее от фонаря!» – для того чтобы не увидеть лживую маску красоты, прикрывающую безобразие, и не увлечься ею. Ну, а может быть, надо ее увидеть? Может быть, лик истинной красоты станет яснее от такой встречи? И, может быть, еще сильнее станет стремление к ней, как сильнее бывает стремление к правде от встречи с ложью, искажением правды? Если существует форма красоты, то должна существовать и ее истинная сущность. Или, наоборот, все развалится, сместится, все превратится в зыбкую насмешливую игру несоответствий, сводящих с ума, как это и произошло у художника Пискарева? Тема несоответствий – главный эстетический принцип «Невского проспекта», образующий здесь всю структуру повести, то есть связь содержания и формы.