Покойный лорд Байрон

Doris angley Moore, The Late Lord Byron, Posthumous Dramas, London, John Murray, 1961, 542 p.

Искусство жизнеописания культивировалось в Англии столетиями. Со времени Босвелла, создавшего первую в своем роде классическую биографию Сэмюэла Джонсона, автора «Расселаса» и знаменитого Словаря, трудно назвать хотя бы одну заметную фигуру в литературной истории страны, которая была обойдена вниманием биографов-исследователей. Установившаяся традиция породила специфический жанр, который развивался параллельно и в тесной взаимосвязи с оригинальным художественным творчеством. Такие, например, известные труды, как «Жизнь Шелли» Хогга (1858), «Жизнь Скотта» Локкарта» (1837 – 1838), книга Форстера о Диккенсе (1872 – 1874), биография Теккерея, написанная Мелвиллом (1899), прочно вошли в обиход историков английской литературы. Многотомное издание «Словаря национальной биографии», начало которому было положено в середине 80-х годов прошлого века известным публицистом и критиком Лесли Стивеном (1832 – 1904), возникло в русле этой же традиции. Стремление закрепить в памяти потомства неповторимый облик писателя имело свою культурную ценность, однако при этом в ряде случаев скрупулезное изучение биографии приобретало самодовлеющий смысл, оттесняя на задний план непосредственную и важнейшую цель – интерпретировать литературное явление в связи с питавшей его общественной, идейной средой.

Автор рецензируемой монографии Дорис Л. Мур пополнила английскую байронистику новым опытом биографического исследования. Правда, исследование это – не совсем обычного рода: оно посвящено событиям, имевшим место уже после кончины Байрона – во второй половине 20-х годов XIX века¹. В истолковании Д. Мур события эти заново проливают свет на сложные взаимоотношения покойного поэта с кругом близких ему лиц, на некоторые аспекты его творческой деятельности. Предметом монографии, таким образом, является посмертная репутация Байрона, чье имя и наследие, как и при жизни, продолжали возбуждать страстную полемику, в которой клевета врагов соединялась с робкой, нередко причинявшей ущерб делу и компрометировавшей их самих, апологией друзей.

Д. Мур работала над книгой более десяти лет. Помимо кропотливого изучения уже известных источников – колоссальной мемуарной и научной байронианы, – она использовала и некоторые доныне неопубликованные документы, среди которых особый интерес представляют, например, архивы Дж. Меррея, непременного издателя сочинений Байрона, дневники Гобхауза, одного из близких доверенных лиц поэта и его спутника в путешествии по Албании и Греции, а также рукописи Пьетро Гамба, брата Терезы Гвиччиолли, хранящиеся в мемориальном музее Китса и Шелли в Риме. Несомненно, что чрезвычайное обилие фактического материала выгодно аттестует монографию, но иногда это парализует критическое восприятие исследователя, который временами навязывает читателю малосущественные подробности, вроде, например, длиннейшего психологического экскурса в историю отношений между Августой Ли и леди Байрон, с бесчисленными цитатами из их «дипломатической» переписки, или весьма субъективных рассуждений о душевных переживаниях Гобхауза и Томаса Мура (гл. 1, 3, 4). По существу, к числу наиболее содержательных разделов монографии относятся главы, трактующие о сожжении мемуаров Байрона, о его первых биографах, о встречах Стендаля с Байроном и, наконец, об отношениях между Байроном и Шелли.

Сожжение мемуаров явилось, как полагает Д. Мур, безответственным и повлекшим тяжкие последствия для памяти поэта актом, которому невозможно найти оправдание, даже учитывая сложные мотивы, руководившие субъективно благонамеренными душеприказчиками Байрона.

Известно, что между 1819 и 1821 годами Байрон по частям передал рукопись мемуаров (около 400 стр.) Томасу Муру, предоставив ему право использовать ее по своему усмотрению. Мур показывал рукопись ряду лиц, в том числе леди Каролине Лэм, которая упоминает об этом в своем романе «Ада Рейс» (1823), Вашингтону Ирвингу, Мери Шелли. Затем Мур продал мемуары Дж. Меррею за 2000 гиней, о чем Гобхауз саркастически отзывался в дневнике: «Лорд Байрон подарил себя мистеру Муру, а Мур продал его светлость книготорговцам». Сам Байрон решительно отвергал попытки возмущенного Гобхауза воспрепятствовать разглашению мемуаров: «Мур действовал исключительно с моего согласия… Неужели вы действительно полагаете, что у меня нет законного права оставить после себя рукопись, как это делают тысячи других?… Разве моя жизнь (это эготизм, но вы знаете, что это справедливо в отношении всех людей, имевших громкое имя, даже если они и пережили его) не будет представлена другими лицами в искаженном и ложном свете?» (стр. 39). Подробно и откровенно изложив историю своего брака и причины его разрыва, Байрон предложил жене ознакомиться с мемуарами и даже внести свои поправки, если она сочтет несправедливыми его суждения. Однако Аннабелла, панически боясь опубликования мемуаров, наотрез отказалась от этого предложения и даже угрожала Байрону, в случае если рукопись увидит свет, вызовом в английский суд, где он «не будет в безопасности, как за рубежом» (стр. 19 – 20).

В этой связи нельзя не согласиться с Д. Мур, когда она утверждает, что Байрон никогда не позволил бы уничтожить рукопись, как не позволил он благонамеренным друзьям удержать себя от публикации «Дон Жуана». Безукоризненная честность и прямота Байрона не вызывали сомнения даже у его врагов. Тереза Гвиччиолли писала в «Жизни Байрона в Италии» (1869), что он радовался, отдав рукопись Муру, так как надеялся, что откровенная исповедь поможет восстановить истину. Она была возмущена сожжением рукописи и заявляла, что именно вследствие этого гнусная клевета оскорбила светлую память поэта.

Д. Мур далее указывает и на тот факт, что, как ни странно, никто из лиц, непосредственно ответственных за сожжение мемуаров (леди Байрон, Августа Ли, Гобхауз, Меррей), не читал рукописи. Здесь действовали иные побуждения: страх разоблачения, обуревавший Аннабеллу, слабоволие и недалекий ум Августы, вражда между Гобхаузом и Муром, которые ревновали Байрона друг к другу, наконец, малодушие Меррея, который после издания «Дон Жуана» и «Видения суда» опасался нового скандала. Хотя Мур утверждал, что в мемуарах нет абсолютно ничего позорящего репутацию Байрона, он, по существу, умыл руки в этой истории, не желая, по-видимому, ссориться с аристократами, на сближение с которыми его, сына лавочника, толкало мелкое тщеславие. Трагическая ошибка Байрона, заключает автор монографии, состояла в том, что он дал право распорядиться рукописью Т. Муру и не показал ее Гобхаузу. Собрав некоторую сумму косвенных свидетельств, Д. Мур приходит к выводу о том, что содержание сожженных мемуаров в основном сводилось к следующему: обстоятельное описание брака Байрона; его приключения в Испании; воспоминания детских лет; сатирическая характеристика мадам де Сталь и ее окружения в Швейцарии; картинки миланского общества, где он был, по собственным словам, подобен «кораблю в карантине» (стр. 48).

Характеризуя первых биографов Байрона (Медвин, Даллас, Стенхоуп, Ли Гент, Голт и др.), Д. Мур выделяет общую для большинства из них черту – желание максимально использовать «превосходный сенсационный материал», то есть, проще говоря, безнаказанно нагреть руки на громкой славе Байрона и шуме, поднятом вокруг обстоятельств его личной жизни. Поэтому серьезного значения их книги не имеют и в подходе к ним необходима крайняя осторожность. Тому ничтожному количеству сведений о Байроне (часто сомнительных и лживых), которые они дают, следует противопоставить «огромный вред, который они нанесли репутации поэта… Мертвый или живой, Байрон олицетворял возможность наживы для многих лиц, с которыми он общался» (стр. 90 и 197). Сам Байрон призывал судить его лишь по совершенным им поступкам; однако судили его преимущественно по словам, зачастую приписывая ему и такие суждения, которых он никогда не высказывал. Джон Голт, например, с великолепной наивностью писал в предисловии к своей книге, что знал Байрона «весьма поверхностно» (он познакомился с Байроном на борту судна по пути из Гибралтара на Мальту), но именно это «поверхностное знакомство» он объявлял «прекрасным основанием написать достоверную биографию»! Голт, темная и одиозная личность, заклятый враг аболиционизма, взялся за мемуары с целью поправить свои дела после выхода из долговой тюрьмы. С другой стороны, Медвин намеренно акцентировал в своих воспоминаниях насмешливые отзывы Байрона о Саути, Ли Генте, Роджерсе, Гобхаузе, добавляя много язвительных замечаний от себя. Его книга привела в бешенство Гобхауза, который послал Медвину вызов на дуэль. Этот эпизод показывает, какие бурные страсти продолжал вызывать после себя покойный поэт.

Полной ложными свидетельствами была и претендующая на бесстрастную достоверность книга полковника Стенхоупа, служившего мишенью для сарказмов Байрона во время их совместной работы при греческом повстанческом правительстве. Правоверный поклонник Вентама с его теорией «всеобщего блага» и буржуазными идеями просвещения, этот человек был помешан на проекте английской колонизации Греции. Он настаивал на импорте английских учителей, организации ланкастерских школ и т. п. Стенхоуп был разочарован и возмущен, встретив твердое противодействие Байрона, искреннего друга и защитника греческого народа. В своей книге он делал грязные намеки на то, что Байрон якобы стремится стать коронованным монархом, тираном Греции, на то, что значительно преувеличивается финансовая помощь Байрона повстанцам (стр. 172 – 173). Наиболее непримиримой и злопыхательской но тону была, однако, характеристика Байрона, составленная Ли Гентом. Но, будучи построена почти целиком на личных выпадах по адресу Байрона, она уже и в то время не привлекла к себе жадного внимания читательской публики. Анализ этих книг наводит Д. Мур на мысль о том, какой разительный контраст являет фигура великого поэта этим «второстепенным и третьестепенным людям» (стр. 90), которым судьба подарила месяцы и годы общения с ним. Никому из них не хватило смелости или умения по достоинству оценить его произведения. Истинным ценителем Байрона стала иная – демократическая – аудитория в Англии и за рубежом, ради которой он и творил.

Особняком стоит биография, написанная Томасом Муром (1830). Как отмечает Д. Мур, его книга была самой богатой и содержательной по включенному материалу (письма, стихотворения, высказывания Байрона) со времен Босвелла. Важной заслугой Т. Мура явилось то, что ему удалось воссоздать цельный образ Байрона, отдавая должное его гению и в то же время не замалчивая, но и не утрируя некоторые отрицательные свойства его натуры. Даже Гобхауз в своем дневнике признал объективность Т. Мура, хотя и оспаривал ряд его суждений о характере их великого друга.

Воспоминания Стендаля о встречах с Байроном в Милане (1816) Д. Мур сопоставляет с теми данными на этот счет, которые содержатся в дневниках Гобхауза и доктора Полидори. Известно, что от непосредственных восторженных отзывов об английском поэте в «Риме, Неаполе и Флоренции» (1817), а также в очерке «Лорд Байрон в Италии» (1816, опубликовал в 1830 году) Стендаль перешел к более сдержанным в трактате «Расин и Шекспир» (1823). Со своей стороны, Байрон оспаривал неодобрительные суждения Стендаля о личности и творчестве В. Скотта. Дневники Гобхауза и Полидори, по мнению Д. Мур, дают основание полагать, что Стендаль не был педантически аккуратен и точен, когда записывал свои впечатления, поскольку стремился передать не столько самые факты, сколько, главным образом, свое эмоциональное восприятие общения с Байроном. Так, Гобхауз считает явным недоразумением упрек в «аристократическом высокомерии», которое Стендаль обнаружил в манере обращения Байрона (стр. 379). Гобхауз вносит исправления в рассказ Стендаля об аресте Полидори, о переживаниях Байрона при виде картины Креспи, на которой изображен монах, восставший из гроба; наконец, он отрицает утверждение Стендаля о знакомстве Байрона с сатирами Буратти, которые будто бы оказали влияние на поэму «Беппо» (стр. 390). Впрочем, Д. Мур оговаривается, что полемический тон Гобхауза мог быть вызван его недовольством тем, что Голт перепечатал в своей книге некоторые нелицеприятные отзывы Стендаля о Байроне.

Отношения между двумя великими современниками – Байроном и Шелли – никогда не были безмятежными. Однако их, несомненно, связывали узы глубокого взаимного уважения, что исключало неприязнь или вражду, о которой со злорадством писал Ли Гент. Именно он, в пику покойному Байрону, создал миф об авторе «Освобожденного Прометея» как «бесплотном ангеле», столь милом сердцу поздних викторианских биографов. Неудача, постигшая издание журнала «Либерал» (1822 – 1823), сильно настроила Ли Гента против Байрона; именно тогда он начал провоцировать Мери Шелли на открытый разрыв с Байроном, заявляя, что последний задолжал Шелли какую-то крупную денежную сумму, что «скаредность» Байрона шокировала «бедного, но гордого» Шелли и т. п. Хотя поведение Мери, потрясенной смертью мужа, было неблагоразумным (поддавшись наветам, она отвергла дружескую помощь Байрона), отношение к ней поэта оставалось неизменно благородным. Столь же благородно вел себя Байрон по отношению к Шелли. Как полагает Д. Мур, их дружба, помимо идейных разногласий, могла омрачаться и тем, что Шелли ревниво относился к блестящей славе Байрона, сознавая в то же время свою относительную безвестность. Так, он писал в мае 1822 года Горацию Смиту: «Я слишком долго жил возле лорда Байрона, и солнце затмило светляка – ибо я не могу надеяться вкупе со святым Иоанном, что «свет озарил мир, а мир о том не ведал» (стр. 399). К сожалению, замечает Д. Мур, «жизнь Шелли трагически оборвалась в период, когда его отношения с Байроном ухудшились и укрепилась связь с Ли Гентом. Охлаждение, бесспорно, сменилось бы вскоре искренней приязнью, как это бывало и раньше, но катастрофа накладывает отпечаток вечности, категоричности на последние суждения человека» (стр. 398), а это помогло укрепить искаженное представление о связи этих гениальных людей.

Д. Мур как бы стремится раскрыть перед читателем всю лабораторию своих поисков, текстологического анализа, исследовательского мышления. В аннотации к монографии она называет эту манеру изложения методом, «заимствованным напрокат из детективного жанра», – сравнение вряд ли удачное, но в какой-то мере раскрывающее суть дела. Во всяком случае, такая манера помогает яснее понять направление мысли и приемы работы исследователя. Главным же достоинством этой книги нужно признать искреннее уважение Д. Мур к памяти Байрона, ее настойчивое стремление очистить память поэта от скверны прижизненной и посмертной клеветы, стремление, которое, к сожалению, отнюдь не свойственно многим зарубежным исследователям творчества Байрона и в наши дни.

г. Ленинград

1. М. Алексеев отмечает, что в это время в Англии продолжаются споры о Байроне и вместе с тем – все более заметен спад его прежней славы («Из истории английской литературы. Этюды, очерки, исследования», М. – Л. 1960, стр. 358).[↩]