Поэзия и ее новые имена

До тридцати — поэтом быть почетно,

И срам кромешный — после тридцати.

А. Межиров

В 2011 году в Москве попечением «Фонда социально-экономических и интеллектуальных программ» вышла литературная антология «Новые имена в поэзии». Эта книга — составная часть многолетней программы «Молодые писатели», которая включает в себя организацию ежегодных «Форумов молодых писателей России и стран зарубежья», встреч с известными литераторами и общественными деятелями, организацию мастер-классов и выпуск сопутствующей печатной продукции. Нужно признать, что вершина этого айсберга — всероссийские форумы молодых писателей в Липках — стали заметным явлением в современной литературе. Участники форумов и представлены на страницах сборника «Новые имена…»

Средний возраст авторов антологии на момент ее выхода решительно перевалил за тридцать лет. Насколько же новы их имена? Не припозднился ли их дебют — к тем годам, когда, если верить Александру Межирову, поэтом быть все менее почетно и все более стыдно? Или же, наоборот, о каждом из авторов сборника можно сказать, что он «в полноте понятья своего» и «дорогу жизни прошел наполовину»? И тогда название сборника — не более чем обманка, рекламный трюк? Наконец, насколько показательна такая книга применительно ко всей современной молодой поэзии России? Попытаемся разобраться в этих вопросах.

Читать подобные антологии можно по-разному. Например, начать со сведений об авторах. Эти несколько страниц обычно дают ясное понятие даже не о регалиях, но о принципах отбора и стиле антологии лучше любого предисловия. Оказывается, большинство поэтов печатаются в толстых литературных журналах, члены, участники, дипломанты, а некоторые даже лауреаты и стипендиаты чего бы то ни было, авторы одной или нескольких поэтических книг… Так что «новыми именами» их вообще назвать сложно. Действительно, если к 23 представленным авторам добавить еще примерно с десяток имен, кого-то пока исключить (в том числе, возможно, и автора настоящих строк), то получится почти полный список наиболее заметных молодых стихотворцев на рубеже 2000-х и 2010-х годов.

Наиболее заметных или наиболее талантливых? Вот он, старинный литературный вопрос, живущий на шаткой и опасной почве субъективных предпочтений, всячески замаскированных. Попытаемся разрешить и его, а заодно поговорим о том, что, на наш взгляд, объединяет авторов сборника.

Большинство современных поэтических антологий претендуют если не на революцию в современной литературе, то на представление новой генерации авторов, собранных в единый стилистический кулак. И среда, демонстрирующая этот кулак, бывает весьма агрессивна в навязывании своих ценностей — достаточно вспомнить такой громкий проект, как «Девять измерений»¹, отчасти уже нашедший свою оценку на страницах «Вопросов литературы». Говорить на его примере о какой-то стилистической толерантности или широте составительского вкуса не приходится, хоть это, разумеется, и декларируется в предисловиях или аннотациях.

Антология «Новые имена в поэзии» лишена такого революционного запала, а заодно и манифеста-предисловия. Какими же стилистическими критериями руководствовались (литературные) сотрудники Фонда при составлении сборника?

Боюсь, что никакими. По всей видимости, список авторов антологии определялся на основе некоторого более или менее коллективного мнения, о котором составители и издатели сочли нужным подробно не распространяться. В краткой аннотации можно обнаружить лишь общие фразы — дескать, «новые авторы не только приносят с собой новые веяния, но и иной взгляд на мир, на лирику» и «в сборнике широко представлены многие направления поэтического творчества». Тем неожиданнее бросающаяся в глаза чуть ли не поголовная традиционность поэтического инструментария «новых имен в поэзии». Например, столь обширное и громогласное современное явление, как «актуальная» поэзия, почти не представлено здесь. Из всех авторов антологии к условному кругу «Вавилона» и журнала «Воздух» можно отнести только поэтессу из Казахстана Айгерим Тажи. На ее подборку приходится и львиная доля верлибров, обнаруживаемая в сборнике. Столь малое представительство подобной поэтики в современных изданиях по меньшей мере нетипично — и, чтобы не игнорировать ее здесь вовсе, поговорим об этих стихах подробнее.

Тексты Тажи демонстрируют редкую свободу самовыражения. Кажется, они существуют отдельно и от содержания, и от ритма, и от рифмы, и даже от последовательного верлибра. Каждое из стихотворений производит впечатление чистейшей, как слеза ребенка, импровизации в духе автоматического письма, которая сочинялась минут за пять и впоследствии не подвергалась ни единой правке. Когда автору кажется, что пора бы включить в текст рифму, та появляется — столь же внезапно, как затем исчезает. Предмет высказывания туманен, знаков препинания в большинстве случаев нет. Одним словом, подобное творчество хорошо укладывается в «общевавилонскую» поэтику и сильно отдает искренней натуралистической графоманией (раз уж сами идеологи этого движения объявляют себя принципиальными графоманами², то и автор настоящей статьи не будет стеснять себя в выражениях).

Одно стихотворение, посвященное круговороту жизни от рождения до смерти, начинается так: «не спит юная / стучит по клавишам / в грязи копается / бросает семя»; другое, под названием «Идол»: «а я хочу быть твоей первою / улыбку ногтем процарапывать / вычерчивать чуть удивленные / глаза на розовом лице». В качестве контраста — концовка еще одного из стихотворений:

маяком свет на кухне за свежей порцией

кофеина плыть долго но сильный — справится

у жены древнеримская переносица

она смотрит в окно и от вида морщится

он подходит и щиплет ее за задницу.

Такого рода бытовой лубок сложно и критиковать, дабы не попасть впросак. Вдруг автор (как водится, умерший) говорит все это с обширной платформы деконструкции и карнавализации? Хочется предоставить разбираться в этом профессионалу.

Повторюсь, подобные тексты не показательны для книги в целом, но тем сильнее они бросаются в глаза и тем неожиданнее их присутствие. Большинство же стихотворцев на удивление традиционно — и стилистически и даже тематически, — и совсем не хотят бояться этого. Показательны стихи москвички Евгении Тидеман — автора, не вникающего в сиюминутные тонкости литературного процесса, не следящего за шараханьями из стороны в сторону столичной поэтической моды и не приносящего ей в жертву собственный голос. Голос этот негромок, спокоен, благороден и самоуглублен. Предметом стихотворений почти всегда являются авторские отношения с миром, в большей степени природным, нежели социальным. Здесь важно почувствовать, что «проходит жизнь, как день неповторимый», или заметить, как «в сумраке сыром сугробы оплывали, / Древесная вода пропарывала снег…»

Трудно представить в таких стихах столь модный ныне «поток сознания» на грани отсутствия самого сознающего субъекта. Впрочем, и протеста против современных поэтических тенденций, наверняка знакомых Евгении Тидеман, в ее стихах нет. Автору дорого принятие всех проявлении бытия и даже проговариваемое «бессилие мое». Такая позиция, не воинствующая, но вполне определенная, сродни «позиции» полноводной реки, которая течет в известном направлении, не очень-то обращая внимание на то, что происходит на берегах. Кстати, образ реки и связанные с ним образы дождя, половодья, залива вообще занимают центральное место в представленной подборке, встречаясь едва ли не в каждом стихотворении: «кущи погоста, / где мы кидались с тоски / в теплое тело реки / и в одиночество роста»; «меня не осталось, / я дом и река. / пустая веранда. / пустые луга»; «Но вот туман затопит берега, / И в тишине какой-то невозможной / Я подойду к небесному подножью, / Где плавится незрячая река»… Наконец, показательны сами названия стихотворений: «Река», «Залив», «Дом и река».

Впрочем, такая последовательность грозит перейти в однообразие. Если Уитмен всю жизнь писал «Листья травы», то здесь есть опасность увлечься «песнями реки». Автор играет на «традиционном» поэтическом поле и старается отыскать новизну в едва ли не хрестоматийном материале — как содержательном, так и формальном. Можно спорить, насколько безупречно справляется Тидеман с поставленной задачей; но само существование подобной задачи достойно читательского уважения.

Подчеркнуто традиционна и Елизавета Мартынова. Ее стихотворения производят любопытное и обманчивое впечатление, но обман этот — хорошего толка. Часто приходится видеть строки, наполненные всевозможными внешними эффектами, а внутри пустые, — этакая поэзия елочных шаров. Здесь все наоборот: при беглом чтении стихи Мартыновой кажутся непритязательными — и на «техническом» уровне (почти сплошь четверостишия ямба или анапеста), и на уровне содержания, — но при внимательном рассмотрении этих с виду неказистых строк обнаруживаются примечательные детали.

Скажем, стихотворение «Окраина» посвящено описанию тех мест, где «огромное желтое поле», где «жили, стирали, варили» «на фоне домов аварийных». Провинциальный сельский, городской ли пейзаж с бытовыми вкраплениями… И вдруг: «Окраина, черная птица, / Тень горя на сумерках улиц…» Каким ветром занесло в эту почвенническую пастораль столь могучий образ? Или — еще пример: вряд ли какая-либо первая строка может быть столь же малообещающей для читателя, как «Покосились седые заборы». Сколько подобных зачинов настрогали провинциальные аксакалы соцреализма, члены областных писательских организаций со времен Очаковских и покоренья Крыма! Но завершаются эти стихи так:

Здесь на небо смотрю я все чаще,

Оттого что живу я в раю,

В белой-белой сиреневой чаще,

У безумья на самом краю.

Действительно, сочетание этих строк в одном тексте содержит элемент безумия.

В такой силе есть и своя слабость. Неужели для подобных образов нужны длинные трамплины из довольно посредственных строк, а то и строф? Конечно, на таком фоне метафоры смотрятся эффектно, но — не проработать ли фон? Кое-где попадаются и штампы, и не вполне удачное словоупотребление, и тяжеловатая просодия: «жребий, выпавший в тиши»; «так, чтоб была она ясна»; «не прекращаясь в срок»; «вне степени родства»; и донельзя заезженный «ангел небесный». Впрочем, метафорический ряд выручает обилие ботаники с зоологией: из одних только растений в небольшой подборке упомянуты рябина, тополь, ель, татарник, пустырник, пижма, сирень, ясень и вишня. Такая подробность и точность восприятия дорогого стоит, тем более что молодая поэзия сейчас сплошь «городская» — и по географическому положению, и по общепоэтическому пространству. Елизавету Мартынову это не смущает, как, вероятно, и то, что в ее интровертивных стихах совсем нет людей. Решительно, деревья этому автору гораздо ближе. Хочется думать, что читателя не оттолкнет некоторая замкнутость и отрешенность этой поэзии.

Стихи же целого ряда других авторов антологии при общей избитости формального инструментария лишены глубины и своеобразия, наконец, выглядят даже ученически, оборачиваясь порой то декларативностью, то инфантильностью интонации. Произведения Наталии Елизаровой, например, ничем не выделяются из моря современной дамской лирики. В одном стихотворении лирическую героиню «в Киото увезет авто», из другого читатель узнает, что поэтесса была в Праге и что «чужих грехов / Может быть тяжек груз», в третьем богач сравнивается с Крезом… Четвертое стихотворение с красноречивым зачином «А если любовь — обман?» исследует этот судьбоносный контрапункт. В еще одном стихотворении лирической героине хочется «слияния души и естества» и «в себе лелеять страхи и потери», а завершается оно пожеланием хранить «мой образ, исчезающий у двери». Видимо, персонаж не выходит в дверь, как обычные люди, а не без красивости покидает комнату как-то иначе.

Разнообразного по именам, но подобного по сути материала в сборнике, увы, предостаточно. Читая подборки Григория Аросева, Анастасии Журавлевой, Татьяны Перцевой, Дмитрия Смагина или Виктории Чембарцевой, трудно понять даже не то, насколько такая поэзия «нова», но является ли она авторской, то есть индивидуальной. Наоборот, часто оказывается, что она приготовлена в известном миксере, где интонации Бродского или Бориса Рыжего довольно однообразно смешиваются с современным или общекультурным контекстом, а предметом высказывания служат исключительно прочитанные книги, воспоминания о детстве или быт так называемого простого человека. Особенно показательна в этом отношении подборка Владимира Зуева, и показательна не только в антологии, но и в пространстве всей молодой современной поэзии.

Автор — профессиональный и достаточно известный молодой драматург. Это накладывает свой отпечаток и на его поэтические опыты. Пространство лирики предельно обезличено. Повествование почти везде ведется от лица некоего усредненного представителя «народа» — настолько типично мировоззрение этого лирического героя и атмосфера, его окружающая, — атмосфера тотального, всепроникающего, беспощадного и беспросветного русского быта. Поздне-горбачевское или ранне-ельцинское, но равно провинциальное безвременье с массой советских примет. Строки говорят сами за себя: «через газету Правда / мама утюжит брюки»; «папе идти в колонне / вечного Первомая»; «работа, телик, дети, огород»; «в хрущевке песни под гитару»; «там чудо — видеосалон» и т. д. Упомянуты фильмы «Асса» и «Игла», песня «Wind of change», спирт «Royal», масса других примет времени — все это в антураже непременных драк, водки, секса и «Высоцкого, Цоя, БГ, Башлачева».

1. Девять измерений: Антология новейшей русской поэзии / Сост. Б. Кенжеев, М. Амелин, П. Барскова и др. М.: НЛО, 2004.[↩]
2. Кузьмин Д. Под знаком искренней графомании? // Литературная газета. 1998. 14 октября.[↩]