Поэзия доброжелательности

1

Сент-Экзюпери повезло в нашей критике. О нем говорили чаще и полнее, чем о некоторых более значительных художниках Запада. О нем писали не только статьи, но также пьесы и даже стихи. Почему же такое внимание? Почему именно в советской критике?

Наша молодежь почувствовала в книгах Сент-Экзюпери нечто важное для себя. Притом интерес к его сочинениям оказался более всего связанным с их нравственным содержанием. Разумеется, не с морализированием, присущим некоторым произведениям Экзюпери; к такому морализированию наша молодежь – и вполне заслуженно – не питает никакого сочувствия; и не с красноречивым проповедничеством, которое сегодня никого уже удивить не может.

Экзюпери ждет, что человечество очнется наконец от моральной спячки, и зовет всех людей объединиться под знаменем Человека. Конечно, такие призывы рискуют показаться слишком уж наивными строителям нового общества, знающим из трудного опыта, насколько длинным, сложным, полным борьбы является процесс выковывания общечеловеческого единства и как много он требует реальных предпосылок.

Очевидно, не утопически-проповедническим, мечтательным элементом, а чем-то другим важен Экзюпери нашим современникам. Чем же другим?

Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны на момент выйти за пределы творчества Экзюпери и бросить взгляд на идеологическую карту современности. Сейчас на Западе до оскомины много говорят об «отчуждении» – отчуждении людей друг от друга, отчуждении человека от человеческого в самом себе и т. д. Подобные разглагольствования – легкая пожива для людей, сфабрикованных идеологической модой. Многие из тех, кто ввертывает куда надо и куда не надо модное словечко, не знают толком, о чем, собственно, ведут речь, подобно тому как пользуются хитроумными приборами вроде телевизоров и транзисторов, не имея представления об их устройстве. Да и те, кто говорит об «отчуждении» осмысленно, нередко отвлекаются от его экономических и социальных аспектов и берут лишь заключительное психологическое значение, некий злободневный психологический эффект.

Совершенно очевидно, однако, что разрушительное и развращающее воздействие капиталистических отношений на человеческую личность необычайно усилилось за последние десятилетия. «Отчуждение» продвинулось дальше, омертвило больше человеческих связей и чувств, изуродовало еще безобразнее отношения между субъектом и обществом. Теперь приходится говорить не только о господстве вещи над человеком, не только о подавлении и запугивании личности новейшим бюрократизмом, а также еще и о целой системе «отчуждения», сознательно и активно внедряемой в духовную жизнь народа, его быт, его потребности, его привычки и развлечения. Вполне серьезно нужно говорить о громадной системе идеологического насилия, о своего рода идеологической агрессии, направленной против угнетенных классов и имеющей своей целью уничтожение той «второй», народной, культуры, о которой говорил когда-то Ленин.

Мы отметим лишь немногие звенья из громадного ряда. Подкуп, осуществляемый в неслыханных масштабах, реализация на капиталистический манер «Легенды о Великом Инквизиторе», массовая закупка не «мертвых», а «живых» душ; культивирование низменной зависти к богатым и ориентация трудящихся людей на чуждый им образ жизни; взвинчивание жажды вещей и гонки за вещами; разжигание в среде низших классов эгоистического карьеризма («американская трагедия») и поощрение того самого грубого «личного» материализма, который буржуазные сикофанты всегда лживо приписывали марксизму.

А вот другая группа звеньев: формирование модных стереотипов поведения, подчинение трудящихся «общему жизненному стилю» и идеологической моде, навязывание идеологических стандартов и штампов могущественными средствами тотальной буржуазной пропаганды; погружение низших классов в атмосферу «секса», ставшего одной из характерных современных форм «отчуждения» и обесчеловечивания (человек человеку – вещь).

А вот и третья группа: различие в уровне жизни цветных и белых, питающее чувство расовой привилегированности; различие в уровне жизни рабочих разных стран, питающее чувство национальной привилегированности и тормозящее развитие пролетарского интернационализма; ежечасное, ежеминутное внушение, что «коммунистический опыт провалился», и через это разрушение у рабочего класса представления о своем великом историческом призвании; закрепление психологической установки на синицу в руке вместо журавля в небе, на равнодушие ко всякому сколько-нибудь отдаленному будущему – подрыв самого присущего угнетенным классам чувства времени и духовной ориентации на грядущий идеал; проведение в массу пессимизма, ни к чему не обязывающего и вместе с тем духовно анестезирующего мечту и надежду, всегда жившую в толще народной.

Так что художник находит «отчуждение» везде, наверху и внизу, во всех видах деятельности, во всех возрастах и состояниях. Оно протягивается всюду, прослеживается через все общество и может поэтому дать основу для высокохудожественных произведений. Возникает одностороннее, как бы плоскостное целое, но все-таки целое, и художник движется в его замкнутой сфере; он вращается в системе зла, как белка в колесе, не в силах вырваться из круга, – и пессимизм становится его несчастьем, его роком. В своем кольцевом движении он удавливает ранее неведомые зависимости зла, соотношения между его начальными и дочерними, прямыми и косвенными формами – истины, не только волнующие, но и полезные для знания мира, с которым мы боремся. Но вместе с тем и сам художник несет на себе печать «отчуждения», является его носителем: он отчужден от положительных сил жизни и перед его духовным взором – зло, смерть, мрак, ночь.

И сколь бы ни были важны истины, касающиеся «расчеловечивания» человека, одними ими нельзя дышать и жить. Азот входит в состав воздуха, но мы непременно погибнем, если будем дышать одним азотом. Невозможно представить себе жизнь трудящейся массы, у которой осталась одна только «книга отчуждения», «книга абсурда», «книга пессимизма».

Даже и капиталистический мир нельзя изображать как сплошное царство «отчуждения». Такое изображение, ставшее обоснованием новейшего пессимизма, является недостаточным, односторонним и в таком смысле ложным. И в капиталистическом обществе действуют тенденции, противоборствующие «отчуждению», идут процессы, восстанавливающие какую-то часть омертвляемых и уничтожаемых капитализмом человеческих ценностей. На это Маркс указывал уже в «Святом семействе», где дан первый набросок материалистического понятия об «отчуждении».

Маркс заметил там, что буржуазия в рамках «отчуждения» чувствует себя удовлетворенной, «обладает в нем видимостью человеческого существования», заинтересовала в сохранении «отчуждения» как свидетельства своего могущества и своей власти. Напротив, высший интерес пролетариата состоит в упразднении «отчуждения», в котором он чувствует себя уничтоженным и в котором видит «действительность нечеловеческого существования». Пролетариат «есть в рамках отверженности возмущение против этой отверженности», иначе говоря – в рамках «отчуждения» возмущение против этого «отчуждения». Пролетариат не может освободить себя, «не уничтожив всех бесчеловечных жизненных условий» ¹, не выступив против всех видов бесчеловечности как сил и орудий порабощения.

Эта великая мысль пережила в дальнейшем важное развитие, о котором здесь говорить мш не имеем возможности. Но крайне существенно, что с самого начала Маркс формулирует не только понятие об «отчуждении», но также и понятие об антиотчуждении, если употребить излюбленное западными теоретиками словообразование. Рабочий класс – величайшая из сил, направленных против «отчуждения». Говоря об «отчуждении», о господстве вещи над человеком, ее создавшем, о вытеснении живого чувства фетишем, об обесчеловечивающей власти денег и капитала, Маркс тут же связывает возрождение человека и человечности с освободительной борьбой пролетариата. Различие между нашим и экзистенциалистским понятием «отчуждения» состоит, в частности, в том, что марксисты говорят не об одной, а о двух противоположных и враждебных друг другу тенденциях, вырастающих из развития капиталистического общества. Революционная борьба не только дает начало будущему справедливому миру, но и ведет к возрождению самого человека. И будущий историк, рассказывая величественную повесть о формировании нового человека, то есть о подъеме до высокой сознательности и гуманности не миллионов даже, а миллиардов людей, обязательно посвятит ее первую главу революционной борьбе в условиях капиталистического общества, духовному и нравственному развитию угнетенных классов.

Нельзя отрицать, что нажим, обман и гнет капиталистического «отчуждения» в нашем столетии увеличились, но вместе с тем наша эпоха богаче освободительными движениями, чем любая другая эпоха истории, и именно эти разнообразнейшие освободительные, прогрессивные, антиимпериалистические движения в своей совокупности и в своем растущем единстве составляют большую моральную школу современного человека.

К счастью, в литературе Запада наряду с сочинениями, посвященными главным образом разъединению людей, их одиночеству, их падению, их «расчеловечиванию» и т. п., мы находим также сочинения – в их числе истинно художественные, – посвященные главным образом сближению людей, высокому товариществу, поэзии любви, связи, единства.

«Романы разобщения» и «романы солидарности».

Конечно, такое разделение есть абстракция, ибо много превосходных романов охватывают то и другое. Все же в данной абстракции есть и кое-что верное: оба полюса чаще отделяются друг от друга и образуют основу самостоятельных произведений, чем это имело место в XIX веке. Не оттого ли, что обе сферы как бы закруглились и стремятся дотянуться до цельности?

Литература описала доброго и одинокого человека, который не пропускает в свою душу ядов «отчуждения», не заражается бешенством корысти и власти, не меняет человеческие ценности на все, что предлагает ему капиталистическое общество. История такого человека оказалась не героической поэмой, тем более не юмористической идиллией в диккенсовском духе, а трагедией, историей неизбежной гибели, притом не только физической, а также внутренней – от тупика, созданного безысходными противоречиями, запутавшими благородного героя. Этого, находящегося в моральном одиночестве человека художники не выдумали, они поведали о том, что на самом деле – пусть не часто – существует в жизни. Капитализм нравственно подчиняет себе – даже в социально покорной среде – не всех подряд, а с пропусками. Такие исключения не принимаются во внимание, когда счет идет на миллионы; но искусство тем и отличается, что видит не только миллионы, но и каждого в отдельности. К тому же подобные исключения имеют для художника принципиальное значение, указывая на меру нравственной сопротивляемости отдельного человека, а потому и меру его нравственной ответственности. Наконец, эти прекрасные одиночки, незаметные в «органические» периоды истории, приобретают значительность в нашу критическую и революционную эпоху, обогащая своей инициативой и своим участием прогрессивные движения, антифашистскую и антивоенную борьбу и т. д.

Следующая ступенька: уже не добрый одиночка, а, так сказать, добрый коллектив, социальная молекула с нравственно человеческими связями, настолько прочными, что их не в силах разорвать господствующее зло. Живая, органически спаявшаяся группа, в которой взаимная поддержка и выручка стали условием спасения. Люди вкладывают себя в общую жизнь, и личная особенность каждого используется для борьбы за общее дело, люди нуждаются друг в друге, и эта высокая нужда претворяется в их действительное братство. В небольшом по масштабу явлении художник получает намек на всеобщую зависимость; как бы в испытующем эксперименте он соприкасается с глубочайшей тайной нравственности: согласием жизненной необходимости с нравственным законом, их действием на пользу друг другу, положением, когда необходимость становится моральной, а моральность – тем, без чего не реализуется необходимость. Разумеется, художник не обязан философствовать по поводу «механики» нравственного процесса, – он имеет дело с теплотой, «сполошностью», живым трепетом нравственного чувства, с нравственным состоянием как душевным фактом, но все же внутренняя последовательность обстоятельств несет в себе – пусть в нерасшифрованном виде – зачаток объяснения и толчок к нравственному сознанию.

Особого напряжения достигает указанная ситуация в войнах – этих кровавых ускорителях нравственного процесса. Ремарк в лучшей своей поре стал поэтом товарищества, вышедшего из войны, – стайки людей, прошедших вместе огонь, воду и медные трубы, объединенных общим страданием и общим стоянием перед лицом смерти, вынесших из войны безусловную готовность помогать другу и пробиваться вместе через мирную жизнь, почти столь же непонятную и чуждую, как жизнь военная, а в моральном смысле, возможно, даже более опасную.

Но как ни крепка первоначальная связь, послевоенные дружбы в конце концов угасают и верх берут центробежные личные интересы, отъединяющие различия среды. Такой результат закономерен: коллектив, представляющий собой формирование чисто оборонительное, не обновляющийся из инициативы общей борьбы за общую цель, чаще всего не умеет противостоять разрушающему действию времени. Ему не хватает почвы, на которой может утвердиться живущий в нем нравственный принцип, не хватает горючего, позволяющего держать на должном уровне внутреннюю температуру, и окружающий холод «отчуждения» понемногу охлаждает и убивает его. Это происходит несмотря на глубину и силу личных привязанностей, не исчезающих, а медленно увядающих, нисходящих из актуального в потенциальное, из действия в намерения, ослабляемых неосуществившимися встречами и ненаписанными письмами, приближающихся к тому грустному моменту, когда людям, продолжающим любить друг друга, «не о чем говорить».

Морально жизнеспособнее оказывается группа, спаянная положительной целью, имеющей всеобщее значение. Здесь личная привязанность заключает в себе идейный аспект, отношения сотрудничества становятся как бы прообразом того, что наступит всюду, преданность идеалу вливается в личную преданность друг другу, а личная преданность обогащает и оживотворяет жизнь идеальную.

В революционной борьбе общая цель становится мотивом личного поведения и уходит в тайные глубины совести. В глубине совести каждый находит общественное мнение своего народа. Воодушевление борющейся массы как бы вливается в личные эмоции, напрягая и облагораживая их. Солидарность в борьбе естественно перерабатывается в ту близость людей, которая составляет резерв и источник нравственного чувства. Революционная энергия переходит в энергию нравственную, подобно тому как переходят друг в друга различные природные формы энергии.

И одновременно: не только личная нравственная жизнь обогащается из фондов народной революции, но и революция черпает из моральных резервов, заложенных и скопленных в основах личности, и для ее судеб важны индивидуально-нравственные различия между людьми. Моральная разборка, моральный отбор лучших является одним из необходимых процессов всякой действительной революции. Переворот втягивает в свое горнило всяких людей, но различие между «плохими» и «хорошими» приобретает в революционные времена иное значение и иную важность, чем во времена обычные. Успех революции зависит в немалой степени от того, сумеет ли она выдвинуть на решающие места людей высокого духа. По сути задачи, по сути идеи она должна исполнителями своих замыслов делать людей, моральная жизнь которых согласуется со всечеловеческим смыслом движения. Она кровно нуждается в повышении моральных требований к человеку. Лишь при этом условии удовлетворительно и без чрезмерных издержек разрешается противоречие между конечной целью и средствами, к которым вынуждены прибегать восставшие классы, чтобы на деле осуществить конечную цель. Всякий порок в конце концов обнаруживает свою вредность или даже опасность для интересов революционного развития и воспитания, он отравляет чистую нравственную атмосферу, которая должна быть воздухом революции и которая, как воздух, необходима революции.

С двух концов – массы и личности – куется человеческая солидарность.

2

Сочинения Сент-Экзюпери относятся – если воспользоваться условным делением – не к «романам разобщения», а к «романам солидарности». С некоторым правом можно даже сказать, что они дают «чистую линию» последних: в них с силой воспроизведено нравственное состояние особой – замкнутой, немногочисленной и очень прочной – среды. Все остальные где-то там, за пределами освещенного маленького круга, подобно тому как на сцене узким пучком света выхвачены из тьмы действующие лица. Это оазис, где бьют источники человечности и произрастают высокие чувства. Это твердый орешек, который не в силах разгрызть злое социальное чудовище. Герои Экзюпери – летчики – решающую часть своей жизни проводят на высоте, с которой земная жизнь видится другой, чем внизу, не размельченной на пустяки, а в крупных и важных очертаниях. Поэтика Экзюпери в значительной мере сформирована уподоблением: с высоты иначе выглядит не только физическая география земли, но и ее нравственная география; пребывание на высоте дает ценный нравственный опыт – по-новому воспринимается соотношение трех великих начал мира: природы, общества и человека.

На уровне авиации, описанной Экзюпери, товарищество является абсолютным законом среды. Сегодня ты, а завтра я. Если ты сегодня не придешь ко мне на выручку, то завтра непременно погибнешь. Необходимость работает не против морали, а в ее пользу, – нужно ли говорить, как это существенно. Существенно и то, что все ценности человеческой жизни, все ее простые радости выступают на черном фоне смерти, а с другой стороны, смерть делается простой вероятностью каждодневного трудового риска, и летчик, выполняя будничное дело – перевозя почту, – сталкивается с нею лицом к лицу. Это создает мощную образную и нравственную светотень. Тому, кто испытал ледяное дуновение смерти, особенно трогательным и милым покажется тепло домашнего очага. Героическое озаряет будничное, а интимно-будничное отнимает у героического его надчеловеческий оттенок исключительности. Эта игра будничного с героическим, реально входящая в жизнь летчика, переведена Экзюпери на язык поэзии. И еще одно созидающее противоречие. Условия работы летчиков стягивают их в тесную группу, всячески поощряют чувство коллективизма. А в полете летчик Экзюпери одинок – в единоборстве с вихрями, мраком и неизвестностью, наедине со стихиями природы, опасностями и поворотами судьбы. В минуту, решающую вопрос о спасении или гибели, герой Экзюпери остается один и может рассчитывать только на себя. Однако его одиночество составляет вместе с тем момент коллективного бытия, – нити дружеской привязанности как бы натягиваются, и он постоянно ощущает их упругую силу. И, возвращаясь на землю, он чувствует, что пережитое одиночество ничего не отняло от полноты коллективной жизни, а скорее всего еще кое-что ценное прибавило к этой полноте.

Экзюпери хочет стать не бытописателем летчиков, а их философом. Он хочет извлечь из их жизни нравственную истину, имеющую общечеловеческое значение. Благодаря особым причинам в его узкой среде завязались подлинно человеческие связи, которые могут и должны соединить всех людей. Экзюпери создает поэзию нравственных возможностей. Он как бы говорит: вот так есть в малом мирке, который я знаю и в котором сам живу. Истина мною рассказанного подтверждается не столько документальной, сколько поэтической достоверностью. Но все же она засвидетельствована также и документально, поскольку речь идет о событиях, на самом деле имевших место, о чувствах, на самом деле пережитых.

1. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 2, стр. 39, 40.[↩]