Поэты конца XIX века в «Библиотеке поэта»
А. Н. Апухтин, Стихотворения. Вступительная статья и составление Н. А. Коварского. Подготовка текста и примечания Р. А. Шацевой. «Советский писатель», М. – Л. 1961, 397 стр.
С. Я. Надсон, Полн. собр. стихотворений. Вступительная статья Г. А. Бялого. Подготовка текста и примечания Ф. И. Шушковской, «Советский писатель», М. -Л. 1962, 505 стр.
К. К. Случевский, Стихотворения и поэмы. Подготовка текста, вступи тельная статья и примечания А. В. Федорова, «Советский писатель», М. – Л. 1962, 467 стр.
К. М. Фофанов, Стихотворения и поэмы. Вступительная статья Г. М. Цуриковой. Составление, подготовка текста и примечания В. В. Смиренского, «Советский писатель», М. – Л. 1962, 334 стр.
А. М. Жемчужников,. Избранные произведения. Вступительная статья, подготовка текста и примечания Е. Покусаева, «Советский писатель», М. – Л. 1963 415 стр.
Русская поэзия конца XIX века – едва ли не самый глухой участок в истории нашей литературы. Советский читатель гораздо лучше представляет себе поэтов XVIII века или пушкинской поры, чем поэтическое наследие 80-х и 90-х годов.
Это обстоятельство имеет свои причины. Поэзия конца XIX века испытала воздействие безвременья гораздо сильнее, чем проза и драматургия, чем музыка или живопись. Печать эпигонства лежит на значительном большинстве стихов того времени.
Кризис революционно-народнической идеологии повлек за собой ослабление революционно-демократических традиций, вызвал в поэзии волну пессимизма, разочарования, усталости, сомнений, уныния. «Удивительно как-то тоскливо, – писал о 80-х годах Салтыков-Щедрин. – Атмосфера словно арестантским чем-то насыщена, света нет, голосов не слыхать; сплошные сумерки, в которых витают какие-то вялые существа».
Общим местом для всех писавших о поэзии конца века было утверждение об отсутствии общественного внимания к стихам. Они рассматривались как своего рода эстетический анахронизм, как нечто, появляющееся скорее по инерции, чем по насущной необходимости.
«Не в авантаже находится современная русская поэзия у русского общества. Мало-помалу ореол, которым она была окружена в дни своего величия и процветания, пропал… поэты не переводятся: они по-прежнему «поют», с той только разницей, что их голос в русском обществе раздается, как «голос вопиющего в пустыне», не обращая на себя внимания тех, кто занят «делом»…В России, – как, впрочем, и везде, – проза взяла решительный перевес над поэзией… общество, по необходимости, стало относиться к поэзии равнодушно и, – говоря совершенно откровенно, – просто игнорирует ее», – писал критик 80-х годов В. Чуйко1.
Но на фоне этого всеобщего упадка интереса к стихам было одно исключение. Я имею в виду огромную популярность поэзии Надсона. В бунинской «Жизни Арсеньева» есть такой эпизод. Герой романа, прочтя в «Неделе» о выходе в свет полного собрания стихов Надсона, прошагал пешком, без отдыха, тридцать верст, в город, в библиотеку, за его книгой.
Вскоре эта популярность сменилась полосой забвения, когда стихи Надсона считались едва ли не самым эстетически устаревшим явлением русской поэзии. К 50-летию со дня его смерти было предпринято несколько попыток «воскресить» его поэзию, не обошедшихся, впрочем, без некоторых преувеличений в оценке ее художественных достоинств.
Во вступительной статье Г. Бялый анализирует идейные противоречия поэзии Надсона, порожденные своеобразием эпохи 80-х годов. Он сопоставляет духовный облик героя Надсона с обликом передовых людей 40-х и 60-х годов. Надсон, как Огарев, Плещеев и Некрасов, понимает личное счастье только в связи с общественным благом, но, в противоположность названным поэтам, он не борец и не деятель, а человек, у которого место порыва к действию заняла рефлексия.
Надсона возмущал гнет «разнузданной, невероятно бессмысленной и зверской реакции» 2, но его страшило сознание необходимости пройти через период кровавой борьбы, для того чтобы добиться на земле светлого будущего, когда «не будет на свете ни слез, ни вражды, ни бескрестных могил, ни рабов, ни нужды беспросветной, мертвящей нужды, ни меча, ни позорных столбов». И этот страх порождал призывы к всеобщему примирению. Суровой непреклонности у Надсона не было. Недаром Чернышевский отзывался о нем: «Нытье, не спорю, искреннее, но оно… не поднимает».
Искренность и задушевность поэтических признаний Надсона делает его стихи красноречивым документом эпохи. Без поэзии Надсона, без его обращенных к усталому, страдающему брату строк, без образа юноши-поэта на эстраде с горящей свечой, окруженного восторженными слушателями – молодежью, наше представление о 80-х годах было бы бесцветнее и беднее.
П. Перцов в своих воспоминаниях писал о периоде русской поэзии между «надсоновским моментом» и дебютом символистов: «Наступила лет на десять «эпоха Фофанова».
В поэзии Фофанова вновь зазвучали и обрели эстетическую ценность, казалось, навсегда умолкшие голоса, певшие о соловьях, звездах, ландышах, розах, заре, весне – этих извечных спутниках поэзии. Свежий лиризм и певучесть спасают лучшие вещи Фофанова от банальности и делают выразительными и поэтичными его скромные и вместе с тем чарующие описания пейзажей. Но поэтический мир Фофанова не исчерпывается этим. Своеобразны и значительны его урбанистические стихи с их зловещими, полупризрачными образами, напоминающими тревожный, мучительный Петербург Достоевского.
Поэзия Фофанова очень неровна. Количество небрежных и неудачных произведений у него велико, с годами оно все увеличивалось. Сказывались недостаток культуры у Фофанова и его трагическая биография пребывавшего в вечной нужде бедняка-поэта.
Апухтин прожил всю жизнь, в противоположность Фофанову, в тепличных условиях. Его биограф сказал о нем: «Баловнем людей он начал жить, баловнем сошел и в могилу». Эмоциональность, подчеркнутый драматизм его лирики делали ее желанным репертуаром чтецов-декламаторов и привлекали многих композиторов.
Банальности, эпигонство, стертые эпитеты, речевые штампы, «поэтизмы» характерны для той салонной лирики, ярчайшим представителем которой был Апухтин. Но поэзия Апухтина не исчерпывается этой «поэтикой банальностей». У этого светского остряка проявляется в стихах некрасовское влияние, приводя к таким прекрасным вещам, как «В убогом рубище, недвижна и мертва…». Искренняя и страстная эмоциональность его элегий и романсов, нередко подлинный психологизм делали его близким и интересным Блоку. Недаром Блок упоминает «апухтинское» как нечто, неотъемлемое от эпохи 80-х годов. Советский читатель тоже не пройдет равнодушно мимо лучших стихов Апухтина.
Поэзия Случевского стоит особняком в поэтическом наследии конца XIX века. Чиновник, достигший высоких ступеней иерархической лестницы, Случевский в своих стихах – нередко весьма противоречивых по идейной направленности и далеко не равноценных в художественном отношении – безжалостно осудил лицемерные и измельчавшие верхи России.
Выход из кризиса в поэзии Случевский нашел в смелом расширении мира явлений, охватываемых ею, и в открытии новых источников поэтической выразительности. В его поэзию входят образы новой действительности – лаборатория, анатомический театр, музей, суд, «машины высшего давления на пароходах с топкой нефтяной», имена Дарвина, Либиха, Геккеля.
Мир, окружающий Случевского, – верхушка царской России – предстает в его лучших стихах как царство всеобщего ничтожества, фальши, продажности, пустоты и лицемерия.
Острый социальный критицизм – одна из самых существенных и сильных сторон поэзия Случевского.
Поэтическая деятельность Жемчужникова по своей продолжительности имеет мало соперников в истории русской поэзии. Шли годы, одна эпоха сменялась другой, на смену 40-м годам пришли бурные 60-е, после реакции и затишья 80-х годов наступило наполненное социальными взрывами начало XX века. Поэтический голос Жемчужникова не старел и поражал своей бодростью и свежестью. Валерий Брюсов писал о двух последних книгах восьмидесятисемилетнего поэта;
«Только в своих старческих стихотворениях А. М. Жемчужников сумел взять совершенно самостоятельный тон, смог показать всю самобытность своей души и поэзии. Той же самобытностью дышат и «Прощальные песни», которые по свежести и оригинальности своего напева кажутся созданиями юности» 3.
Действительно, долголетие Жемчужникова сказалось на его поэзии не дряхлостью и ослаблением поэтического дара, а ростом поэтической мудрости и мастерства.
В некоторых гражданских стихах Жемчужникова Добролюбов находил примесь «голого дидактизма», но лучшие из них обладают благородством и гуманностью. Наконец, нельзя забыть и того, что Жемчужников – один из создателей Козьмы Пруткова.
* * *
В пяти поэтических сборниках писателей конца XIX века, выпущенных «Библиотекой поэта», Надсон издан полностью, остальные представлены избранными стихами, среди них есть и произведения, печатающиеся впервые. Разумеется, как и всегда при издании избранных произведений, можно указать на отсутствие стихов, заслуживающих включения в сборник. Так, например, жаль, что ряд замечательных стихотворений Случевского, вошедших в сборник Малой серии «Библиотеки поэта» (1941), в Большой серии отсутствует («Нет, никогда никто всей правды не узнает», «На гроб старушки…», «Умерший давно император», «О чудодейном коне», «Карлы»). В сборнике Жемчужникова отсутствуют: стихотворение «Дети уехали», очень нравившееся Бунину, «Охота», «Лошадка», комедия в стихах «Сумасшедший», которую хвалил Некрасов. В книге Фофанова нет стихотворения «На даче», о котором писал Короленко, цитируемый автором вступительной статьи; нет «Старого поэта», упоминающегося во вступительной статье.
Вступительные статьи сборников содержательны и являются, в сущности, первыми монографиями о творчестве данного автора, написанными по большей части с настоящей исследовательской культурой и свежестью восприятия.
В комментариях к стихам немало содержательных примечаний, потребовавших от авторов большой исследовательской работы, приведшей к ценным результатам. Однако, к сожалению, здесь не обошлось и без ошибок. Так, четыре стихотворения Надсона – «Блажен, кто в наши дни родился в мир бойцом», «Два нежных друга как-то жили», «Нет-нет – и охватит весенней истомой» и «В ежедневных встречах с пестрою толпою» – печатаются не впервые, как говорится в комментарии, а были опубликованы в статье Н. Лернера «Новые посмертные стихотворения Надсона» («Ежемесячные литературные и популярно-научные приложения к «Ниве», 1915, N 12). Ошибочна датировка «Сродство мировых сил» Жемчужникова 1883 годом (стр. 257). 1883 год – дата получения списка; относится же эта пародия на «Жизнь чиновника» И. Аксакова, впервые опубликованную в 1861 году, но получившую широкое распространение в списках с конца 40-х годов, безусловно, к эпохе расцвета прутковщины. Точная же дата ее создания пока не установлена.
Некоторые комментарии производят странное впечатление. Так, например, о стихотворении Фофанова «Двойник» сообщается, что оно впервые было опубликовано в «Литературных приложениях к «Ниве», 1891, N 12, стр. 596. И тут же говорится: «Вошло в сб. 1889». Это «самоопровержение» объясняется тем, что спутаны два стихотворения «Двойник» и «Двойники», которое и было опубликовано в приложениях к «Ниве». В дальнейшем под названием «Два гения» стихотворение «Двойники» было перепечатано в книге Фофанова «Этюды в рифмах» (1896). Между тем в комментариях на стр. 308 утверждается, что в «Этюдах в рифмах» это стихотворение было напечатано впервые.
Недоумение вызывает разъяснение комментатора к сборнику Фофанова, что Цицерон – греческий философ (стр. 314). Сомнительно указание, что толчком для создания «Древней греческой старухе» послужило стихотворение А. Майкова «Аспазия» (А. М. Жемчужников, стр. 376). Сопоставление текстов не убеждает в этом; кроме того, оба стихотворения были опубликованы одновременно – в февральских номерах журналов 1854 года. Романс «Прощаюсь, ангел мой, с тобою», на который написана пародия «Молодой подруге», получил распространение не «в конце 50-х годов» XIX века, как сообщается в примечаниях к Жемчужникову (стр. 380), а еще в XVIII веке. Неверны переводы иностранных текстов в сборнике Жемчужникова: «Pia desideria» (благие пожелания) переведено «Обетованная земля» (стр. 216); «Dixi» (сказал) переведено «Я кончил» (стр. 171).
Следовало бы не оставлять без пояснения, что «Casta diva» – знаменитая в свое время ария из оперы Беллини «Норма», а «Una voce poco fa» – начало каватины Розины из «Севильского цирюльника» Россини (Жемчужников, стр. 229).
Заслуживают разъяснения и некоторые другие места, оставленные комментаторами без внимания. Следовало бы сказать, что слова: «O, beata solitudo! O, sola beatitudo!» (О, счастливое одиночество! О, одинокое счастье!), которыми Жемчужников озаглавил одно свое стихотворение и поставил эпиграфом к другому (стр. 84 и 345), принадлежат неолатинскому поэту Корнелиусу Мюйсу (из его «Solitudo», 1566), что «Скажите ей» (Жемчужников, стр. 332, 390) – слова из романса композитора Елизаветы Кочубей на слова Н. А. Долгорукова, что «Die Wacht am Rhein» (Жемчужников, стр. 304) – не просто «Стража на Рейне», а знаменитая немецкая песня М. Шнекенбюргера, положенная на музыку К. Вильгельмом.
В комментариях к стихотворению Надсона «Пр’чтя только что твое п’сланье» следовало бы сообщить, что он пародировал первую редакцию стихотворения Случевского «В поле борозды, что строфы» («Русский вестник», 1883, N 10), в которой была строка «Чутко шеи наст’рожа».
Во вступительной статье к сборнику Фофанова приводится сочувственный отзыв Л. Толстого о «Стансах», но в сборнике помешено девять стихотворений, носящих название «Стансы», а сведения о том, какое из них читал Толстой, отсутствуют, хотя имелась полная возможность сообщить, что он говорил о «Стансах», начинающихся строкой «О, замолчи, воспоминанье» (см. Н. Н. Гусев, Летопись жизни и творчества Льва Николаевича Толстого, т. 2, Гослитиздат, М. 1960, стр. 584).
Требовали пояснения и следующие упоминания Жемчужникова: «В насмешку и в позор моей родной земли, Так некогда сказал наш враг иноплеменный: «Лишь внешность русского немножко поскобли, Под ней – татарин непременно» (Жемчужников, стр. 138) и «Желанье выразил раз деспот в старину, Чтоб голову имел народ его одну; Желанье странное пришло к нему недаром: Он обезглавил бы его одним ударом» (стр. 178).
В первом случае Жемчужников имел в виду Наполеона, во втором Калигулу, жалевшего, по свидетельству Светония («Жизнеописание двенадцати цезарей»), что не может одним ударом обезглавить весь римский народ.
Статьи Фета, упоминаемые в «Памяти Шеншина-Фета» Жемчужникова, назывались не «Письма русского помещика» (Жемчужников, стр. 367), а «Из деревни».
На этом прервем список «огрехов», который можно было бы продолжить, так как главное все же в том, что пять томов «Библиотеки поэта», посвященных русским поэтам конца XIX века, значительно расширяют поэтический горизонт советского читателя, сообщают ему много свежих материалов о наиболее позабытой и малоизвестной эпохе истории русской поэзии.