Поэтическое событие. О журнале поэзии «Арион»

Арион» – единственный журнал поэзии, выходящий на протяжении более десяти лет в России. О месте этого издания в литературном процессе и его значении для структурирования пространства современной русской поэзии пойдет речь в этой статье.

1

Меньше всего мне хотелось писать очерк истории журнала, прослеживать его эволюцию, выделять периоды, анализировать динамику авторов и рубрик. Вероятно, возможен и такой подход. Десять лет существования для любого издания срок вполне достаточный, чтобы успеть и утвердиться в некотором постоянном качестве, и вычертить траекторию движения в литературном пространстве.

Но тему этих заметок можно сформулировать так: круговорот поэзии вокруг журнала «Арион» как некоего инварианта, сохраняющего свое постоянство в быстроменяющемся мире современной поэзии. Это вовсе не значит, что журнал оставался неизменным все десять лет, просто в этой статье я ограничусь рассмотрением постоянства вопреки эволюции. Надеюсь, это поможет мне найти и выделить характеристические черты, присущие одному лишь «Ариону» на протяжении всего периода его существования.

Сразу оговорюсь. Речь не идет о том, что не существует русской поэзии, которая никак с «Арионом» не связана. Такая поэзия есть. Но одно то, что ей все-таки приходится тем или иным образом выражать свое отношение к «Ариону», говорит о том, что журнал многого добился. Даже полное умолчание о его существовании звучит как высказывание. Я пишу не обязательный юбилейный панегирик. И поздновато, и вряд ли необходимо. Я попробую обрисовать феномен журнала поэзии «Арион», как я его вижу, как могу оценить его значение для сегодняшней русской поэзии.

2

Первый номер «Ариона» вышел в 1994 году. Это не то что не лучший, а возможно, и один из худших годов для подобного журнального начинания.

После невероятной читательской активности рубежа восьмидесятых и девяностых годов наступил кризис, за которым последовал резкий спад внимания к литературе вообще и к поэзии в особенности. Не до стихов стало читателям.

Говоря высоким штилем, это – «Гибель читателя». Трагедия в пяти актах.

Периодом катастрофического перелома¹ можно считать важнейшие события в истории русской поэзии XX века: вручение Нобелевской премии Иосифу Бродскому и четыре юбилея, которые шли буквально друг за другом и на которые пришелся пик мирового общественного интереса к русской поэзии.

1987 – Нобелевская премия Иосифу Бродскому.

1989 – столетие Анны Ахматовой.

1990 – столетие Бориса Пастернака.

1991 – столетие Осипа Мандельштама.

1992 – столетие Марины Цветаевой.

Вручение премии Бродскому – это первый акт грандиозного, захлебнувшегося неразборчивым восторгом гротескного действа, которое и сегодня кажется трагедией. Трагедией, в которой гибнет хор или читатель. Избавиться от ощущения, что ты присутствуешь на каких-то сумасшедших поминках, было в те годы очень трудно. Тиражи журналов зашкаливали за все мыслимые границы: «Новый мир» – 2 миллиона, «Юность» – 3 миллиона с лишним – абсолютный рекорд для литературного журнала всех времен и народов. Редакции журналов захлебывались от материала, который обязательно должен быть опубликован. Нельзя не печатать Ходасевича, Георгия Иванова, неопубликованного Волошина и т. д. и т. д. То, что копилось многими десятилетиями, выплеснулось за несколько лет. Это была лавина, которая сметает все на своем пути. И она смела.

Выдавали пайку строго нормированно, а потом вдруг сняли все ограничения и наступила полная вакханалия, а за ней – неизбежное тяжелейшее похмелье. Я намеренно не говорю о том, что происходило в других областях жизни и деятельности бывшего советского человека, который жил в состоянии непрерывного информационного стресса. Здесь меня интересуют только последствия, которые имели эти события для русской поэзии. И последствия эти катастрофические.

Невозможно прямо конкурировать с классиком, например с Ходасевичем. И те поэты, которые пришли в литературу в конце восьмидесятых – начале девяностых, которых начали жадно печатать в толстых и тонких журналах и журнальчиках, начали судорожно принимать в умирающий Союз писателей, эти поэты на себе испытали информационный удар. Их собственные дарования оказались смазаны и пригашены настигающей волной классических текстов. Конкурировать с Ходасевичем, появляясь с ним на соседних журнальных полосах, нельзя, не потому, что он всегда безупречен, вовсе нет, а потому, что его текст уже пропитан прошедшим временем, он просто тяжелее – его больше читали, он старше, а значит, оптически больше.

Я так подробно останавливаюсь на этом моменте, потому что он очень многое предопределил в русской поэзии – предопределил на десять с лишним лет вперед. То, что сегодня воспоминания о катастрофе могут показаться некоторым архаизмом, говорит о том, что ее последствия до некоторой степени преодолены. Тексты прочитаны, в той или иной степени впитаны и осмыслены или отвергнуты и забыты.

Вторая половина восьмидесятых – это тот краткий период, когда вся страна читала. Торопясь, захлебываясь. И были люди, которые говорили: вы что с ума посходили, это же невозможно! Невозможно за два месяца прочитать собрание сочинений Пастернака, а еще «Архипелаг ГУЛАГ» и целый ворох газетных и журнальных статей в придачу. Хватит читать, пора работать.

Но чтобы начать работать, необходимо принять решение. Определить хоть какой-то путь. И казалось, что, прочитав «всю правду», которую так старательно прятали коммунисты, единственно верное решение можно будет принять, но уже при полной информированности. Но правду-то нужно еще и уметь понять. Ее нужно учиться видеть. Она и раньше лежала перед глазами. Ведь тот же «Архипелаг ГУЛАГ» написан практически по советским газетам и устным рассказам заключенных! Какой из этих источников был недоступен советскому человеку? Ведь Солженицын не имел доступа ни к каким особо секретным архивам КГБ (кто б его пустил?).

И эта вакханалия чтения кончилась очень быстро и катастрофично. Кончилась приговором: значит, и здесь всей правды нет. Опять обманули. И больнее всего эта распавшаяся цепь ударила именно по поэзии. Поэзия бежит общей правды, она для поэзии неприемлема. В поэзии есть правда частного человека. А она оказалась никому не нужна. В этом нет вины поэзии, ее вопрошали о том, чего она не знает, чего она бежит.

3

В ситуации тотального спада общественного интереса к поэзии в 1994 году выходит первый номер журнала поэзии «Арион». Хуже не придумаешь. Журнал выходит вопреки конъюнктуре, выходит, будучи, кажется, обреченным на неудачу.

В определении «толстый журнал поэзии» есть резкое внутреннее противоречие. Поэзия в традиционных литературных журналах – всегда на втором плане. Структурная образующая этих изданий, в том виде, в каком они сложились, – это, конечно, проза и критика прозы. Именно эти составляющие отличают один журнал от другого и определяют лицо каждого из них. Убрать из журнала прозу – это уничтожить журнал. Без поэзии-то он как раз проживет.

И вот мы подбираем маргиналии и говорим: только поэзия.

Кажется, это начинание должно быть обречено. Но дело в том, что жесткость позиционирования четко определяет лицо журнала и очерчивает круг ожидания. Прозы не будет. Это – почти рекламный слоган. При позиционировании товара на рынке такого рода шаг используется часто. И каждый раз он сопряжен с определенным риском, поскольку жесткое ограничение тематики сразу отсекает очень большой круг потребителей, а если количество этих потребителей и без того невелико и продолжает стремительно сокращаться, то риск становится едва ли не смертельным.

Но с другой стороны, понятно, чем журнал занят. И ясно, как его представить потенциальным меценатам. Журнал задумывался изначально как некоммерческий проект. Он должен был выходить на спонсорские деньги, и потому жесткость позиционирования перед спонсором была не менее важна, чем перед читателем.

Меценат понимал, на что пойдут его деньги. Они пойдут на поддержку великой русской поэзии. Деньги не слишком большие, можно и пожертвовать. То, что никакой коммерческой выгоды не будет, было изначально понятно всем, и потому эта честная позиция должна была помочь. Уверенность в том, что русская поэзия – великая, все еще в силе, несмотря ни на какие потрясения, ни на какую перемену конъюнктуры.

Не все и не всегда было гладко. Меценаты менялись.

1. Здесь я применяю термин «катастрофа» как полностью нейтральный по отношению к оценке происходящего. Катастрофа – это радикальное изменение, приводящее к разрушению существующей структуры. Иногда это совсем не плохо[↩]