«Бедный Акакий Акакиевич». Об идеологических подходах к «Шинели» Гоголя

Разбирая используемые исследователями приемы, позволяющие рассматривать литературную классику как материал для самовыражения, С. Бочаров приводит примеры «интерпретации, порождающей собственный смысл, затем обратным ходом приписанный тексту»¹. Так обнаруживает себя тенденция, активно формирующаяся в литературоведении последних лет, – тенденция новой (на других, чем прежде, основаниях) идеологизации предмета изучения, вызывающей такие герменевтические сбои, что классические тексты «перестают быть самими собой»².

Для ситуации, складывающейся в литературоведении наших дней, показательно также стремление использовать разного рода аналогии, которые становятся «главным механизмом полагания смысла, имитирующим ход объяснения», когда на первый план выступает заданная интерпретатором «возможность вменения материалу свойств или признаков контекста, к которому затем можно было бы реферировать те или иные элементы текста…»³.

Так и гоголевские произведения все чаще стали подвергаться актуальным идеологическим истолкованиям – с подыскиванием соответствующего контекста, свойства которого им вменяются, преображая порой до неузнаваемости. Не осталась в стороне от подобных манипуляций и специально интересующая нас «Шинель», «претерпевшая коренные метаморфозы в своей интерпретации, от социально-политической и чуть ли не классовой до квазирелигиозной»⁴.

Посмотрим, как проделываются такого рода манипуляции, подгоняющие повесть Гоголя под априорно заданную концептуальную схему. Обычно в подобных случаях текст «Шинели» рассматривается как форма актуализации каких-либо идеологем, окраска которых (религиозная, историософская, философская и т. д.) меняется в зависимости то от специфической эрудиции того или иного исследователя, то от характера его специфической озабоченности.

Так, П. Бухаркин, полагая, что «одним из основных источников»»Шинели» являются 19 – 21 стихи 6 главы Евангелия от Матфея (тема которых – собирание сокровищ на земле или на небе), решил доказать, что в них «как бы содержится (в свернутом виде) вся история, рассказанная Гоголем»⁵. Проведенная параллель призвана убедить, что возникающие смысловые обертоны прежде всего «высветляют отрицательное начало в образе главного героя – Акакия Акакиевича Башмачкина»⁶. И вполне логично делается соответствующий вывод: «История Акакия Акакиевича становится развернутой иллюстрацией к евангельским словам: он, вопреки предостережению, стремится собирать богатства на земле…»⁷ Нападение грабителей толкуется как «закономерный итог его ложно направленной жизни», поскольку украденная шинель «относится к земному миру и тем самым не может навсегда остаться с героем», пытавшимся «выстроить благосостояние на земной основе»⁸.

Смысл «Шинели» ограничивается, таким образом, художественным разъяснением евангельских стихов, о чем и свидетельствует термин «иллюстрация». Прагматика же гоголевского текста оказывается упрощена до утилитарно-служебного назначения. В чем тогда заключается роль истолкователя, осуществляющего свои манипуляции? Он не столько интерпретирует, сколько иллюстрирует – и иллюстрирует евангельскую цитату текстом повести так, как он эту цитату и этот текст понимает (или не понимает). Причем оперирует он даже не евангельскими стихами, но моральными прописями, к которым сводит символическое содержание этих стихов, превращая повесть в назидательную историю, из которой извлекаются дидактические выводы.

Однако есть определенные основания усомниться, так ли уж верно понимает исследователь евангельский текст (и отвечает ли его понимание тексту повести). Богословский комментарий по-другому расставляет смысловые акценты, что только укрепляет подобные сомнения: «Свойства земных богатств, указанные Христом, должны напоминать людям о нестяжательности, и последняя должна определять отношение человека к богатству и вообще к земным благам <…> Христос не требует от человека аскетизма. – «Не собирайте себе сокровищ на земле…» лучше, по-видимому, перевести так: не цените сокровищ на земле, причем «на земле» будет, конечно, относиться не к сокровищам, а к «не цените» («не собирайте»)»⁹.

А чего требует от Башмачкина современный интерпретатор? Разве не аскетизма ? Но можно ли не заметить нестяжательности Акакия Акакиевича, которая характеризует и отношение героя к шинели, уже мечта о которой преображает его существование так, «как будто бы он женился, как будто какой-то другой человек присутствовал с ним, как будто он был не один, а какая-то приятная подруга жизни согласилась с ним проходить вместе жизненную дорогу…»?¹⁰ И большой вопрос, является ли воображаемая «подруга» тем сугубо земным сокровищем, о котором говорится в евангельских стихах.

П. Бухаркин, формулируя претензии к герою, пытается опереться на давнюю работу Д. Чижевского, но не учитывает, что автор этой работы сознательно отказался от «интерпретации «Шинели», исходя из святоотеческой литературы», подчеркнув, «что прежде всего от художественных произведений Гоголя надо ждать попытки разрешения сложных психологических вопросов, а не простого повторения аксиом…»¹¹.

В указанной работе именно психологические вопросы как раз и трактуются: «Все мирское тленно – и увлекает с собою в погибель человека, укрепившего на нем свое бытие, все равно – есть ли это мирское бытие нечто великое или – шинель»¹². Но в актуальной интерпретации, ориентированной на поиск интертекстуальных контактов «Шинели»»с религиозной литературой»¹³, развиваемое положение утрируется так, что оборачивается своего рода герменевтическим гротеском, предельно сдвигающим смысловые границы рассказанной Гоголем истории: «…Акакий Акакиевич прежде всего человек, выбравший мир, а не Бога, земное, а не небесное»¹⁴.

Рассказчик в «Шинели» сохраняет за героем право на внутреннюю жизнь, не вполне прозрачную и не слишком проницаемую для внешнего наблюдателя. А потому, описывая реакцию Акакия Акакиевича на эротическую «картину», не желает комментировать, почему «усмехнулся» и что именно «подумал» герой: «…ведь нельзя же залезть в душу человеку и узнать всё, что он ни думает». Без какого-либо объяснения оставляет рассказчик и поступок героя, который «даже подбежал было вдруг, неизвестно почему, за какою-то дамою», однако «тут же остановился и пошел опять по-прежнему очень тихо, подивясь даже сам неизвестно откуда взявшейся рыси».

Открывается возможное и принципиально значимое для авторской оценки несовпадение действия и мотива, порождающее проблематичность, однозначным выводам, как всегда у Гоголя, не способствующую. Но истолкователь вычитывает из этой сцены (вычитывает буквально), что «в самой возможности подобного поведения уже отчетливо заключается отрицательная оценка»: «…в смысловой ореол героя входит (пусть и неявно, лишь намеченная) тема разврата, растления»¹⁵.

Если Д. Чижевский, обратив внимание на «эротический» аспект повести, рассматривал гибель героя «от любви» как своеобразную пародию и карикатуру на романтическую сюжетику¹⁶, то П. Бухаркин уточняет, что «виновата не сама любовь, охватившая Акакия Акакиевича, а то, что он любит, – шинель, полностью принадлежащая земному миру»¹⁷. Фантастический эпилог «Шинели», свидетельствуя, по его мнению, «о не исчезнувшей после смерти привязанности к земному», прямо прочитывается как приговор герою: «Сокровище, собираемое Башмачкиным, всецело располагается на земле, ей же принадлежит и сердце героя – и не только при жизни, но и после смерти. Не о душе, а о богатстве – шинели – по-прежнему он хлопочет»¹⁸. Отсюда мораль: «…человеку, привязавшему себя к земному, катастрофы не избежать»⁸.

Между тем шинель, отождествляемая истолкователем с сокровищем, собираемым на земле, есть у Гоголя идеальный образ вещи, а не только самое вещь: привыкая к «ограничениям», чтобы скопить нужную сумму, Акакий Акакиевич «совершенно приучился голодать по вечерам; но зато он питался духовно, нося в мыслях своих вечную идею будущей шинели». В качестве духовной пищи и «вечной идеи» шинель отвечает не только сугубо земным потребностям героя.

Ю. Манн, подчеркивая «полную естественность и законность устремлений Башмачкина», предметом которых служит «вещь, насущно необходимая в суровые петербургские морозы»²⁰¹⁹, справедливо возражает против «внеэстетической критики» героя, выразившейся в представлении о приверженности его «к мирскому»: «Акакий Акакиевич, лишенный не роскоши, а насущно необходимого, шинели, утративший ее в мгновение ока и не имевший сил перенести удара, оказывается, совершает грех и измену!»²¹²⁰ А С. Бочаров также справедливо пишет о шинели как об «особой вещи», в которой «молчаливый внутренний мир» Акакия Акакиевича, «представительницей» которого она выступает, сталкивается с внешним миром, «почему утрата ее равносильна утрате всей жизни: «рыцарь бедный» своей шинели погибает так, как романтический идеальный герой, потерявший свою возлюбленную или свою мечту»²¹. И суждения исследователей нисколько не конфликтуют, но взаимно друг друга дополняют.

Дело в том, что повествование в «Шинели» как раз и строится на постоянных (стилистически и сюжетно маркированных) переходах от вещи «насущно необходимой» к «особой», создавая вокруг «новой шинели», как и вокруг самого героя, ореол проблематичности. Как имя героя – это особое имя, «другого имени дать было никак невозможно», имя-судьба («видно, его такая судьба»), так и шинель героя – это «особая вещь», вещь-судьба, поэтическое преображение которой свидетельствует, что и во внутреннем мире Акакия Акакиевича «имелась своя поэзия»²².

Однако поэзия эта упорно не замечается – и повесть прочитывается как поучение, принадлежащее не столько к художественной, сколько к духовной прозе Гоголя, вроде «Правила жития в мире», но без учета жанровой и стилевой специфики последней.

Известно мнение, также актуальное, которое, правда, скорее декларируется, чем обосновывается, поскольку обосновать его, очевидно, невозможно (а почему невозможно – тоже очевидно), что именно духовная проза является высшим достижением Гоголя-художника. Но это мнение, с которым соглашаться не обязательно, а спорить нет смысла, поскольку доказательствами оно не обеспечено и декларируется в качестве исследовательского откровения, а откровению научные доводы не указ. В случае же с «Шинелью» перед нами уже не мнение, а интерпретация, и получается, что однозначное осуждение Акакия Акакиевича, которое вычитывается из повести, принадлежит все же не повести, так как противоречит ее поэтике, а истолкователю, который поэтикой жертвует, жертвуя тем самым и художественным смыслом повести ради «иллюстрации».

Но гоголевский текст превращается даже не просто в поучение, а в своего рода катехизис, откуда предполагается получать правильные ответы на задаваемые тексту вопросы – и вопросы, разумеется, прямые, специфики художественного текста и художественной реальности не учитывающие. Истолкователь вопрошает и сам себе легко отвечает, поскольку легко решает сформулированную им самим дидактическую задачу, но проблема в том, что повесть Гоголя ответов на прямые вопросы не содержит, так как вообще о другом написана – и вопросы с заранее известным ответом явно не по адресу.

В повести недвусмысленно выражено сострадание к Акакию Акакиевичу, утратившему шинель: «…Акакий Акакиевич печальный побрел в свою комнату, и как он провел там ночь, предоставляется судить тому, кто может сколько-нибудь представить себе положение другого». Однако позиция сострадания не замечается исследователем, предпочитающим ей позицию суда и осуждения. Напоминая про сокровище и про сердце, почему-то забывает он про другую евангельскую максиму – и судит героя, причем судит не по законам художественного мира, но скорее по меркам обиходной морали, морали прописных истин, весьма далекой от парадоксальной евангельской этики, этики любви. Но неумение поставить себя на место другого, нуждающегося в простом сострадании, обнажает сомнительность нравственных претензий к герою. И ставит тем самым под вопрос назидательно-дидактическую интерпретацию повести.

Но вот и в книге, посвященной христианским основам миросозерцания Гоголя, о герое «Шинели» буквально сказано: «ничтожный Башмачкин»; по отношению же к «ничтожному Башмачкину» логичной представляется позиция судьи:«Поистине глубокое чувство жалости вызывает человек, для которого самым «светлым» праздником, настоящим «воскресением» и «пасхой», становится день приобретения новой шинели»## Виноградов И.