Поэтический замысел в разобранном виде
В. Г. Васильев, О «Тихом Доне» М. Шолохова, Челябинск, Книжное изд-во, 1963, 219 стр.
От новой работы о «Тихом Доне» ждешь многого. Еще бы, ведь ее автор обратился к произведению поистине эпохальной значимости, взял на себя роль посредника между читателем и одним из крупнейших художников современности. Естественно предположить, что исследователь, решившийся на такое посредничество, предварительно взвесил свои возможности и нашел, что задача ему по плечу. Кроме того, сегодняшнему критику «Тихого Дона» приходится иметь дело не только с самим произведением, а еще и с обширной литературой о нем, насчитывающей (если даже не включать сюда выступлений зарубежной печати и многочисленных диссертаций) около двухсот названий. В мнениях и толкованиях, зачастую весьма глубоких, здесь, разумеется, недостатка нет.
И опять-таки естественно предположить, что новый труд, возникший на столь тщательно возделанном участке литературоведения, – это новый шаг вперед. Таковы надежды и предположения. Подтверждаются ли они?
Своим тематическим строем книга В. Васильева близка к уже сложившемуся у нас канону «фронтального» изучения шолоховской эпопеи. И тем не менее это не монография, так как некоторые разделы книги (например, о языке, композиции романа, о фольклорных мотивах в нем), находясь рядом, по существу не соприкасаются друг с другом и связаны в основном единством места.
Нетрудно догадаться, что каждый из этих разделов при своем появлении на свет имел вполне самостоятельное предназначение и лишь по прошествии времени был «вставлен в книгу».
Впрочем, догадками такого рода нам особенно заниматься не приходится, так как из авторского предисловия мы узнаем, что предлагаемый труд возник на основе статей, ранее публиковавшихся в «Ученых записках» Магнитогорского пединститута и Казахского университета. Основа оказалась далеко не монолитной, и, видимо, отдавая себе в этом отчет, В. Васильев избирает для книги не слишком обязывающее «околомонографическое» название.
Эта «жанровая» неопределенность труда В. Васильева, конечно, не столь уж большое зло, но она невольно воспринимается как весьма наглядное выражение целого ряда или даже системы «неопределенностей», которыми отмечена сама исходная позиция автора.
Известно, что между исследователями «Тихого Дона» до сих пор нет абсолютного единодушия по ряду вопросов, связанных с проблематикой и поэтикой романа. Но В. Васильев, хотя сам материал поминутно толкает его к полемике, предпочитает уклоняться от нее. Он довольно-таки мирно варьирует находящиеся в обращении концепции (вернее, отдельные положения, извлеченные из концепций), далеко не всегда заботясь при этом о прочности возникающего под его пером целого.
Читателю, вероятно, памятен недавний спор между Л. Якименко и А. Бритиковым о том, что же является главным в художественной организации эпопеи: собирательный «образ» народа или судьба и личность Григория Мелехова. Л. Якименко высказывался в пользу «образа» народа, А. Бритиков – в пользу главного героя. В. Васильев как будто присоединяется к А. Бритикову. «…стержнем «Тихого Дона» является главный герой Григорий Мелехов», – пишет он. Но за две страницы до этого мы прочли следующее; «… жизнь и действия народных масс определяют развертывание событий в «Тихом Доне». А в другом месте у В. Васильева сказано, что «любовные отношения» Григория и Аксиньи являются «…как бы «мотором», движущим огромную машину эпического повествования». Три суждения, уже встречавшиеся у шолоховедов, но, разумеется, в самых различных контекстах, решительно не желают замечать друг друга, и В. Васильев не предпринимает попыток свести их воедино.
Примерно так же в книге В. Васильева обстоит дело и с рядом других принципиально важных вопросов, в том числе с трактовкой образа Григория Мелехова. Здесь автору книги опять таки не удается пойти дальше своих предшественников. Более того, он явно тяготеет к концепции, весьма мало отвечающей современному состоянию науки о литературе. Эта концепция, уже преодоленная щолоховедением, рассматривает Григория Мелехова как типичного крестьянина-собственника, носителя мелкобуржуазного индивидуалистического сознания. Но, вероятно, замечая известную устарелость такого взгляда, В. Васильев стремится как-то модернизировать его. Он перемещает «пафос» концепции с «собственничества» Григория Мелехова на якобы присущий ему «индивидуализм». Слово «индивидуалист» повторяется множество раз в самых различных сочетаниях, однако настойчивое употребление этого слова все же не может восполнить здесь недостаток веской аргументации. Причем сам подход автора книги к трактовке центрального образа эпопеи представляется излишне упрощенным. Социальное происхождение плюс трагический исход метаний Григория Мелехова (отщепенство) В. Васильев кратчайшим путем переносит на его нравственную сущность (раз мелкий собственник да еще отщепенец – значит, само собой разумеется, индивидуалист), мало считаясь с художественной конкретностью образа, и в первую очередь с тем, что непоправимые заблуждения шолоховского героя вели к искажению, а не к закономерному выявлению его коренных моральных качеств.
Неосновательность рассуждений об индивидуалистической сущности Григория Мелехова достаточно очевидна. Но может ли трактовка этого образа В. Васильевым показаться вполне определенной. Вряд ли. Непоследовательность критика в защите выдвигаемых им положений заметна и здесь. Так, рассуждения о мелкобуржуазном индивидуализме Григория Мелехова и его неистребимом инстинкте собственничества могут у В. Васильева вдруг прерваться следующим заявлением: «…такой постоянно ищущий правды человек, как Григорий, не мог остаться без веры». От В. Васильева как-то ускользает несовместимость индивидуализма, свойства «центростремительного», означающего ту или иную степень духовной изоляции человека от общества, – и правдоискательства, взламывающего преграды между личностью и миром, в котором человек ищет правду.
Складывается впечатление, что мысль о правдоискательстве Григория Мелехова случайно попала сюда из некоторых» недавних работ о «Тихом Доне», авторы которых попытались по-новому осмыслить нравственно-философское содержание эпопеи.
Здесь вряд ли было бы уместно пускаться в рассуждения о возможных причинах теоретического разнобоя, который приходится наблюдать у В. Васильева, но на одной причине, вполне очевидной, остановиться все же следует. Дело в том, что работа В. Васильева как исследователя «Тихого Дона» уже подвергалась критике. Его статьи «Историческая правда в «Тихом Доне» М. Шолохова» и «Идейная основа «Тихого Дона» М. Шолохова и образ Григория Мелехова», опубликованные в 1957 году в «Ученых записках Магнитогорского государственного пединститута», вызвали ряд принципиальных возражений со стороны критика М. Минокина («Вопросы литературы», 1958, N 2). В частности, М. Минокин отмечал недостаточное внимание В. Васильева к проблеме народа в романе, узко «экономический» подход к образу Аксиньи, склонность к произвольным литературным параллелям. Но это – в частности. А в целом М. Минокин вел разговор о недостатках в самом подходе В. Васильева к произведению искусства. В. Васильев услышал критику и принял к сведению… ряд частных замечаний. Работая над книгой, он снял отдельные, слишком уж «впечатляющие» высказывания, некоторые положения смягчил, добавил несколько абзацев о «жизни и действиях народных масс», о правдоискательстве Григория. Но так как непотревоженным остался сам метод анализа, то теоретическая сумятица в книге только усилилась «, уж разумеется, к какому-либо вкладу в шолоховедение эта переработка не привела…
Вероятно, чувствуя, что его основополагающим суждениям не хватает теоретической новизны, В. Васильев порой делает настойчивые заявки на первооткрывательство. Например, он чрезвычайно обстоятельно, с подробным изложением ошибочных мнений, с вводом в дело обширных цитат из Белинского и Энгельса, доказывает, что жанр «Тихого Дона» – роман-эпопея, хотя можно было, не затрачивая стольких усилий, просто сослаться на работы предшественников, в частности на книгу И. Лежнева «Путь Шолохова» (стр. 172), где та же точка зрения была обоснована с достаточной убедительностью.
Справедливости ради надо, однако, сказать, что далеко не все положения, выдвигаемые В. Васильевым, восходят к уже известным. Например, он первым среди шолоховедов сделал следующее наблюдение: «…поворот Григория к красным совпадал обычно с вспышкой чувства к Аксинье, с возобновлением отношений с ней». Да, наблюдение вполне самостоятельное, но присоединиться к нему трудно. Во-первых, оно находится в явном противоречии с текстом «Тихого Дона» и, во-вторых, опасно своими последствиями. Ведь стоит нам признать «закономерность», обнаруженную В. Васильевым, как вступает в силу ее неумолимая логика. Для начала эта логика захватит Наталью Коршунову, и поневоле придется делать вывод, что сближение Григория с белыми и сближение с Натальей тоже происходило, так сказать, синхронно. Ну, а потом мы уже, вероятно, будем вести речь о некоем воображаемом произведении, мало напоминающем «Тихий Дон».
Выше говорилось об известной непрочности теоретических построений В. Васильева, об отсутствии у него продуманной исследовательской концепции. Отсюда отнюдь не следует, что в его книге нет своего пафоса, что она лишена всякого литературоведческого задора. Задор и пафос есть, и есть резко очерченная область, где они «прописаны». Это область всевозможных систематизации и подсчетов, сопровождающихся весьма любопытными выводами и обобщениями.
Расчленению с последующей классификацией частей «разобранного» целого подвергаются сюжет и композиция, семейные и любовные связи, мастерство повествования и душевные противоречия героев.
Из книги В. Васильева мы узнаем, что сюжет романа опирается на две основы, что лирические отступления и «новеллы-монологи» соответственно делятся на три группы, а батальные картины-всего лишь на две, узнаем и дивимся твердой вере автора в безотказность арифметического подхода к искусству.
Есть в книге В. Васильева на редкость примечательная ведомость, куда занесены так называемые «семейные гнезда». Составлена она по такому способу: «…сюжетная основа семьи Мелеховых складывается: а) из отношений Григория – Аксиньи-Натальи, Петра и Дарьи, Дуняшки и Кошевого; б) из колебаний Григория в социальной борьбе…» и т. п. (сначала вызывают недоумение тире в подпункте «а», но потом догадываешься, что они призваны не допустить двусмысленности в размещении персонажей по любовным ячейкам).
Никому, конечно, не возбраняется классифицировать героев литературного произведения семьями и в одиночку, но научная целесообразность таких операций вызывает сомнение, и рецензируемая книга лишь укрепляет его.
В. Васильев, судя по всему, стремится «поверить алгеброй гармонию». Но какую гармонию? Может быть, высшую гармонию художественного замысла эпопеи? Нет, он предпочитает решать задачи более узкие.
Допустим, установлено, что русские пословицы и поговорки используют у Шолохова не только революционеры, но и белогвардейцы. Тут же автор книги из подмеченного им «приема» извлекает, конечно же, скрытое там «назидание». Оказывается, Шолохов рисует, с одной стороны, коварство белогвардейцев, употреблявших «…созданные народом пословицы в антинародных целях», а с другой – житейскую и политическую мудрость революционеров, умевших к месту и с пользой применять народные речения. Или: среди «социально-политических новелл-монологов» В. Васильев замечает «новеллу» о Ленине, «рассказанную» казаком Чикмасовым. Сразу же отыскивается точный и при этом совершенно однозначный смысловой «эквивалент»»новеллы»: она показывает, «…какой значительный путь в своем развитии прошло самосознание основной массы казачества в период империалистической войны».
А чего стоят наблюдения В. Васильева над портретной живописью М. Шолохова. Например, обнаруживая в романе такие «…характерологические детали в облике Григория Мелехова, как «коршунячий нос», «звероватое в улыбке», исследователь приходит к выводу, что они «…дают возможность наиболее впечатляюще выразить его (Мелехова. – В. К.)…правдоискательство… увлечение автономистскими взглядами». Да, чрезмерная вера В. Васильева в однозначность и прямолинейную назидательность художественной детали часто подводит его. Но здесь важно и другое. За всей этой кропотливой деятельностью по систематизации и «смысловому обнажению приемов» скрыта спокойная убежденность автора книги, что М. Шолохов мыслит именно теми категориями, которые В. Васильев ему приписывает, что никаких «незаприходованных» идей в романе и быть не может. Эта убежденность нередко отзывается на страницах книги нотами неомраченного авторского удовлетворения полнотой разработки материала. Так, подводя итог проделанному им анализу взаимоотношений Григория и Аксиньи, В. Васильев пишет: «Выше дан анализ любви обоих персонажей в различных ее состояниях: в состоянии спокойном в обычных житейских условиях; в состоянии смутном и беспокойном… в состоянии поисков Григорием правды… в состоянии безнадежности…» Судя по всему, автор считает дело сделанным, и сделанным неплохо, считает свою методологию непогрешимой. Это светлое авторское самочувствие здесь вряд ли оправдано, и, кроме того, оно опасно для критика, которому надо многое пересмотреть в своем эстетическом «хозяйстве». Пересмотреть хотя бы для того, чтобы впредь уже не писать, что художник «привлек для романа большой дополнительный (!) материал» (как он пишет в рецензируемой книге), чтобы не объяснять в дальнейшем любовь отца к сыну исключительно социальными причинами (как он это делает, «разлагая на множители» отношение к Григорию Пантелея Прокофьича), чтобы фраза «На дворе мирно квохтала курица» больше не вызывала у него приливов академического глубокомыслия («Тихий Дон» изобилует контрастными жанрово-бытовыми картинами… После напряженно-драматической сцены чтения Дуняшкой полученного от сотника Полковникова письма о смерти Григория Шолохов дает (!) контрастную сценку, резко оттеняющую драматизм: «На дворе мирно квохтала курица…»; и, конечно, в первую очередь ему следует освободиться от весьма распространенного заблуждения, что художественное творчество – это довольно-таки нехитрая расфасовка в образную «тару» готовых истин, легко извлекаемых оттуда для критического обозрения.