Писатель и литературный процесс

«История русской литературы в трех томах», т. II (Литература первой половины XIX века), редколлегия: А. М. Лаврецкий, У. Р. Фохт, А. Г. [Цейтлин], главный редактор Д. Д. Благой, Изд. АН СССР, М. – Л. 1963, 918 стр.

В последние годы наше литературоведение все более и более настойчиво ставит задачу изучения русского и мирового литературного процесса, основных этапов его развития, исследования борьбы и смены идейно-художественных направлений и течений, общих закономерностей исторической эволюции словесного искусства. Среди работ, относящихся к этой области литературоведения, видное место должен занять появившийся недавно второй том «Истории русской литературы в трех томах», подготовленный Институтом мировой литературы имени А. М. Горького Академии наук СССР. Том охватывает литературу первой половины XIX века; здесь, в силу особенностей материала, отчетливее, чем в первом томе, содержащем историю древнерусской литературы и литературы XVIII века, выступило своеобразие самого замысла: рассмотреть литературный процесс в целом, не выделяя в особые главы творчество отдельных писателей.

Эта задача сопряжена с большими трудностями. Приходится решать многие еще не вполне выясненные вопросы: периодизация литературного процесса, борьба и смена литературных направлений и течений, место и значение больших писателей в литературном развитии, вопросы терминологии и т. д. Особенно сложной является задача «включения» великих поэтов и писателей в общий поток литературы. Здесь легко впасть в две крайности: творчество выдающегося писателя может потерять свою цельность и, наоборот, при стремлении сохранить эту цельность творчество писателя может выступить в отрыве от литературного процесса, в «котором останутся преимущественно «второстепенные» писатели.

Не удивительно, что этот научный замысел при самом своем возникновении и в процессе его реализации нашел не только сторонников, но и противников, вызвал горячие споры.

Теперь, по выходе тома, излагающего русский литературный процесс за полвека, естественно, возникает вопрос: сумели ли авторы коллективного труда доказать научную правомерность своего замысла? Ознакомление с рецензируемым томом позволяет дать положительный ответ на поставленный вопрос. И в этом – основное значение настоящего труда, каковы бы ни были его недостатки, упущения, спорные места. Конечно, такой способ рассмотрения литературного процесса не является единственно возможным. Право на существование сохраняет и традиционная форма истории литературы, где, наряду с изложением литературного процесса, монографически освещается творчество отдельных писателей. Возможны я иные системы рассмотрения процесса развития литературы, например, по литературным родам, видам и жанрам. Однако изучение литературного процесса по литературным направлениям и течениям позволяет наиболее глубоко понять общий ход развития литературы в ее специфике, в ее закономерностях.

Значение этого труда станет еще очевиднее, если мы учтем, что в своих теоретических и методологических основах он противостоит работам буржуазных ученых, в освещении русского литературного процесса исходящих из идеалистических воззрений, неверно трактующих, а иногда и прямо фальсифицирующих историю русской литературы.

Основной категорией литературного процесса в новом труде справедливо признается литературное направление, которое связывается, но не отождествляется с тем или иным идейным течением. Наряду с понятием литературного направления, вводится и понятие литературного течения, что дает возможность осмыслить процесс развития, изменения, дифференциации таких сложных явлений литературы, как романтизм, реализм.

Категории направления и течения положены в основу периодизации литературного процесса, и последовательность в проведении этого принципа позволила авторам устранить здесь те противоречия, которые обнаруживались на начальном этапе их работы. Теперь периодизация не вызывает возражений.

С этим связано также более верное понимание значения основоположников русского реализма для «натуральной школы» и реалистического направления в целом. Наряду с определяющим воздействием Гоголя, не умаляется, как это иногда бывает, роль Пушкина и «Лермонтова в формировании «натуральной школы» и русского реализма вообще. Обращение к литературному процессу как основному предмету исследования заставило авторов включить в свой обзор многих второстепенных и третьестепенных писателей, и это очень хорошо.

В книге систематически прослеживается развитие литературно-эстетических взглядов по направлениям и течениям литературы. Анализ литературных произведений сопровождается изложением тех суждений и споров, которые возникли по поводу данных произведений в критике.

Нельзя не одобрить попытку авторов сопоставить развитие литературных направлений с аналогичными явлениями в других искусствах той же эпохи. Не забыты и те явления западноевропейской литературы, которые оказали то или иное воздействие на русский литературный процесс или были ему типологически родственны. Затрагивается вопрос о месте русской классической литературы среди других литератур мира, в частности вопрос о мировом значении творчества Пушкина.

Многократно авторы обращаются к вопросу о закономерностях русского литературного процесса, и многие их наблюдения и выводы в этой почти не исследованной и труднейшей области представляются обоснованными и плодотворными. Хорошая «зарядка» в этом отношении дана во введении к тому (Д. Благой), рисующем общую картину развития русской литературы первой половины XIX века.

Но рецензируемый труд имеет не только позитивное значение. Он поучителен и своими недостатками. Для дальнейших успехов советского литературоведения, особенно в изучении литературного процесса, важно разобраться не только в том, что удалось авторам коллективного труда, но и в том, что и почему им не удалось.

Как уже было сказано, литературное движение каждого периода расчленяется в книге на направления и течения. К сожалению, не всегда в основу группировки материала кладутся именно эти категории. Особенно страдает этим четвертая глава, охватывающая время с начала 40-х до середины 50-х годов, время широкого распространения и дальнейшего развития реализма в русской литературе. Казалось бы, в соответствии с установками авторского коллектива, основному автору главы (А. Цейтлину) надлежало проследить путь развития реалистического направления, начиная с «натуральной школы», его дифференциацию на различные течения. Но, признавая, что реализм писателей «натуральной школы»»подчас существенно варьировался в своих конкретных формах» (стр. 640), автор надолго откладывает рассмотрение этого вопроса и лишь после широкого обзора материала, довольно неожиданно для читателя, выдвигает очень важное положение: «В русском реализме 40-х годов начинали формироваться две отличные друг от друга разновидности. Одну из них можно было бы условно назвать по преимуществу «общественно-психологической», другую – по преимуществу «социально-политической». Первая была характерна для произведений Григоровича, Тургенева, Гончарова, Достоевского; вторая была присуща Герцену и особенно Щедрину и Некрасову». Дальше эти разновидности автор называет течениями (стр. 712). Верна или неверна эта концепция реалистических течений, но, придерживаясь ее, автор должен был именно эту дифференциацию реализма положить в основу характеристики литературного движения 1843 – 1855 годов. Между тем А. Цейтлин начинает с общей характеристики тематики, образов, жанров «натуральной школы», затем непосредственно переходит к индивидуальным особенностям творчества писателей этого направления, к индивидуальным, характеристикам Даля, Соллогуба, Панаева, Григоровича, Тургенева, Гончарова, Достоевского. Только после этого автор посвящает одну неполную страницу общей характеристике общественно-психологического течения в русском реализме, к которому принадлежали названные писатели (стр. 712 – 713). Но такая ретроспективная и беглая характеристика литературного течения оказывается запоздалой для ранее данных монографических очерков о писателях и мало помогает пониманию литературного процесса, в рамках которого формировались эти писатели. Впрочем, дело здесь даже не в порядке изложения. Общая характеристика социально-политического течения русского реализма предшествует характеристике творчества писателей, принадлежавших к этому течению: Некрасова, Щедрина, Герцена. Но и эти писатели, творчество которых освещается в ограниченных данным периодом, но монографически изложенных очерках, остаются мало связанными с литературным процессом.

Невыдержанность принципа исследования в рассматриваемой главе выражается и в другом. Материал распределяется по разделам: проза, поэзия, драматургия. Но это деление перекрещивается с другим, принятым в книге, – по направлениям и течениям. Едва ли можно сомневаться, что последнее деление, в основе которого лежат идеологические и социальные противоречия общества, является более важным, определяющим. Единство таких литературных форм, как проза или поэзия, как драматургия, является гораздо более внешним, чем единство литературного направления или течения. Между поэтом Некрасовым и прозаиком Щедриным неизмеримо больше близости, чем между поэтами Некрасовым и Фетом. Попытка сочетать эти две системы расположения материала приводит автора к своеобразной «чересполосице». Рассматривая прозу, автор делит ее на два течения, оставляя пока в стороне поэзию и драматургию. От этого страдают и проза, вырванная из течения в целом, и течение, показанное только на материале прозы. Тот же недостаток обнаруживается и при отдельном изложении поэзии и драматургии. Здесь же автор сталкивается с другой трудностью: как быть с литераторами, которые были как раз в этот период одновременно и прозаиками, и поэтами, и драматургами, – Тургеневым, Некрасовым? И вот о Некрасове мы читаем три отдельных этюда, и в разделе прозы, и в разделе поэзии, и, наконец, в разделе драматургии. А о Тургеневе говорится, сразу и как о поэте, и как о прозаике, и как о драматурге – причем в разделе прозы. Тем самым поэзия Тургенева вырывается из потока русской поэзии 40-х годов, а его драматургия, несмотря на всю значительность занимаемого ею места, – из процесса – эволюции русской драматургии. Удивительно, что в разделе о драматургии 40-х – начала 50-х годов пьесы Тургенева не вспоминаются, а Островский сопоставляется только с Гоголем.

Наибольшие трудности представляла, пожалуй, третья глава: «Утверждение реализма», так как именно в этот период развернулось творчество Пушкина, Гоголя, Лермонтова – основоположников русского реализма. Весьма сложно с достаточной конкретностью показать, что именно эти гениальные новаторы восприняли из литературного процесса и что они ему дали. Да и самый литературный процесс второй половины 20-х – начала 40-х годов отличается исключительной сложностью.

Естественно, что в центре главы стоит творчество Пушкина, Гоголя и Лермонтова. Но при исследовании литературного процесса, в отличие от монографического изучения писателей, основное внимание должно быть уделено месту и значению писателя на путях развития литературы изучаемого периода, его связям с литературным процессом. Самый принцип изложения творчества отдельных писателей, даже величайших, в труде по истории литературного процесса должен иметь свою специфику. Между тем в большинстве случаев изложение в данной главе, как и в других главах, приобретает монографический уклон, анализ творчества писателя мало отличается от того, что можно встретить и в работах обычного типа. До или после характеристики писателя и произведения называются другие писатели и произведения, так или иначе связанные с теми, которые являются главным предметом внимания. Но сама характеристика строится преимущественно как имманентно-монографическая. Органической связи между писателем и литературным процессом в этих случаях не получается. Так, например, в начале главы о «Тарасе Бульбе» (Н. Степанов) сказано несколько слов об исторических романах Полевого, Булгарина, Загоскина и – несколько подробнее – Лажечникова. Назван «Арап Петра Великого» как «замечательный образец подлинного историзма» (стр. 433). А дальше идет монографический анализ «Тараса Бульбы» без попытки определить место этой своеобразной и сложной в жанровом и стилистическом отношении повести-эпопеи в развитии исторических жанров русской литературы. Сопоставление Гоголя с Вальтером Скоттом, сделанное автором, полезно, но оно не решает вопроса о месте «Тараса Бульбы» в русском литературном процессе. Автор затрагивает вопрос о художественном методе Гоголя, признавая наличие здесь и романтизма (образы Андрия и прекрасной полячки), и реализма (Остап и казаки); отмечается усиление реалистического начала во второй редакции повести. Но не этого, или не только этого, ждет читатель от исследователя литературного процесса. Он ждет историко-литературного раскрытия такого, явления, как противоборство и сочетание романтизма и реализма, того сложного и противоречивого процесса, который характеризовал русскую литературу после 1825 года. Этот процесс наблюдается не только в творчестве Гоголя, но и в творчестве Лермонтова, Баратынского, Герцена, В. Одоевского и других. «Тарас Бульба» Гоголя, как и его «Вечера на хуторе близ Диканьки», как и его украинские и петербургские повести, требовали своего анализа в свете этого процесса. Этого в книге нет, как, кстати сказать, нет этой широкой, объединяющей отдельные факты постановки вопроса и в разделах о других названных выше поэтах и писателях. Справедливости ради следует отметить, что дело не всегда обстоит так: «Ревизор» и «Мертвые души» даны в более широкой историко-литературной перспективе.

Для рецензируемого труда характерен и другой недостаток в определении связей большого писателя с литературным процессом: эти связи констатируются, но с достаточной конкретностью не раскрываются. Так, «Повести Белкина» справедливо рассматриваются как «один из замечательнейших образцов прокладывания Пушкиным-новатором совершенно новых путей для дальнейшего развития русской литературы» (стр. 380). Как же конкретизируется это положение? Подчеркивая закономерность попыток Пушкина усовершенствовать, развить прозу, что отвечало общим тенденциям развития русской литературы, переходившей к реализму, автор (Н. Ждановский) кратко обрисовывает состояние русской прозы во второй половине 20-х годов. Упоминаются произведения Погодина, Погорельского, Полевого, Загоскина, Булгарина, Нарежного, Орлова. Но беглой характеристики этих произведений, в которой даже не определяется их принадлежность к тому или иному литературному течению, явно недостаточно для того, чтобы читатель мог составить себе ясное представление о состоянии допушкинской прозы. А читатель вправе ожидать этого от исследования, предметом которого является русский литературный процесс. Без этого положение о новаторстве пушкинской прозы остается неаргументированным.

В качестве не очень часто встречающегося исключения можно указать небольшой этюд о «Пиковой даме» (Д. Благой), в котором повесть Пушкина анализируется непосредственно в рамках литературного процесса. В разделах о Пушкине автор вообще более последовательно обращается к фактам литературы, связанным с теми или иными произведениями поэта. Но, вопреки замыслу книги, автор иногда слишком глубоко погружается в процесс творческого развития писателя, что отдаляет – и писателя и читателя – от литературного процесса. Так, после обшей характеристики состояния поэзии во второй половине 20-х годов речь заходит о лирике Пушкина, в которой «настроения подавленности, отчаяния, тоски» выразились «с наибольшей силой» (стр. 314). Здесь же – и это правильно – отмечается своеобразие пушкинских переживаний и выразившей их лирики. Но дальше подробно рассказывается о впечатлениях Пушкина, вызванных сообщением о разгроме декабрьского восстания, о его равнодушии к известию о смерти Амалии Ризнич, об отклике на стихотворение Вяземского «Море». Нужны ли здесь эти подробности? Думается – нет. Их место в монографии о Пушкине. Монографический уклон проявляется иногда в излишне детальной характеристике отдельных произведений, сопровождаемой общими замечаниями об огромном значении данного произведения для развития литературы, о большом «шаге вперед» и т. д.

Неравномерно построены в этом отношении разделы о произведениях Лермонтова (У. Фохт). Анализ лирики поэта автор ведет с постоянной оглядкой на других лириков: Жуковского, Гнедича, Катенина, Ф. Глинки, Пушкина, Рылеева, Баратынского, Марлинского, Полежаева, Якубовича. Это способствует осознанию лермонтовской лирики как явления литературного процесса. Скупее автор в разделе о поэмах, хотя и здесь называются те традиции романтической поэмы, с которыми связана эпическая поэзия Лермонтова. Но его драматургия дана изолированно, и остается неизвестным, какое же место занимает романтический театр Лермонтова в истории русской драмы и даже в истории романтической драмы, столь популярной в 30-х годах. Не вспоминаются пьесы Лермонтова и там, где заходит речь о борьбе романтизма и реализма в драматургии 40-х годов. Преимущественно монографический характер носит и анализ романа «Герой нашего времени»; только в общих выводах по данному периоду говорится о сближении путей развития Гоголя и Лермонтова.

Нужно пожалеть, что, называя второстепенных писателей, авторы не всегда относят их к тому или иному течению, не всегда определяют их – пусть скромное – место в литературном процессе. Так, например, романтические поэмы некоторых малоизвестных поэтов последекабрьского периода ставятся в связь с поэмами Рылеева, что вносит важную деталь в картину широкого литературного движения¹. А группа более известных поэтов пушкинской поры (Плетнев, А. А. Шишков, В. Туманский, Ф. Туманский, Тепляков, Зайцевский) объединяется только тем, что эти поэты писали порой неплохие стихи, но не обладали сколько-нибудь ярко выраженной индивидуальностью. А их отношение к поэзии Пушкина и его «плеяды»? Их место в борьбе литературных течений эпохи? Разве ответ на эти вопросы не помог бы более полному представлению о литературном процессе?

Общая картина борьбы и смены литературных направлений и течений, нарисованная во втором томе, не вызывает существенных возражений. Но и здесь не все доведено до конца, не все вопросы решены убедительно. В главе «На путях к новой литературной эпохе», излагающей развитие литературы в первые полтора десятилетия XIX века (К. Пигарев), наряду с понятиями сентиментализма, романтизма, – реализма как литературных направлений, появляется понятие «карамзинисты» (стр. 52, 61). Следовало бы показать его историческую условность и определить соотношение с основными литературными направлениями.

Как уже говорилось, разграничение понятий направления и течения способствовало уяснению вопроса об общем и особенном в романтизме. Авторы книги нашли правильный путь между двумя крайностями: трактовкой романтизма как «единого потока» и рассечением его на два чуть ли не противоположных направления. Однако сложная проблематика романтизма не всегда получает в книге последовательное решение.

В введении дается развернутая и стройная характеристика романтизма. Но эта характеристика является типологической – она относится к романтизму «вообще», к романтизму как общеевропейскому явлению. Естественно ожидать, что в дальнейшем будет дана характеристика русского романтизма в его идейно-художественном своеобразии. Д. Благой, автор введения, действительно ставит вопрос о своеобразии процесса развития русской литературы через романтизм к реализму. В последующих главах авторы то там, то здесь подходят к этому вопросу, но все же полного представления о национальном своеобразии русского романтизма мы не получаем.

Нет полной ясности и в вопросе о дифференциации романтизма. Авторы признают деление романтизма на два течения, обозначая их горьковскими терминами: активный и пассивный романтизм. Однако скоро выясняется, что вместить всю сложность русского романтизма в два течения едва ли возможно. И вот появляется особое течение внутри активного романтизма: «…течение, стремившееся к осуществлению декабристского требования героической литературы» (стр. 175); оно отличается от психологического романтизма, представленного южными поэмами Пушкина (стр. 157). Поэты пушкинского окружения – Дельвиг, Веневитинов, Баратынский – связываются с течением пассивного романтизма, особенно после 14 декабря 1825 года. Но ведь авторам книги ясно глубокое отличие романтизма этих поэтов от пассивного романтизма Жуковского, особенно ставшее заметным после того же события. Баратынский ставится «у истоков целого течения в русской поэзии, которое можно назвать индивидуалистически – романтическим…» (стр. 301). Прибегают авторы и к понятию «ложно-величавой школы» применительно к реакционным романтикам 30-х годов. Как быть? По-видимому, мы приблизимся к решению вопроса, если, разграничивая в романтизме две основные линии, признаем, что в нем сложилось несколько течений, так или иначе соотносящихся с одной из двух линий.

Спорный вопрос о терминологии романтических течений едва ли возможно поднимать в данной рецензии. Следует только обратить внимание, что сами авторы не находят возможным ограничиться терминами пассивный и активный. По их словам, В. Одоевский создает «консервативно-романтические произведения» (стр. 398); Полевой и Марлинский «образуют прогрессивное крыло романтизма» (стр. 399); в 40-х годах Кукольник, Бенедиктов, Загоскин «окончательно превратились в эпигонов, последышей консервативного романтизма» (стр. 623); в десятилетие, предшествовавшее восстанию декабристов, сложился «романтизм активного типа, порой окрашенный«прямо в революционные тона» (стр. 288); Одоевский, Кюхельбекер, Раевский «продолжают писать в революционно-романтическом духе» (стр. 288; курсив всюду наш. – А. С.).

В центре внимания авторов тома, естественно, стоит проблема реализма, решение которой не вызывает существенных замечаний. Можно только пожалеть, что авторы, нередко обращаясь к понятию «реально-сатирического направления» (по Белинскому) в русской литературе XVIII века, почти обошли вопрос о роли этого направления в становлении пушкинского реализма, не посчитались, в частности, с концепцией «просветительского реализма», та или иная оценка которой необходима для понимания генезиса реализма в русской литературе.

Труд, охватывающий столь обширный и разнообразный материал, вызывает, естественно, ряд частных замечаний. Так, можно было бы оспорить утверждение, будто наиболее полноценной формой реализма является роман; в этом случае пришлось бы «Рудина» поставить выше «Записок охотника», а романы Мамина-Сибиряка признать более ценными, чем новеллы Чехова. «Энеида» Котляревского – поэма-бурлеск, а не ироикомическая поэма (стр. 391). Поэма Катенина называется «Княжна Милуша», а не «Милуша»; его же «Инвалид Горев» – не возвращение к балладам, а повесть в стихах (стр. 306).

Можно заметить и противоречия в трактовке некоторых вопросов. Так, У. Фохт поэтов-декабристов признает активными романтиками, которые, однако, использовали некоторые формы классицизма (оду), а А. Цейтлин в заключении усматривает в большинстве жанров декабристской поэзии «сильное творческое воздействие классицизма» и даже находит возможным говорить о «новом, гражданско-революционном варианте классицизма» (стр. 810).

Вызывают недоумение противоречия в периодизации. Период 1843 – 1855 годов подразделяется на два «отрезка времени»: 1843 – 1848 годы – «натуральная школа», и 1849 – 1855 годы – дальнейшее развитие критического реализма (стр. 622 – 623). А через несколько страниц в развитии реализма 40-х годов различаются уже три этапа, причем, начало первого отодвигается к 1840 году, а 1845 – 1848 годы рассматриваются как «второй этап существования натуральной школы» (стр. 636). Удивляет и разнобой в терминологии, связанной с периодизацией. В открывающем том введении литература первой половины XIX века делится на четыре этапа; в дальнейшем же эти этапы именуются периодами. Впрочем, в начале третьей главы возвращается термин этап, хотя в конце предыдущей главы тот же отрезок времени называется периодом (стр. 268 и 269).

Нет единства в терминологии, связанной с изучением художественной речи. Здесь без какого бы то ни было разграничения употребляются термины язык, стиль, слог.

Оценивая второй том «Истории русской литературы» в целом, мы можем сказать, что объединенное, целостное рассмотрение и изложение литературного процесса и творчества крупнейших писателей обогащает, углубляет наше понимание и того и другого. Об этом свидетельствует рецензируемый труд. Однако он свидетельствует и о другом: методология и система такого рассмотрения и изложения нуждаются еще в упорядочении и совершенствовании.

1. Называются поэмы «Печаль» И. К., «Ссыльный» Иноземцева, «Посвящение» П. А., «Праздник» С. С-кого (стр. 207). Между тем в очень тщательно составленном библиографическом списке романтических поэм в книге В. Жирмунского «Байрон и Пушкин» (1924) за названными авторами, кроме Иноземцева, значатся другие поэмы: «НечаЙ» И. К., «Поселенцы» П. С. (а не П. А.), «Пустынник» С. С-кого. Не попадались и мне указанные в «Истории русской литературы» поэмы при изучении этого жанра. Жаль, что автор не указал выходных данных этих поэм, если только они… выходили.[↩]