Поэтические ценности и критические предписания

Статьями Ст. Лесневского и М. Числова, публикуемыми в этом номере, мы продолжаем дискуссию о состоянии современной поэзии (см. статьи В. Соловьева «Необходимые противоречия поэзии» и И. Денисовой «Если внимательно вглядеться…» – «Вопросы литературы», 1974, N2; В. Акаткина «В поисках главного слова» и Г. Эмина «Поэт говорит о времени и о себе» – «Вопросы литературы», 1974, N 3; Г. Асатиани «Необходимы ли противоречия в поэзии?» и Вяч. Куприянова «Поэзия в свете информационного взрыва» – «Вопросы литературы», 1974, N 10).

О ПРЕДМЕТЕ СПОРА

Говоря о современной нашей поэзии, мне вначале хотелось бы отвести альтернативные, анкетные оценки ее состояния – типа «подъем» или «кризис». И не только из-за их приблизительности, относительности, условности, даже когда речь идет об одной национальной поэзии (в применении ко всей нашей многонациональной литературе степень условности этих оценок сильно возрастает). Думается, что и вообще сегодняшние особенности поэтического развития требуют каких-то других, не количественных, а качественных характеристик, притом схватывающих диалектику процесса, который не вмещается в односторонние – апологетические или негативные – «отметки». Не берусь судить о состоянии поэзии в целом, скажу лишь о некоторых тенденциях ее развития.

В этом плане любопытный материал для размышлений и споров содержала статья В. Соловьева, открывшая дискуссию. Его точка зрения не исчерпывается мнением о том, что «сейчас в поэзии вроде бы некое затишье». Но именно это замечание критика, а не поднятые им проблемы, и вызвало полемический отклик И. Денисовой, настаивавшей, что поэзия «переживает интересный, яркий период». Продолжение «перестрелки» в том же направлении, очевидно, не имело смысла, и выступавшие затем В. Акаткин, Г. Эмин, Г. Асатиани, В. Куприянов обратились к конкретным сторонам обсуждаемой темы.

Критики и поэты не случайно утратили сегодня интерес к названиям поэтических периодов, к суете поминутного измерения пульса поэзии. Для плодотворного формулирования темы нынешней дискуссии существенно учесть, что произошла явная девальвация производственной терминологии в применении к развитию поэзии. На наших глазах еще раз подтвердилось, сколь взаимосвязаны в творчестве противоречивые тенденции, именуемые то «отставанием», то «подъемом», то «кризисом»; сколь обманчиво, ненадежно бывает в поэзии строгое отделение «поражений» от «побед»; как различно толкование этих оценок представителями несхожих поэтических «веяний». Все это отнюдь не снимает цели – уяснения сути происходящего в поэзии, но корректирует точность подхода признанием живой и потому необходимой сложности предмета дискуссии.

За последние примерно четверть века в восприятии поэзии нашими читателями и критиками было пережито три волны настроений (теперь мы в начале третьей), и в каждой из них разочарование предвещало или сопровождало ощущение подъема поэтического творчества. Если очертить это внешне и не вникать в содержание споров, косвенно, опосредствованно свидетельствовавших о движении самой поэзии, то вспомнится следующее.

Более двадцати лет назад в печати начались толки об отставании поэзии. Затем в течение примерно десятилетия современники говорили о росте поэзии и интереса к ней. В конце этого десятилетия стали высказываться мнения, что это был подъем не такой уж настоящий, а «громкий», «эстрадный». Потом заслышались голоса, что начался будто бы новый подъем, но уже «тихий» и «гармонический», едва не «пушкинианский». И вот совсем недавно как-то вдруг обнаружилось, что «тишины» все нет, «гармония» не достигнута, Пушкин… по-прежнему впереди.

Споры о поэзии – это, конечно, еще не поэзия. Вместе с тем смена оценок ее состояния подтверждает, что в поэтическом творчестве идут глубокие и сложные созревания новых качеств, значение которых в итоге будет шире одного-двух десятилетий и определит характер поэзии последней четверти XX века. Вновь и вновь решается, может ли поэзия жить на основе «конечного» представления о ценностях. По-видимому, нет. Но где взять силы для воплощения «бесконечного»?.. Речь идет о лепке типов творческого поведения, поэтической судьбы. Над этим бьется время, это выстрадывает поэзия, об этом и споры. Из этого вытекают и проблемы поэтической выразительности.

В статье В. Соловьева есть высказывание И. А. Гончарова, из которого я вновь процитирую следующие слова: «…Искусству пришлось вступить на путь обновления, путь новых веяний, взглядов, коренных реформ, отказываться от некоторых заветных своих традиций и приемов и идти рука об руку с веком…» В XX веке эти слова звучат исполнившимся пророчеством.

Поэзия соединяет мир и человека в целостном переживании. Всегда ли совместимы с ее природой «новые веяния»? Причины их не только «глобальные», о чем немало говорено, но и более близкие и конкретные по времени. Поэзия меняется, и мы не всегда узнаем в ней поэзию. Суждения критиков так или иначе отражают совершающееся в литературе.

Поэзия немыслима вне представлений о человеческих ценностях и идеалах. Очевидно, это относится и ко всему искусству, во все времена. Но поэзия, подобно музыке, устремлена к «абсолютному» осознанию ценностей, как залога бессмертия. Поэзия с особой динамичностью и обнаженностью реагирует на испытания, которым время подвергает человеческие ценности.

Этим обусловлена и необычность ее восприятия. Владимир Маяковский сказал однажды, что существует «тот участок мозга, сердца, куда иным путем не влезешь, а только поэзией». Есть чудо поэтического слова, стиха. Всегда ли мы помним об этом?.. И в литературно-критических спорах необходима точка отсчета.

Стихи – крылатая речь народа. Для бытования поэзии достаточно памяти, души. Стихи берут с собой навсегда, ими живут, с ними идут «на жизнь, на труд, на праздник и на смерть!» Их нельзя отнять у человека, разве что с жизнью. Любимые строки не стареют, их «сладко сто раз повторять».

«Нельзя сопротивляться могуществу гармонии, внесенной в мир поэтом; борьба с нею превышает и личные и соединенные человеческие силы», – утверждал Александр Блок.

Оттого и воля к творчеству, сознаваемая как бессонный долг. Александр Твардовский исповедовался: «Ни ночи нету мне, ни дня, ни отдыха, ни срока: моя задолженность меня преследует жестоко…»

«Сильная вещь – поэзия». Потому и «бессонные споры», «крайность мнений» о поэзии, слава ее – в иные времена; неиссякаемый «подземный рост» поэзии – в другие времена; воскресение забытых стихов, которым, «как драгоценным винам», настал черед. Но быть может, все это отступает перед песней, которую поет солдат-инвалид в вагоне военных лет: «На позиции девушка провожала бойца…»

Романтическим ореолом окружено звание поэта, его «святое ремесло». Ремесло, работа, «труднейшее, сложнейшее, но производство», «совестный деготь труда». А все-таки: «Поэзия – не профессия…» Мы остро сознаем, что поэзия, требующая всех сил разума, есть то, «чего и умным не подделать». «Все прочее – литература».

К. Чуковский вспоминал об Александре Блоке: «Обо многих моих писаниях он говорил укоризненно: – Талантливо, очень талантливо. И в его устах это было всегда порицанием». Этим не умаляется для нас имя Чуковского, который обнародовал не очень приятные для него слова. Он понимал, как важно сказанное поэтом.

О том же, собственно, и мысль Твардовского, что если стихотворец «с некоторой набитостью руки в малых секретах изготовления «вещиц» научится «еще тонкостней и изящней их выполнять», это даже будет «хуже».

Так в чем же дело? Почему бывают недостаточны талант и мастерство?

Есть у поэзии один безжалостный закон, универсальный ее закон. Те стихи пройдут сквозь время, о которых потом скажут: «Там человек сгорел» (А. Фет). Иной ценой не добывается признание истории.

Один из ключевых вопросов развития не только поэзии, но вообще искусства в наш век – сохраняет ли силу закона это, как теперь нередко думают, старомодное понимание истоков творчества? С ним связан и вопрос о пафосе поэзии_: о том, что когда-то называли «во имя».

За последние четверть века не стало многих известных мастеров советской поэзии, в чьем творчестве нашли жизненное воплощение ценности, одухотворяющие нашу культуру. Вглядываясь в 50-е, 60-е годы, приближаясь к нынешним, 70-м, мы видим, как «с тетрадями своих стихотворений» они уходили от нас. Не буду перечислять имен, они у всех на памяти. Замечу только, что этим обостряется проблема авторитетности самих ценностей, наследуемых нами. Вот на чем мне и хотелось бы прежде всего остановиться в связи с темой дискуссии.

«ЗДРАВЫЙ СМЫСЛ» ИЛИ «СТИХИЯ»?

Все участники этого, как и прежних, разговоров о стихах, единодушны в констатации громадного воздействия того, что принято величать «научно-технической революцией», на пути развития поэзии. Публицистическое отражение НТР в стихах ряда поэтов рассматривал в свое время Ал. Михайлов, когда выдвигал определение «интеллектуальной» поэзии. Эмоциональным ответом на НТР явилась так называемая «тихая» лирика, особенности которой исследует в своей статье В. Акаткин. «Размышляющей», медитативной лирике посвятил свою статью В. Соловьев, напомнив строки Арсения Тарковского: «О чем скорбя, в разгаре мая вдоль исполинского ствола на крону смотришь, понимая, что мысль взамену чувств пришла?»

Поэт скорбит, что ему не дается живое единство чувства и мысли. Тем удивительнее встретить критика поэзии, утверждающего эту нецелостность в качестве идеала.

В. Соловьев определяет поэзию следующими словами: «…Поэзия – это вдохновенное спокойствие, чувство внутренней правоты, разумный и высокий строй мыслей, здравый смысл и мудрость». Это определение уточняется так: «…Стихи и стихия – понятия резко противоположные. Поэт выпускает голубя и ждет, когда тот возвратится с масличным листом в клюве, чтобы знать, что вода стала сходить с земли…»

Названные в первом из этих определений достоинства относятся к поэзии, хотя не исчерпывают и не составляют полностью ее особого качества; в этом перечислении нет чего-то главного, и определение вполне применимо, например, к литературной критике. А «здравый смысл», свойство почтенное, в этом контексте снижает поэзию до уровня обиходного мышления. Далее выясняется, что критик отрицает как раз то, благодаря чему все вышеперечисленные достоинства могут стать поэзией, – «стихию». Между тем, где нет поэтической стихии, там и сама мудрость не создаст поэзии. Напрашивается сравнение «стихии стиха» со стремлением рек.

Читая статью В. Соловьева, мы видим, что в творчестве рассматриваемых им поэтов (Бориса Слуцкого, Семена Липкина, Арсения Тарковского, Марии Петровых, Беллы Ахмадулиной, Юнны Мориц, Александра Кушнера и др.) критик фактически не находит подтверждения своему пониманию сути поэзии. Это и не удивительно. Ибо как ни различны избранные поэты, они – поэты, и этим все сказано.

В. Соловьев считает определенное направление поэтических исканий наиболее перспективным сегодня. Это, по его словам, «размышляющая поэзия», «склонность к раздумьям, философизм», «философская лирика». Короче говоря: «…Вне духовности и философичности трудно представить современный стих результативным».

Вряд ли что-нибудь можно возразить против стремления развивать традиции философской лирики Ломоносова, Державина, Пушкина, Баратынского, Тютчева, Фета, Хлебникова, Заболоцкого… Но я тут же замечаю, что в «размышляющую» поэзию, в поэзию «духовности» входят и Федор Глинка, Лермонтов, Некрасов, Случевский, Брюсов, Блок, Ахматова, Маяковский, Есенин, Мандельштам, Твардовский… Духовность – непременное и всеобъемлющее свойство поэзии, отличающейся разными жанрами, темами, пафосом. Мне непонятно: как и почему один жанр, или какая-то одна тематика, или один пафос способны первенствовать, быть предпочтительными хотя бы в глазах критика, озабоченного развитием поэзии? ¹

Нельзя не согласиться с Г. Асатиани, который возразил односторонним ценителям поэзии: «…В подлинной поэзии постоянно происходит одновременное (хотя и вовсе не параллельное) движение разнородных, разноструктурных единиц…». Приходите я спорить с нормативной программностью статьи В. Соловьева. В конкретных разборах стихов критик гораздо точнее. Правда, и тут он пристрастен, ибо не находит «необходимых противоречий» в творчестве любимых поэтов. Но это уже, как говорится, дело вкуса. Особенность позиции, подхода мешает В. Соловьеву видеть противоречия поэзии и рационализма (хотя иногда он и подмечает их), настраивает его опасливо к эмоциональности в поэзии.

И не стоило говорить об этом, если бы в критике время от времени не предпринимались попытки абсолютизировать те или иные течения, веяния, тенденции развития поэзии. То, что для поэта и поэзии, быть может, является моментом (например, попытка воссоздания поэтической целостности на односторонне рациональной основе, рационально организованная эмоциональность, мыслимое единство мира вместо глубоко переживаемого), близоруко называть целью. Раздумье же не вчера пришло в поэзию (об этом интересно пишет в своей статье В. Акаткин).

Но даже если признать перспективность высказанных В. Соловьевым пожеланий развития именно философской поэзии, невольно соотнесешь их с поэтическим идеалом критика. И оказывается, что в его понимании философская лирика – это и не лирика вовсе, ибо она должна быть, как помнится, лишена «стихии», а взамен снабжена «здравым смыслом». Результатом, если следовать этой программе, будет не философская поэзия, а рационалистическая, и не поэзия, а умные разговоры в стихах, чего сейчас, кстати, предостаточно.

Программа критика обосновывается им также и негативно. Тут В. Соловьев опирается на расширительно толкуемые им слова Бориса Пастернака, отвергавшего «романтическую манеру», под которой «крылось целое мировосприятие» – «понимание жизни как жизни поэта». Однако у этих слов конкретное значение, продиктованное и временем, когда они были написаны, и творческим становлением автора «Охранной грамоты» (откуда цитируются эти слова). «Понимание жизни как жизни поэта» имело модернистско-субъективистский смысл поэтического произвола. Его-то и «возбранял себе» Пастернак (локальность высказывания отметил Г. Асатиани).

Но это и формула, в принципе равнозначная, например, характерному ряду поэтических образов: «О, Русь моя!

1. Здесь я должен заметить, что, при всех претензиях к статье В. Соловьева, я считаю недопустимыми те обвинения, которые предъявил критику П. Строков («Молодая гвардия», 1974, N 8). На это справедливо указал Г. Асатиани.[↩]