Бальзак, читаемый сегодня
«Бальзак чувствует себя хорошо» – это шутливое замечание серьезного исследователя Пьера Барбериса подкрепляется ссылкой на необычайное количество изданий Бальзака и все возрастающее число посвященных ему работ. Уходящие десятилетия как бы обнаруживают в нем то, что не могло быть доступно его современникам; по мере развития общества, наук, искусств открываются все новые черты облика писателя, новые аспекты «Человеческой комедии». Благодаря универсальности и своеобразному, удивительному складу этого художника все рождает отзвук при чтении его книг: споры о социализме и организация общественных работ, новое в медицине и медицинской психологии, развитие химии и пути живописи – все заставляет по-новому воспринимать многие его страницы, а в конечном счете и некоторые общие основы его творчества. Литература о Бальзаке, разрастаясь, становится все более трудной для обозрения; Ролан Шолле в рецензии на издание «Человеческой комедии» в серии «Энтеграль» говорит по поводу включенной сюда комментированной библиографии о «джунглях бальзаковедения, которые вскоре сделаются непроходимыми», и для этого есть все основания.
Заметное место среди работ последних лет занимают так или иначе связанные с проблемой «Бальзак и наука». Интерес к ней не дань моде, он давно уже естественно, органически вырастал из развития бальзаковедения, но в наши дни должен был выйти на передний план. Реализм бальзаковского типа предполагал сближение художественной итературы с наукой, в смысле пафоса точного познания мира, поглощающего интереса художника к закономерностям действительной жизни, Это внутреннее сближение не колебало границу между искусством и наукой.
Бальзак называл себя ученым и подчеркивал свои отличия от ученого, он мог иронизировать над ограниченностью науки, как мог восхищаться ею. Тема «Бальзак и наука», ныне обрисовавшаяся в ее необъятности, имеет множество граней: взгляды Бальзака на науку его времени; степень его осведомленности в новейших достижениях; мысленное предвосхищение научных поисков и открытий будущего в самых различных областях, обусловленное общим плодотворным складом его диалектического мышления. Оказалось, что Бальзак теоретизирующий очень близок научной мысли, какой она стала со времени открытий Эйнштейна, мысли, возвысившейся над обычной логикой и парадоксальной по отношению к привычным представлениям1. Сейчас исследование вопроса «Бальзак и наука» продвинулось дальше, к самому важному аспекту проблемы: в той же связи речь может идти уже не только о теоретических, но и о художественных его идеях, то есть непосредственно об образной ткани «Человеческой комедии».
Открылась некоторая неожиданная общность между изменившимися, новыми философскими основами современной науки и принципами художественного исследования в «Человеческой комедии».
В настоящее время отдельные бальзаковеды, отнюдь не поверхностно мыслящие, прибегают к языку, заимствованному из специальных трудов по физике и математике; и это не дань моде, а вытекает из существа дела. Так, Пер Нюкрог в книге «Мысль Бальзака в «Человеческой комедии» утверждает, что принцип дополнительности (термин Нильса Бора) является для Бальзака фундаментальным. К этому же понятию дополнительности обращается Д. Мендельсон в «Бальзаковском ежегоднике» 1971 года2. Зачем нужны подобные рассуждения в бальзаковедческом труде? Конкретный ответ можно почерпнуть в небольшой статье писателя А. Шамсона «Бальзак и призвание человеческое», Шамсона интересует нравственное суждение Бальзака о проблеме необходимости и свободы воли, воплощенное в образах. Бальзак, справедливо говорит Шамсон, как никто другой показывает железную обусловленность человеческого существа средой, обстоятельствами, которые его сформировали и на него давят; и в то же время Бальзак превозносит могущество индивидуальной воли, способной противостоять новым формам фатума и побеждать препятствия. И Шамсон обобщает: «Всякий раз, когда погружаешься в Бальзака, какой бы аспект его творчества, какую бы истину ты ни обнаружил, тотчас же возникает чувство, что и обратная или добавочная истина тоже принадлежит к его вселенной». И еще: «Наши категории не могут устоять перед ним, как не могут они устоять перед всем, что есть жизнь» 3.
Бальзаковский метод охвата характера и жизненных явлений в их противоречивости, в процессе живых изменений, приводил к картинам, никак не отвечавшим критериям элементарной рационалистической логики. Он нередко меняет авторское освещение ситуации и персонажа, переходя от сочувствия к иронии, от осуждения к восхищению и обратно; он дает своего Рафаэля, владельца шагреневой кожи, своего художника Френхофера или искателя абсолюта Клааса в противоположных, но «дополнительных» аспектах. Эта «амбивалентность» Бальзака трудна для умов, воспитанных на метафизическом рационализме, и критики старой школы нередко принимали ее за бессвязность или беспринципность. Но «амбивалентная», «поливалентная» бальзаковская мысль глубоко проникает в тайну личности, общества, тайну человеческих отношений, постигая правду, что неотъемлемо от морального пафоса искусства.
В мировой литературе можно назвать только одного писателя, который дал в такой же степени, как Бальзак, повод к поискам в его творчестве аналогий с новейшей научной мыслью, – это Достоевский4 (ценивший Бальзака необычайно высоко для своей эпохи). Здесь обозначается сходство сложных путей художественной мысли Бальзака и Достоевского; Бальзак так же далек от морального релятивизма, как Достоевский с его полифонией.
В этом же плане раскрытия своеобразной «научности» основ «Человеческой комедии» исследователями отмечена другая особенность Бальзака: ему был в высокой степени присущ тот обобщающий, абстрагирующий подход, который сделал возможным проникновение математических методов во многие области – принцип цифрового выражения отношений с помощью теоретического анализа. В основе материального, «плотного», объемного, конкретно-исторического мира «Человеческой комедии» лежит чрезвычайно абстрактный общий замысел и план. Каждый из трех ее разделов должен представлять более высокую в сравнении с предыдущим степень абстрагирования. План в целом, с разделами, сжимающимися «по мере того, как мое творение восходит на вершины мысли», сознательно строится по образу суживающейся спирали.
Под пером Бальзака постоянно возникают, в разных связях, образы прямой, кривой, спирали. Здесь сошлемся только на графический эпиграф к «Шагреневой коже», представляющий человеческую жизнь в виде змеящейся кривой; на образы прямой, кривой и спирали как символические изображения развития человечества в «Утраченных иллюзиях», а также на роль многочисленных подобных образов в «Серафите», в рассуждениях о законах природы и вселенной5. Пер Нюкрог говорит по поводу дилогии «Бедные родственники» (роман о родственнике-жертве и родственнике-палаче) о «почти математическом способе Бальзака задумывать сюжеты путем логического развития» 6, Д. Мендельсон – о «тайной геометрии его воображения» 7. Не бросают ли эти наблюдения дополнительный свет на некоторые вопросы эстетики Бальзака – соотношение у него индивидуального и типического, частного и общего?
Время, когда тяготение творца «Евгении Гранде» к науке относили к числу курьезов, невозвратно прошло. Напомним, что Большая премия литературоведения 1968 года была присуждена Мадлен Фаржо за фундаментальное исследование «Бальзак и «Поиски абсолюта», где названная проблема – одна из центральных. Разработка ее обрисовалась как один из плодотворных путей исследования художника.
Новое в изучении творчества Бальзака в целом, его внутренних закономерностей, в изучении его художественного метода и выработке общего взгляда на него наглядно связано с марксизмом. За последние годы французское бальзаковедение пополнилось несколькими тысячами страниц, принадлежащими одному перу: это книги ученого-марксиста Пьера Барбериса, профессора Высшей Нормальной школы в Сен-Клу (Париж): «У истоков Бальзака», «Бальзак и болезнь века» (докторская диссертация), «Бальзаковские мифы», «Бальзак, реалистическая мифология», «Мир Бальзака» (Большая премия литературоведения 1973 года) 8.
Книги Барбериса полемичны по своему существу, вопросы методологии и споры методологического характера занимают в них большое место. Автор, противник «чистого» биографизма, «чистого» психологизма, фрейдистских извращений, «преследует» развернутой аргументацией как «имманентный», внесоциальный подход структуралистов или «академическое» крохоборство, так и вульгарный социологизм. Он декларирует свою «завербованность» – свою принадлежность творческому марксизму, и книги его написаны с той огромной увлеченностью предметом и методом исследования, без которой не бывает значительных критических трудов.
Работы Барбериса примечательны сочетанием в них самого общего взгляда на творение Бальзака – необъятную и вместе с тем четко организованную панораму, какой является «Человеческая комедия» – и скрупулезного внимания к отдельному произведению, сцене, штриху. Перед нами не эссе, не этюды (форма, в какую выливались общие концепций бальзаковского творчества), а конкретное исследование текстолога, работающего с рукописями, историка, разыскавшего ряд новых документов в необозримых бальзаковских архивах, досконально проследившего головоломные «биографии» отдельных романов по десяткам редакций и изданий, поднявшего толстые пласты журналов, в которых сохранились первые отклики на «Человеческую комедию». Уже в своей первой книге Барберис уточнил ряд дат и фактов, относящихся к раннему Бальзаку, ввел в научный оборот новые тексты; впервые исчерпывающе доказал органичность юношеских романов, которыми пренебрегало академическое литературоведение, творчеству Бальзака в целом. Это богато документированное исследование уже признано «классическим трудом в области бальзаковедения» 9.
Барберис выявил источник статистических данных, которые использованы Бальзаком в его «этюдах», и вместе с тем указал на принципиальную важность и новаторский характер интереса художника к зарождающейся отрасли знаний – статистике. Барберис доказывает принадлежность Бальзаку анонимных «Писем провинциала» в газете «Тан» 1830 года, как бы предваряющих его хорошо известные «Письма о Париже», где оцениваются политические события этого года. Оспаривая предложенную ранее Сп. де Лованжулем датировку не опубликованных Бальзаком «Писем Жана-на-все-руки» 1848 годом, Барберис обосновывает для них другую дату – 1839 (после восстаний «Общества времен года»); тогда же был создан и образ республиканца Мишеля Кретьена, а вскоре написана рецензия на книгу Л. Рейбо о социалистах-утопистах; если учесть и взаимоотношения с редакциями демократических и социалистических газет, обстоятельства, естественно, группируются, освещая по-новому конец 30-х годов как время «левых симпатий» Бальзака. Это лишь совсем небольшая часть разысканий фактического характера, которыми изобилуют книги Барбериса, Почти всегда он пополняет галереи уже известных живых моделей Бальзака, убедительно и вместе с тем увлекательно обосновывая свои предположения, идет ли речь о еще одном прообразе бальзаковских журналистов или о прототипе его социальных реформаторов. Работа Барбериса по извлечению фактов всегда проникнута обобщающей мыслью.
Политические, социальные, экономические взгляды Бальзака в большой мере исследованы В. Грибом, Б. Реизовым, Б. Гюйоном, Ж. Доннаром; но работы Барбериса – например, его анализ романа «Чиновники» или фактической близости Бальзака сенсимонизму – свидетельствуют, что в этих областях остается еще немало для изучения.
П. Барберис считает недопустимым исключать какое бы то ни было художественное или публицистическое произведение писателя из анализа его творческого пути. Принцип такого целостного рассмотрения, принятый в современной науке о литературе, часто грубо нарушался по отношению к Бальзаку, ввиду его противоречивости и крайней сложности.
Его путь пролегает между противоположными полюсами, от бытописания к волшебной сказке, от материалистического взгляда к символике, заимствованной у мистиков, от пестрого многопланового полотна к роману одной личности. Ученые, бравшиеся обрисовать «всего Бальзака», в соответствии со своими вкусами и пристрастиями игнорировали и отсекали – кто романы 20-х годов, кто – публицистику, кто – фантастику, «Мистическую книгу», утопические романы, как вещи «слабые» или «случайные» (а на деле – не укладывающиеся в схему автора). В противовес им Барберис ищет внутренние логические связи между самыми разными созданиями Бальзака, как, например, «Шагреневой кожей», «Луи Ламбером», «Сельским врачом». Отдельные части наследия художника, отдельные этапы в его развитии раскрываются по-настоящему только в их взаимных связях, а его путь предстает как органически развивающееся целое, в сложности своих противоречивых элементов. Такое прочтение подготовлено лучшими работами предшественников Барбериса, но осуществлено им по-своему и в собственных аспектах. О подобном, в принципе целостном, восприятии мечтал сам Бальзак, глубоко страдавший при жизни от непонимания своих общих, единых замыслов и планов. Необходимейшим ключом к Бальзаку для Барбериса остается история Франции – она составляет ту основу, на которой выткана жизнь бальзаковских героев. Барберис вводит читателя в историю не только полувека или десятилетия, но и месяца и недели – «современно, домашним образом», и таким же образом – в историю общественной мысли Франции. И в этих своих частях книги Барбериса очень богаты фактами, в том числе малоизвестными, и сохраняют характер строгой научной конкретности.
Художественный мир Бальзака, в котором впервые обнажены и объяснены сложные скрытые механизмы экономической и политической жизни Франции, – это мир отчуждения людей от других людей и от самих себя, «эпопея эгоизма и разъединения». «Болезнь века», как ее понимает Барберис, – в невозможности приложить лучшие человеческие силы к общему делу. Анализ ведется под этим углом зрения10. Извращения человеческого в буржуазном обществе, глубина познания соответствующих процессов, какую дает «Человеческая комедия», – центральная тема критической сюиты Барбериса. Бальзак – не первый ли романист, увидевший проблему молодежи как новую общественную проблему?
И автор, и его герои не хотят покорно принимать дилемму: палач или жертва, они сохраняют активность души, способность к сопротивлению; Барберис полно выявляет это качество в целой галерее бальзаковских персонажей. Отсюда в «Человеческой комедии» трагизм, измеряемый шекспировской мерой. Прославленные трагические формулы Шекспира естественно ложатся на бальзаковскую канву: опять отравитель всходит на трон, гамлетовские раздумья и сомнения мучают Люсьена и Лусто, мир дал трещину. Барберис прочертил линию Шекспир-Бальзак.
Сила возмущения и протеста и побуждение к общественной активности, заключенные в «Человеческой комедии», еще не были раскрыты в критике так полно, на материале столь обширном и разностороннем, как это сделал Барберис. Наше время с его конфликтами, спор с модернистами заставляют ученого оттачивать аргументы, доказывая, что у Бальзака зло заключено не в природе человеческой, а в обществе, которое должно и может стать другим. С той принципиальностью, с пристрастием в хорошем смысле слова, которые даются «завербованностью», Барберис заново освещает бальзаковские ситуации, где ясно обрисовывается насилие обстоятельств над нормальной природой человека: так читается сцена на кладбище Пер-Лашез, когда только один Растиньяк и слуга Кристоф оказываются у гроба Горио, и Растиньяк, не в силах говорить, молча пожимает руку Кристофу, которому передается его волнение. Или другая сцена (в «Блеске и нищете куртизанок») – между Люсьеном, предавшим Лусто, и Лусто, который сделал все, чтобы погубить Люсьена. Оба причинили друг другу много зла, и оба пришли к тому, с чего начинали, – к нулю. И Лусто предлагает Люсьену пообедать вместе, и Люсьен принимает приглашение! Наступает что-то вроде взаимного понимания и прощения, как если бы у них больше не было сил желать друг другу зла, как если бы не они были виноваты. «В его романах заключена сила, толкающая людей жить, пытаться жить, если возможно, иначе, чем в состоянии хаоса и разъединения» 11. Барберис, бесспорно, углубил гуманистическое прочтение Бальзака.
В этой же связи важна глава о «Сельском враче» (по своей полноте и завершенности равная монографии). В творчестве Бальзака занимает особое место этот роман об организаторе труда и просветителе, поднявшем население целого края от нищеты к косности к сознательной человеческой жизни, к солидарности и развитию. Анализ Барбериса тем интереснее, что названный роман исследован в содержательной монографии Б. Гюйона, которого П. Барберис, по обыкновению, дополняет и с фактической стороны, в части творческой истории. Книга Б. Гюйона, посвященная эволюции идейного замысла романа и анализу его нравственного и психологического содержания, кажется камерной в сравнении с трактовкой Барбериса, раскрывшего – впервые так глубоко – революционно-гуманистическое и поэтическое звучание романа, Сколько в утопии Бальзака трезвого знания экономических законов, организации социальной жизни, как много угадано в будущем. Это принципиально новый ход мысли, когда обогащение, деньги – не самоцель, и люди, вместо того чтобы бороться друг с другом, объединены в своей борьбе с природой. А люди в общине Бенаси так же наделены слабостями и пороками, так же сложны и во многом загадочны, как в других романах «Человеческой комедии»; они отличаются и от рациональных марионеток, обычно действующих в утопиях, и от схематических персонажей современных охотников упрощать социальный идеал. «Эта книга – поэма почти в такой же степени, как роман…» 12 Она написана расточительно, щедро. Скромность вступления позволяет лучше оценить оркестровку второго тома: политика и любовь, деятельность и мечта, принципы управления, национальный и народный эпос (прославленный солдатский рассказ на посиделках о Наполеоне), тайна одной жизни – «какая ширь в модуляциях, какая песнь!» Часть текста от рассказа солдата до обеих исповедей – это largo романа. Разбор Барбериса выявляет социального мыслителя больших масштабов и «непримиримого» художника, «врага покоя и успокоительности» 13.
По мере углубления в социальное содержание и смысл творчества Бальзака Барберис характеризует его метод исследования. Общение с Бальзаком требует проникновения в глубокую основу его мысли, внешне часто противоречивой – лишь потому, что она охватывает предмет в целом, в совокупности его противоречий. Художник стремится видеть и схватить все стороны явления. Но если журналисты в «Утраченных иллюзиях» равнодушно перебирают противоположные ответы на один и тот же вопрос, противоположные решения одной проблемы и в этой забаве ума ни одно решение не признается истиннее других, то Бальзак «дал незабываемые ответы на вопросы «как» и «почему» 14. Ответы рождаются из освещения предмета в различных аспектах, которые «снимаются» на более высокой ступени, из изучения борьбы противоположных начал в основе явления и всех перипетий этой-борьбы во времени. Все «происходит от напряжения, возникающего между двумя дополнительными и неразрывными аспектами реального» 15; несколько усложненная формула Барбериса прояснена конкретным анализом произведений. Бальзаковский метод художественного познания, многосторонность художественного освещения воплотились уже в «Сценах частной жизни» 1830 года. Здесь автор отвергает ложные основы буржуазной семьи, клеточки буржуазного общества во имя страсти как требования самой жизни; и отвергает хаос страстей во имя согласия и постоянства – не как внешних по отношению к действительности императивов, но как жизненной необходимости. Там, где Бальзак отказывается сделать выбор (например, в романе «Воспоминания двух новобрачных»), это объясняется не скептицизмом, а сознанием сложности проблемы и невозможности для индивида в существующих условиях предложить какую-либо иную мораль, кроме временной.
Единство авторского взгляда на вещи, авторской концепции – не статичное единство, а развивающееся, в этом необычайная особенность Бальзака. Персонажи его всегда сохраняют способность обновляться, и проблема их оценки возникает вновь и вновь. Чувство времени – одна из главных основ его мира и метода.
О бальзаковской нескончаемой правке рукописей рассказывали или в плане анекдотическом (гроза наборщиков), или для иллюстрации его необычайного трудолюбия и требовательности к себе. В передаче Барбериса эта работа писателя ближе связывается с особенностями его мышления. Бальзак – в основе – не сжимает, не полирует текст, как Флобер; Бальзак его обогащает, захватывая все большую площадь. Разрастание замысла и текста происходит не по прямой линии, а «звездообразно». Работа эта подобна движению волн, покрывающих все более обширное пространство.
От книги к книге прослеживается творческий рост критика. В диссертации Барбериса еще дает себя знать известная доля исторического фатализма. Например, объясняя социально-историческими обстоятельствами монархические взгляды Бальзака или относительно небольшой удельный вес народных персонажей в «Человеческой комедии», Барберис пытался представить эти черты как абсолютную неизбежность. Тот же оттенок в передаче бальзаковского увлечения Наполеоном или Екатериной Медичи. В работе 1973 года больше гибкости в суждениях; больше доверия художнику в оценке его философской «системы» и философских этюдов. Если в диссертации критик очень неполно судил о месте «Шагреневой кожи» в развитии Бальзака и об этом романе в целом, в «Мире Бальзака» он принимает мысль А. Бегена о «Шагреневой коже» как «материнской клетке «Человеческой комедии». Первоначально Барберис относился к Гюго в духе Поля Лафарга: не желая замечать мятежный гуманистический пафос и поэтическую силу популярнейшего из стихотворных циклов Гюго, критик комментировал строфы «Возмездий» так, словно бы речь шла о чисто политической декларации либерализма. В «Мире Бальзака» автор освободился от этой «детской болезни» в своем взгляде на Гюго (не преодолев, однако, аналогичного отношения к Флоберу).
Основа и вместе с тем живой нерв исследований Барбериса – его острое чувство исторического развития во всех областях: в жизни и литературе эпохи, в творчестве писателя, в движении науки о нем. Барберису удалось зримо и «осязаемо» и вместе с тем глубоко представить рост художника. Что знаменовал в его пути поворот 1829 – 1830 годов от пестрых ранних литературных опытов к подлинно историческому роману «Шуаны», к повестям и новеллам, проникнутым духом современности? Первые иллюстраторы «Человеческой комедии» – Монье, Гаварни, Нантейль, Берталь – представили ее героев в серии рисунков социально-бытового характера, часто с карикатурным оттенком, не только вполне земными, но и приземленными. А через полвека после смерти Бальзака Роден увидел его как воплощение самого Творчества – безгранично свободным и зачарованным создателем целых миров, В спорах позднейшего времени Бальзак Родена, живое олицетворение Абсолюта, был лихорадочно поднят на щит против Бальзака-бытописателя Монье и Нантейля. Нынешнему читателю нелегко восстановить его облик 1830 года: парижский журналист, в изобилии поставлявший материал маленьким газетам и журнальчикам, блестящий беллетрист, чересчур популярный в этом качестве. Никак не «визионер» – никому не пришло бы в голову сравнивать его с Данте или Шекспиром, и Роден наверняка не подумал бы воплотить в бронзе или глине безмерность его творческого порыва.
Подобные акценты характерны для Барбериса: раскрывая величие художника, он хочет сохранить плоть эпохи, избежать идеализации и анахронизмов16.
Его Бальзак – не канонический. Чтобы правильно понять критика, нужно прежде всего увидеть, насколько чужда и враждебна ему мысль об окончательно выявленном и выясненном, окончательно постигнутом Бальзаке, которого «можно, наконец, открыть читателям и навязать им» 17. Барберис непримиримо отбрасывает такую мысль. Образ художника вырастает вместе с поколениями, которые его воспринимают. «…Если Бальзак научил нас, как читать Мольера, то XX век помогает нам читать Бальзака» 18. Барберис, неутомимый исследователь фактов, в большой мере умноживший наши сведения о художнике, сознательно стремится дать своему читателю Бальзака, «оптимально» понятого в свете нашего времени с его классовыми и духовными битвами, его жгучими проблемами. Он избежал ненаучного осовременивания «Человеческой комедии», он ничего не «придает», не навязывает ее автору – Барбарис смотрит на него из второй половины нашего века и глубже видит и осмысливает то, что подлинно заключено и живет в его неисчерпаемом наследии.
В трудах Барбериса воплотились искания марксистской литературоведческой мысли во Франции, и результаты весьма значительны. За год до присуждения ему Большой премии «Бальзаковский ежегодник», издаваемый группой ученых Парижского университета, назвал его диссертацию «наиболее новым и плодотворным из всех трудов, посвященных Бальзаку за последние годы» 19; французские рецензенты рядом с неизбежными критическими замечаниями неизменно признают исключительно высокие достоинства его работ, их «тоническое», обновляющее действие20.
Мы коснулись книг и статей, особенно характерных для прогрессивной бальзакианы последних лет. В современном прочтении Бальзака углубляется и обновляется представление о гуманистическом содержании и общественном значении его творчества. Его судьба – убедительное свидетельство той истины, что противопоставление классики и современности возможно лишь при самом поверхностном взгляде на вещи. Отчетливее обрисовываются новаторство Бальзака, «Человеческая комедия» как художественная система. Все больше растет интерес к его методу, в новейшем изучении которого отразился общий для нашего времени интерес к соотношению науки и искусства.
Образ Бальзака не перестает обогащаться. Время ему особенно благоприятствует.
г. Саратов
- См. «Вопросы литературы», 1961. N 7, стр. 136 – 137; «Известия АН. ОЛЯ», 1963, вып. 1, т. XXII, стр. 19 – 30; «Вопросы литературы», 1968, N 9, стр. 171 – 172.[↩]
- »Ученые колеблются между детерминизмом и индетерминизмом, концепциями непрерывности и прерывности материи; им ничего не остается как прибегнуть к принципу дополнительности, чтобы заполнить эти зияющие пробелы» («Annéebalzacienne 1971», Paris, Gamier, p. 35) [↩]
- »BalzacLelivreducentenaire», Paris, Flammarion, p. 48. [↩]
- См. Д. Данин, Возможные решения, «Вопросы литературы», 1964, N 8, стр. 92 – 96; Б. Кузнецов, Этюды об Эйнштейне, «Наука», М. 1970, стр. 112 – 190; Б. Мейлах, На рубеже науки и искусства, «Наука», Л. 1971, стр. 89 – 103.[↩]
- M. Nathan, La droite et la courbe. Unité et cohérence de «Séraphita», «Littérature», 1972, février.[↩]
- Per Nycrog, La pensée de Balzac dans «la Comédie humaine», Copenhague, 1966, p. 67.[↩]
- D. Mendelson. Balzac et les échecs, «Année balzacienne 1971», p. 29.[↩]
- P. Barbéris, Aux sources de Balzac, Paris, Les bibliophiles de l’originale, 1965; P. Barbéris, Balzac et le mal du siècle, 2 vol., Parts, Gallimard, 1970; P. Barbéris, Mythes balzaciens, Paris, A. Colin, 1971; P. Barbéris, Balzac, une mythologie realiste, Paris, Larousse, 1971; P. Barbéris, Le monde de Balzac, Paris, Arthaud, 1973.[↩]
- »Année balzacienne 1972″, p. 422. [↩]
- »Lemaldusiècle» – выражение, означающее грызущую неудовлетворенность и томление духа, состояние разочарования и неприкаянности – показатель глубокого общественного неблагополучия. П. Барбериса можно упрекнуть в том, что, пользуясь понятием «болезни века» (получившим определенность термина в истории романтизма), он довольно значительно отклонился от его общепринятого содержания: историческая «болезнь века» предполагает у героя большей частью лишь смутное, интуитивное и абстрактное понимание социальных основ своих настроений, тогда как Барберис включает в само названное понятие социологическое объяснение «болезни» господством буржуазии. Критик исходит из того, что именно в романах Бальзака царит ясное осознание социальных причин житейской и духовной неприкаянности и краха многих героев. [↩]
- »Le monde de Balzac», p. 421. [↩]
- P. Barbéris, Balzac et le mal du siècle, p. 1812.[↩]
- Почти одновременно с трудом П. Барбериса и независимо от него принципиально сходную плодотворную трактовку утопических романов Бальзака встречаем в исследовании А. Елистратовой, в связи с элементами утопии в «Мертвых душах» Гоголя, (А. А. Елистратова, Гоголь и проблемы западноевропейского романа, «Наука», М. 1972, стр. 274 – 285 и 291 – 297). Посвященная, в своей основе, русскому художнику, эта работа важна и для бальзаковедения.[↩]
- P. Barbéris, Mythes balzaciens, p. 242.[↩]
- Ibidem, p. 246.[↩]
- В каком порядке знакомиться с произведениями Бальзака? Существует систематизированный план автора. Существуют различные «маршруты» по «Человеческой комедии», учитывающие «продолжение» описанных событий. Барберис предлагает читать романы в той последовательности, в какой они появились на свет, чтобы в поле зрения постоянно было становление художника.[↩]
- P. Barberis, Balzac, une mythologie réaliste, p. 18 – 19.[↩]
- Ibidem, p. 178.[↩]
- Рецензия Р. Гиза в «Annéebalzacienne 1972», р. 414.[↩]
- См. также рецензию Ж. Муйо в «La Pensée», 1971, dec.[↩]