Поэтические тридцатые
Е. Любарева, Республика труда. Герой поэзии первых пятилеток, «Советский писатель», М. 1975. 263 стр.
На фоне немалого числа обстоятельных литературоведческих работ, посвященных поэзии 20-х годов и периода Великой Отечественной войны, особенно заметным оказывается недостаточное пока внимание к развитию лирического и лиро-эпического рода в советской литературе предвоенного десятилетия. И хотя опубликованы десятки статей, хотя появились первые книги1 о «жизни стиха», о творчестве многих поэтов в эти годы, все же очевидно, что такой интересный материал еще ждет фундаментального анализа. Его началом можно считать рецензируемую книгу.
Предыдущие работы Е. Любаревой о советской романтической поэзии, о творческих судьбах Э. Багрицкого, М. Светлова, А. Твардовского подготовили это исследование поэзии 30-х годов.
Объектом анализа стало не все многообразие советской поэзии предвоенного десятилетия, но лишь один ее аспект: «как запечатлены в поэзии пятилеток черты советского человека, активного их участника, испытавшего на себе влияние новой жизни». Внимание к такому аспекту совершенно оправданно и закономерно прежде всего потому, что поэзия 30-х годов утверждала новый человеческий тип, характер новой личности, ощутившей в себе возможности преобразовать мир, почувствовавшей творимую собственным трудом прочность жизни. С главными идейно-эстетическими завоеваниями поэзии (как и всей литературы тех лет) – с осмыслением, утверждением нового человека – связаны и жанровые новации, поиски в области формы, открытия новых выразительных средств. «Реконструкци» чувств» (по определению А. Безыменского) определила и характер поэтического творчества. И несмотря на то, что избранный Е. Любаревой аспект исследования делает несколько ограниченной, избирательной оценку сложного процесса, – актуальность исследования несомненна.
Автор книги выявляет и подчеркивает близость поэзии 30-х годов сегодняшней действительности. И это правильно. Но думается, что не в меньшей мере исследование поэзии 30-х годов актуально и необходимо в современной идеологической борьбе. Демагогическим заявлениям наших недругов об оскудении советской литературы в предвоенное десятилетие, о нивелировке личности художника, о пагубном административном воздействии на литературный процесс тех лет необходимо противопоставить глубокий аргументированный анализ богатства нашей поэзии. Выполнение такой задачи зависит и от степени владения материалом, от эрудиции исследователя и – в большей мере – от его позиции.
Е. Любарева стремится показать, что русская советская поэзия 30-х годов открывала «мир больших желаний и страстей». Она доказывает, что художники действительно жили идеями и страстями времени, если и не всегда постигая сложность эпохи, то, безусловно, охватывая поэтическим взором наиболее значительные жизненные явления. Исследовательский пафос не был всеобщим для поэзии 30-х годов, но, как убеждает Е. Любарева, немалое число талантливых художников постигало суть происходившего в ту пору, открывало для себя и для читателей новый мир и нового человека в этом мире. Е. Любарева отказывается от повторения общеизвестного о внутрилитературной борьбе на рубеже десятилетий, о рецидивах рапповщины и т. п. Главное для нее – сама поэзия в ее развитии и обогащении. И анализ многообразных поэтических явлений подтверждает мысль о том, что таланты художников в 30-е годы крепли благодаря их активному вторжению в стремительно изменяющуюся жизнь. Об этом говорится и в связи с произведениями начала 30-х годов Э. Багрицкого, Н. Тихонова, В. Луговского, и при обращении к раннему творчеству К. Симонова, и в лаконичных, но точных суждениях об общих тенденциях развития всей многонациональной советской поэзии.
Круг имен, представленных в книге, весьма широк (кроме уже упомянутых, это: П. Васильев, А. Твардовский, Б. Пастернак, Б. Корнилов, Н. Заболоцкий, Я. Смеляков, Д. Кедрин), и в подобной широте отразилась не всеядность исследователя, не стремление сказать обо всем, а внимание к поэзии, интересной прежде всего многообразием художественных форм, индивидуальностью творческой манеры каждого ее создателя. Не стремясь систематизировать многочисленные историко-литературные факты, автор книги сосредоточивает внимание на развитии генеральной идеи поэзии 30-х годок, выявляя ее движение в творчестве разных поэтов.
Е. Любарева удачно организовала материал, чередуя литературоведческие очерки, характеризующие тенденции, многогранные явления, и «медальоны», посвященные отдельным поэтическим индивидуальностям. Да и в очерках исследовательница часто стремится к портретности, хотя порой создаваемые ею портреты оказываются неполными, представляющими объект исследования несколько узко (как случилось, например, с Б. Корниловым или Н. Дементьевым). И все же стремление представить поэзию 30-х годов с достаточной полнотой – определяющее, оно искупает некоторую беглость, фрагментарность отдельных характеристик.
Обозначив свою позицию, опираясь на современные теоретико-литературные работы, посвященные проблеме эстетического идеала, Е. Любарева предлагает собственную трактовку литературного героя, которая основывается на деталь-лом анализе концепций нового человека, утверждавшихся разными поэтами. В главе-«запеве», названной «Первое знакомство», последовательно выявляется новаторская сущность советской поэзии 30-х годов. Казалось бы, автор книги ограничивается доказательством положений, давно известных, содержащихся едва ли не в любой работе о литературе первых пятилеток. (Действительно, мысль об утверждении героя нового типа, о широкой и успешной разработке темы социалистического созидания не только не вызывает возражений, но уже представляется неким литературоведческим стереотипом.) Однако истина от частого повторения не перестает быть истиной. В книге Ё. Любаревой известное предстает по-новому благодаря оригинальному осмыслению многих фактов, новому ракурсу в освещении творчества крупнейших советских поэтов. В книге доминирует мысль, представляющаяся верной и плодотворной, мысль об огромном значении для развития советской многонациональной поэзии 30-х годов опыта В. Маяковского. Иногда эта мысль высказывается непосредственно в процессе анализа произведений, даже декларируется, но чаще она звучит подспудно. Речь идет прежде всего о концепции нового мира, о трактовке Маяковским социалистической личности, без попытки свести все художественные достижения советской поэзии только к «школе Маяковского». Напротив, задача Е. Любаревой – выявить стилевое многообразие поэзии 30-х годов.
Исследовательница внимательна к специфике лирического рода, ее наблюдения отмечены вкусом, однако и в этой серьезной, по-настоящему профессиональной работе можно встретить такого рода суждения: «Имеют значение и средства композиции – они тоже усиливают звучание главной идеи этой поэтической декларации…» (стр. 45). И сказано это о стихах Э. Багрицкого в общем контексте тонкого анализа, отличающего в целом раздел, посвященный романтической тенденции в поэзии 30-х годов. Этот раздел – лучший в книге. Содержащиеся в нем наблюдения над эволюцией советской романтической поэзии, выводы об обогащении чисто метафорической образной системы, о синтезе романтических и реалистических элементов интересны для историка литературы, изучающего любой период. Масштабность мысли, ясность и доказательность литературоведческой концепции основываются здесь на глубоком проникновении в «стихию стиха». Живое чувство поэзии искупает некоторые декларативно-публицистические заявления о «диктате действительности», такие, как, например, вот это: «Можно предположить, что Антокольский был знаком с работами Циолковского и под их влиянием написал приведенное стихотворение («Нет! Мало еще доказательств…». – Л. 3.). Точно так же возможно, что Багрицкий был знаком с опытами Мичурина, выращивающего новые виды растений. Но даже если предположения подтвердились бы, вероятнее, что сама атмосфера первых пятилеток вдохновила работы и ученых и поэтов, в буквальном смысле слова заглянувших в эру осуществления смелых мечтаний человечества» (стр. 134). Здесь читателю явно не хватит аргументов литературоведа.
Вообще, думается, автор книги несколько преувеличивает степень прямого воздействия действительности на поэтические замыслы, тем более на характер образности, не всегда учитывая своеобразие творческой индивидуальности. Ведь действительность была одна, поэты оказывались свидетелями одних и тех же событий, а писали об этом по-разному. Самой исследовательницей это специально подчеркнуто и интересно проанализировано на примере тихоновской «Юрги» и «Большевикам пустыни и весны» В. Лутовского.
Вероятно, спорные суждения (в контексте книги единичные, не определяющие ни содержание ее, ни пафос) могли возникнуть в связи с тем, что исследовательница порой вынуждена говорить обобщенно, суммарно. Так случилось, в частности, с характеристикой иронической манеры Б. Корнилова. А ведь очевидно, что иронией не исчерпывается своеобразное дарование этого поэта. В его творчестве, особенно в стихах последних лет (1935 – 1937 годов), все в большей мере утверждалось иное, то, что так ярко сказалось и в признании: «все мы гордые, мы, крестьяне, дети сельских учителей», и в цикле, посвященном Пушкину, – в произведениях отнюдь не исторического плана, но остросовременных. Вероятно, более содержательным получился бы и разговор о своеобразии творческой манеры Б. Ручьева, если бы были проанализированы не только его ранние произведения, вошедшие в первый сборник «Вторая родина» (1933), но и «Сказка о синем самолете», «Проводы Валентины», позволяющие увидеть в поэзии 30-х годов качества, не просто близкие, созвучные нашему времени, но именно современные. Только излишней обобщенностью суждений можно объяснить то, что Е. Любарева неожиданно повторила ту оценку поэмы Н. Дементьева «Мать», которая когда-то вызвала резкое несогласие самого поэта. Отвечая на полную похвал статью О. Брика «Большая удача» 2, автор «Матери» выражал возмущение тем обстоятельством, что критик не заметил почти десятилетней работы, предшествовавшей этой поэме3. Е. Любарева не вырывает произведение из всего контекста творчества поэта, но все же порой акценты в характеристике отдельных произведений смещены, и получается так, что значительное явление поэзии 30-х годов вызвано к жизни лишь самой действительностью и никак не подготовлено творческой работой его создателя. Дело, конечно, не в единичных оценках, дело в том, что Е. Любарева, исследуя творчество поэтов, работавших в сугубо реалистической манере, порой отказывается (чего, впрочем, нет, например, в главе, посвященной «романтикам») от анализа целостной эстетической системы художника. И случается даже так, что во многом новаторски проанализированная поэма А. Твардовского «Страна Муравия» предстает одинокой вершиной в творчестве поэта довоенной поры. Есть рассуждения об общности концепции героя в этой поэме с концепцией «Василия Теркина», – и это справедливо, – но не прослежены какие-либо ее связи с лирикой Твардовского 30-х годов. А ведь опыт Твардовского особенно примечателен и плодотворен для всей поэзии социалистического реализма. (Твардовский, кстати, был не единственным поэтом в 30-е годы, утверждавшим эстетическую ценность повествовательной манеры в поэзии; в одно время с ним вступали в литературу, но значительно раньше приобрели всесоюзную известность Н. Дементьев и В. Гусев – последний в книге Е. Любаревой обойден вниманием, – поэты, плодотворно разрабатывавшие свои жанровые формы.)
Казалось бы, Твардовский ограничивает сферу изображаемого. Но в самом сознательном ограничении объекта изображения отражена авторская позиция, его стремление и умение исследовать суть явлений, их истоки, динамику развития, результаты, а еще в большей мере исследовать небывалые перемены, происходящие в психологии крестьян, включающихся в строительство социализма. Сложность поставленной художником задачи – тоже признак его таланта. Тем более существенно, как Твардовский такую задачу решал. Е. Любарева пишет об этом, но ограничивает исследование художественных открытий Твардовского лишь анализом поэмы «Страна Муравия».
Можно было бы высказать еще ряд побочных замечаний, но суть не в них, ибо не упущения или недочеты определяют оценку книги «Республика труда». И высказанные выше замечания вызваны более всего желанием прочитать в этой увлекательной книге обо всех сколько-нибудь значительных явлениях поэзии 30-х годов.
Немалая заслуга автора в умении показать жизнь поэзии, динамику ее развития, эволюцию отдельных творческих индивидуальностей и стилевых тенденций. Интересно пишет Е. Любарева о постепенном изменении социалистического идеала поэзии 30-х годов, о своеобразном взаимопроникновении, взаимообогащении поэтических представлений начала и второй половины десятилетия. Не умалчивая о многих недостатках поэзии довоенных пятилеток, нередко обусловленных объективными причинами, Е. Любарева доказательно выявляет несомненное художественное богатство этой поэтической поры, и сегодня не утрачивающее интерес и притягательность. Тем очевиднее, что исследование, предпринятое автором книги «Республика труда», должно быть продолжено.
г. Магнитогорск
- А. В. Кулинич, Русская советская поэзия 30-х годов. Изд. Киевского университета, 1962; М. В. Черняков, Поэзия и эпоха. Из истории русской советской поэзии 30-х годов. Изд. Харьковского университета, 1967.[↩]
- «Литературная газета», 11 ноября 1933 года. [↩]
- «Литературная газета», 17 ноября 1933 года. [↩]