№5, 2006/Литературное сегодня

Поэтическая зрелость: бесконечное приближение

Что такое зрелое, или взрослое, поведение в обыденной жизни, известно каждому: чувство ответственности перед окружающими, преобладание обязанностей над правами, присутствие в жизни человека одного или нескольких долгосрочных дел, чему он отдает большую часть собственных сил и времени. «Работа вообще – взрослое дело. Неработающий, в этом смысле, – ребенок, он инфантилен» (М. Мамардашвили). Но что есть зрелость в поэзии, ведь она очевидно нетождественна зрелости жизненной?

Разбираясь в истории вопроса, никак не минуешь классическую работу Т. С. Элиота «Кто такой классик?»1. В самом деле – ни в одном литературном справочном издании мы не найдем статьи под заголовком «Зрелость поэтическая», а здесь именно об этом и говорится и, похоже, исчерпывающе.

Элиот изначально по существу ставит знак равенства между двумя явлениями, отчего у читателя возникает предвкушение момента истины: «Если можно найти слово, способное полнее всего передать то, что я вкладываю в понятие «классик», то это слово – «зрелость»». Но несколькими абзацами ниже автор делает шаг назад, словно следуя принципу «если надо объяснять, то не надо объяснять»: «Сделать смысл зрелости понятным – даже сделать его просто приемлемым – для того, кто не достиг зрелости, вероятно, невозможно. Но зрелый человек узнает зрелость если не тотчас же, то при более близком знакомстве».

Избегая строгого определения ключевой семы, Элиот, с одной стороны, лишает читателя твердой теоретической почвы, а с другой – тотчас протягивает ему руку помощи. Он предлагает не универсальную схему, а конкретные примеры. И они настолько впечатляющи, что вопрос о более или менее ясном определении вроде бы снимается – классическое, то есть зрелое, искусство, по мнению Элиота, олицетворяют собой Вергилий и Шекспир. Впрочем, даже к последнему он предъявляет некоторые претензии, и в итоге абсолютным эталоном зрелости оказывается один-единственный римский классик.

Тому, кто хотел бы затронуть тему зрелости в современной русской поэзии, полностью опираться на статью столпа модернизма не так-то легко: предложенная им планка запредельно высока. В понимании Элиота, по сравнению с Вергилием в категорию незрелых или недозрелых попадают чуть ли не все поэты, и таким образом само понятие «зрелости» размывается: идеал достигнут раз и навсегда, и с его высоты многих даже достойных стихотворцев не разглядеть и в телескоп.

Если все же согласиться с приравниванием классичности к зрелости и одновременно несколько смягчить критерии отбора, то в работе Элиота можно обнаружить подсказку, раскрывающую существенную черту сакраментального понятия. Зрелый художник, прежде всего, проделывает гигантскую работу собирательства в языке своей эпохи. При этом «поэт, живущий в эпоху зрелости (определенной культуры. – А. С.), тем не менее должен питаться надеждой создать нечто неизвестное его предшественникам; он может даже бунтовать против них <…> но, оглядываясь назад, мы узнаем в нем продолжателя традиции, сохранившего черты семейного сходства…» И далее идет вывод: «если <…> великий поэт является одновременно поэтом-классиком, то он истощает не какой-то один жанр, но язык своей эпохи, достигающий под его пером совершенства»22 .

Теперь категоричность Элиота становится более понятной. По его мысли, такая фигура, как Вергилий, настолько полно вытягивает все живительные соки, витамины и микроэлементы из языковых пор своей синхронии, что менее даровитым современникам остается лишь подбирать крохи с его пиршественного стола. Классик проделывает титаническую работу в одиночку, он «съедает» старый язык, как драга перемалывает золотоносную речку в поисках крупиц драгоценного металла.

При всей завораживающей величественности получившейся картины принять ее полностью трудно. Языковой критерий, выделенный в качестве оселка, на котором проверяется классичность/зрелость творца, безусловно, один из важнейших. Но, как представляется, не единственный.

Суженно понятая «языковая собирательность» делает наиболее классическими из ныне здравствующих русских поэтов таких разных авторов, как, например, Владимир Строчков из среднего поколения, а из молодых – Мария Степанова. Ее искусный языковой инструментарий, так импонирующий почитателям, целиком и полностью был применен – и многократно превзойден – тем же Строчковым лет за десять до. Вот уж у кого можно обнаружить безбрежную широту словаря, отсутствие лингвистического ханжества, комбинирование любых стилей в пределах одного текста, сколь угодно смелое словотворчество, «вытягивание» из языка всех и всяческих соков.

Однако что-то мешает определить творческие стратегии названных авторов как «классические». Во всяком случае, в элиотовском понимании – Вергилий равно далек от обоих наших современников. И речь идет, конечно, не о масштабе дарования, а лишь о поэтическом задании.

Строчков долгие годы упорно и бережно коллекционирует диковинных языковых уродцев, быстро меняющиеся жаргонные и разговорные словоформы, алхимически смешивая разноприродные языковые слои и добиваясь то гомерически смешного, то пугающего результата. Занимающиеся изучением русского языка рубежа тысячелетий должны быть ему благодарны за кропотливо проделанную работу: не надо листать тонны пожухлой желтой прессы и просматривать километры убогих телепрограмм в. поисках молекул новояза или неучтенных идиом – все уже компактно упаковано в рифмованные упорядоченные строчки. А то, что к поэзии это любопытнейшее явление лишь прикасается, с лингвистических позиций не существенно.

Степанова же как стихотворец привлекательна своим стремлением меняться, ее тексты – поисковая система, где предмет поиска чаще всего смутен. И дело сдвинулось в сторону выплавления цельных объектов из подобранных во множестве блестящих, но подчеркнуто чужих стиховых осколков только в ее последней книге – «Физиология и малая история». Может быть, далее последует что-либо более значительное.

Но Элиот под собирательностью подразумевает, конечно же, не столько грандиозный лексико-стилистический и стиховой охват, сколько рождение нового органического соединения на основе глубокого знания предшествующей традиции. Однако и такое понимание зрелости художника можно дополнить некоторыми немаловажными составляющими.

Давать четкое определение тому или иному явлению искусства, особенно современному, – занятие рискованное. Многое можно оспорить, иное быстро устаревает. Однако делать попытки определения, видимо, надо, иначе исследователи должны признать свое поражение перед лицом постоянно меняющейся художественной реальности. Не претендуя на создание теоретической схемы, можно выделить ряд черт, необходимых, на наш взгляд, зрелому творческому сознанию. Для удобства восприятия их имеет смысл разделить на собственно поэтические и, условно говоря, психопоэтические.

К первой группе можно отнести знание традиции, восприятие себя как звена в цепи природы и культуры, мастерское конструирование определенной картины мира средствами тех или иных художественных языков, постановку перед самим собой все новых и все более сложных творческих задач, тяготение к масштабности замысла, оригинальность, нежелание тиражировать единожды найденный прием.

Во вторую, соответственно, войдут психологическая развитость, осознание границ своего «я», наличие собственной позиции, умение выражать жизненный и душевный опыт, интерес к другим типам сознания, отношение к жизни не только как к череде утрат, но и как к ряду приобретений, самоограничение ради достижения творческого результата, ирония и самоирония, отказ от самолюбования и саморекламы.

Приведенный перечень может быть скорректирован, сокращен или дополнен» но в качестве рабочего инструмента он помогает обозначить искомый феномен. Перечисленные признаки, как и всякая модель, рисуют некую абстракцию.

  1. Элиот Т. С. Кто такой классик? // Арион. 1998. N 3. С. 116 – 123.[]
  2. Элиот Т. С. Указ. соч. С. 118, 121.[]

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №5, 2006

Цитировать

Скворцов, А.Э. Поэтическая зрелость: бесконечное приближение / А.Э. Скворцов // Вопросы литературы. - 2006 - №5. - C. 81-93
Копировать