№2, 1968/Мастерство писателя

«Поэт – ровесник человечества

– Давид Никитич, позвольте мне, во-первых, поздравить вас с присуждением литературной премии имени Горького. Такая награда, на мой взгляд, свидетельствует о том заслуженном доверии, которое завоевала ваша поэзия у читателя.

Вы начали писать давно, работаете во многих жанрах, хотелось бы знать ваши взгляды на поэтическое искусство, услышать мнение о мастерстве писателя.

– Лермонтову, когда он написал «Маскарад», было шестнадцать лет. Читая «Маскарад», мы забываем, что эта драма написана почти мальчиком, Тютчев в семьдесят лет писал стихи, полные непосредственности и духовного здоровья, и когда мы читаем их, то тоже совершенно забываем о возрасте поэта. Наверное, можно научить ученика пятого класса писать стихи четырехстопным ямбом или хореем, но разве станет он от этого поэтом?

Я думаю, настоящую поэзию нельзя сводить только к овладению ремеслом, она есть результат одаренности, таланта. На «Маскараде» и на поздних стихах Тютчева – печать гения. Она-то и выравнивает в наших глазах шестнадцатилетнего Лермонтова и семидесятилетнего Тютчева, мы не думаем об их возрасте и не спрашиваем: «Как они научились мастерству?» – мы видим произведение искусства, созданное человеком.

Научиться в искусстве можно прежде всего ремеслу. Умением, профессиональными навыками, бесспорно, должен обладать каждый художник. Это похоже на кладку кирпича во время строительства дома, – без знания своего дела каменщик никогда не возведет правильно стены. Умение – качество первичное. У поэтов существует такая игра – импровизировать в стихах на любую заданную тему. Соревнование может длиться бесконечно. Смотришь в окно и говоришь, говоришь стихами обо всем, что видишь. В таких импровизациях есть и ритм и рифма, на слух они иногда кажутся благозвучными, но все-таки это не стихи. Это результат умения. Когда же у тебя в душе начинает что-то гореть, искать выхода, а потом прорывается наружу и ты ощущаешь, как в этом «что-то» теплится жизнь, тогда стихи заслуживают право называться поэзией. Во всех других случаях получаются рассудочные, искусственные строчки, к которым буквально применимы слова Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь». «Права» художника получает тот, кто не просто умеет класть кирпичи, но видит дом готовым во всей его красоте еще до того, как начнется строительство. Художник должен быть зодчим!

Но это одна сторона вопроса, как бы внешняя, что ли. Что же касается внутренней… лучше я прибегну к притче, которую как-то пересказал мне со слов Алексея Толстого мой друг, русский писатель Валентин Берестов, а позже ввел ее в свою книгу «Два огня». В детстве Берестову довелось часто бывать в доме знаменитого писателя и слышать его удивительные устные рассказы. Однажды это была «история» о первом поэте на земле. Вот как пересказывает ее Берестов: «О происхождении поэзии. Питекантроп сидел у огня в пещере и грыз кость. А в темном углу сидела его жена, существо голодное и жалкое, и облизывалась. Вдруг питекантроп впервые за тысячи лет пожалел свою несчастную подругу. Он не понимал, что с ним творится. Ему не хотелось отдавать кость: внутри нее был костный мозг, при одной мысли о котором кружилась голова. Питекантроп чуть не стукнул жену костью по башке. И все-таки он с урчанием оторвал кость от зубов и бросил жене. Так родился первый поэт».

Поэт родился, когда человек впервые пожалел себе подобного! Слово, рифма, ритмы и прочие поэтические аксессуары – только средство, материал, орудие поэзии, с помощью которых разрыхляют почву эмоций, чтобы бросить туда волшебные зерна и вырастить самое Поэзию. Волшебные зерна поэзии добываются из обжигающего огня постоянного противоборства Добра и Зла, Света и Тьмы, посредством активного вмешательства поэта в эту борьбу, из клокочущей лавы боли и страданий, радостей и восторгов человечества! Из любви и гнева сплетается венок поэзии. Все это, мне кажется, нелегко вместить в слово «мастерство» или какое-либо другое слове, кроме единственного, но прекрасного – «Поэзия».

– Интересно было бы услышать о вашей первой литературной среде. С какими поэтическими явлениями пришлось столкнуться прежде всего? Какое значение для творчества имели встречи с поэтами?

– Хотя умение качество первичное, чтобы его добиться, надо упорно работать. Мне, например, знания и советы старших во многом помогли. Встречи в юности с интересными людьми, а позже общение с писателями, преподававшими в Литературном институте, с теми, кто там учился (а это были Кайсын Кулиев, Чингиз Айтматов, Петр Воронин, Ион Чебану и другие), обогатили меня.

В молодости я писал очень много стихов, и большинство их было риторическим славословием. Если в них попадалось что-нибудь стоящее, то лишь там, где я следовал фольклору. Фольклор учил меня думать. Я любил «Джангар», знал наизусть целые главы. Но хотя я добросовестно изучал искусство народных певцов, в своих стихах почему-то непременно скатывался к многословию и описательности. Возможно, это было обратной стороной моего увлечения фольклором.

В ту пору мне посчастливилось познакомиться с двумя замечательными людьми, которым я благодарен до сегодняшнего дня, – с классиком калмыцкой литературы Баатром Басанговым и переводчиком «Джангара», прекрасным поэтом Семеном Липкиным. Баатр беспощадно отнесся к моим стихам, вычеркивая красным карандашом длинноты в дорогих моему сердцу строфах. Он учил меня читать и понимать классиков.

Одна из многих встреч особенно врезалась в память. Как все, кого в молодости захлестывает страсть сочинительства, я писал и стихи, и прозу, и пьесы. В гостиницу, где жили Баатр Басангов и Семен! Липкин, я принес историческую повесть из времен Чингис-хана, написанную на русском языке, разумеется, чрезвычайно слабую. За столом вместе с хозяевами сидел красивый старик с очень добрым лицом – прославленный художник Владимир Андреевич Фаворский, приехавший в Элисту работать над иллюстрациями к «Джангару». Помню, просмотрев несколько страниц мелко исписанной толстой тетради, Липкин сказал:

– Из вас может получиться писатель. Вы умеете думать и ясно видеть. Вот монгольскую лошадь вы сравнили с картофелем – это свежо, зримо. А с языком у вас плохо, беден он у вас… Писатель должен виртуозно владеть словом. Видали, как работают художники над эскизами и этюдами?

Его поддержал Фаворский:

– В мои юные годы нас учили так: брал профессор полотенце, мочил один конец и клал на стол. Мы должны были вылепить это полотенце так, чтобы в нашей работе чувствовалась влажность мокрого края. Человеку искусства нужно сначала овладеть ремеслом, узнать нрав, характер материала, с которым имеешь дело. Вы работаете со словом, и вы должны его чувствовать, как художник дерево или камень.

Баатр тоже вмешался:

– Ты же прекрасно владеешь родным языком. По-калмыцки пишешь хорошие стихи, а прозу решил почему-то писать на русском. Но ведь для этого нужно сначала досконально изучить язык, почувствовать его дух! А это нелегкое дело.

Как-то он полюбопытствовал, кого я читаю из русских поэтов. Я назвал многих. «А Бунина читал?» – спросил он. Я знал Бунина только как переводчика «Гайаваты». «Послушай, – загораясь, сказал тогда Баатр, – много сейчас пишут стихов о Родине и ты сочиняешь, а вот как обращался к ней Бунин. Стихотворение так и называется «Родине»…» В слове «сочиняешь» я уловил явную иронию. На примере этого стихотворения Баатр прочитал целую лекцию о том, что такое образ и настоящая поэзия. Я стал стыдиться своих стихов. А Бунина полюбил на всю жизнь.

– Итак, если попробовать суммировать сказанное вами, – вокруг поэта существует питательная среда, способствующая постижению мастерства…

– Мудрый Пришвин, писатель, которого я очень люблю, хорошо и правильно сказал: в литературе нет учителей и учеников, писатели все учатся друг у друга. Почему он так сказал? Давайте обратимся к Пушкину. Разбирая его творчество, мы видим, что оно не вмещается ни в какие рамки, что оно глубоко, как сама жизнь, и, как жизнь, изменчиво. Поэзия Пушкина не подчинялась никаким канонам, она не была подражанием одной школе или одному писателю; если бы это случилось, она утратила бы свою жизненность. Только ту поэзию можно назвать жизненной и истинной, которая озарена внутренним светом. Пушкин – свет истинный. В духовной жизни современного человека он, я уверен, играет не меньшую роль, чем те, кто пишет сегодня. Я так говорю, но это не значит, что я недооцениваю живущих сегодня, я совсем не хочу обидеть их…

Есть у калмыков сказка о волшебной траве амуланг. Кто найдет и попробует ее, обретет здоровье и бодрость духа. Не растет эта трава там, где росла уже однажды, если ты нашел ее здесь, второй раз сюда не приходи – ищи в другом месте. К тому же она похожа на все остальные травы, растущие вокруг. Найти ее может только человек, отмеченный судьбой.

Творчество похоже на поиски этой травы. Все мы должны искать ее. Правда, становится грустно, когда иные поэты принимают свои родимые пятна за мету судьбы, а самую обыкновенную полынь, от которой скулы воротит, выдают за волшебное растение…

Поэзия за последние годы приобрела необыкновенное развитие, своим ремеслом владеют отлично многие поэты, даже начинающие; мы – поэты – сегодня как бы прозрели, хотя далеко не все еще обрели тот внутренний свет, который зажигает в нас жизнь. Мы не ищем этот свет в себе часто от робости или нежелания смотреть в корень вещей. Такое состояние, если оно случается в жизни или искусстве, кажется мне и странным, и, более того, драматичным.

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №2, 1968

Цитировать

Кугультинов, Д. «Поэт – ровесник человечества / Д. Кугультинов // Вопросы литературы. - 1968 - №2. - C. 83-94
Копировать