Поэт и история
Павел Громов, А. Блок, его предшественники и современники, «Советский писаель», М. – Л. 1966, 568 стр.
П. Громов не впервые обращается к исследованию поэтической символики раннего Блока, к объяснению исторической закономерности ее появления, связей его лирики с театром и особого характера лирических драм Блока1. В новую книгу П. Громова его прежние работы о Блоке вошли только частично. Предметом изучения в новой монографии является Блок-лирик. Все остальное – драмы, статьи, другие прозаические опыты Блока – входит в книгу лишь в той мере, в какой это нужно для установления путей развития собственно лирического творчества Блока.
Книгу свою П. Громов разделил на три неравные по объему, да и по значению, части: «Ранний Блок-лирик, его предшественники и современники» (стр. 3 – 129); «Путь среди революций (Блок-лирик и его современники)» (стр. 130 – 483); «Проблемы лирики и эпоса в творчестве Блока эпохи революции» (стр. 484 – 568). В первой части рассматривается лирика Блока, позднее составившая первый том «Собрания сочинений». Здесь в центре внимания исследователя «Стихи о Прекрасной Даме», круг поэтических и философских воздействий, испытанных молодым поэтом, отношение Блока к Владимиру Соловьеву и соловьевству (стр. 60- 83) и т. д.
Во второй, центральной части книги П. Громов пишет о лирике, составившей второй и третий тома «Собрания сочинений», то есть, бесспорно, о самом значительном в лирическом наследии Блока, о тех стихах, которые сделали Блока великим национальным поэтом. Здесь исследователь прослеживает движение в поэзии Блока «социальной» и «космической» тем, их противостояние, разные формы их художественного воплощения. В цикле стихов «На поле Куликовом», где впервые Блок находит пусть противоречивое, но художественное единство этих главных стихий своего творчества, история становится органической составной частью или даже основой современного лирического, внутренне-личностного сознания. «Поэтому сама современность становится движущейся историей, ее этапом».
Именно отсюда видится исследователю путь через стиховые циклы будущего третьего тома («Ямбы», «Страшный мир», «Кармен») ко все углубляющемуся, своеобразному блоковскому историзму.
В этой части, еще больше, чем в первой, уделено внимания поэтам и критикам русского символизма, их спорам с Блоком и о Блоке.
В третьей части книги, завершающей, говорится о «Двенадцати» и устанавливается, как лирика третьего тома стала почвой для эпических свершений Блока.
Но книга П. Громова, как видно из ее названия, не только о Блоке, но и о его предшественниках и современниках. В ней множество метких, иногда спорных, но всегда интересных характеристик и оценок поэтов эпохи Блока. Из «предшественников» здесь представлены Фет, Аполлон Григорьев, Апухтин, Владимир Соловьев; из старших современников Блока – Сологуб, Анненский, Брюсов, Бальмонт, Коневской; из поэтов блоковского поколения – Андрей Белый; из тех, кто для Блока были «молодыми», – Гумилев, Мандельштам, Ахматова, Ходасевич, Цветаева.
О поэтических предшественниках Блока, будь то Апухтин или Аполлон Григорьев, о современниках Блока, таких, как Ходасевич или Мандельштам, П. Громов говорит как о живых, спорящих, творящих свое литературное дело поэтах. Да и сам Блок для него – прежде всего современный поэт, критик нередко спорит с ним. Указав на то, что стремление Блока в период работы над драмой «Роза и Крест»»создать своего Шекспира» было художественной утопией, П. Громов пишет о том, что считает неудачей Блока-драматурга: «Соотношение «Розы и Креста» и лирики 10-х годов показывает, что Блок способен с огромной силой раскрыть противоречивый внутренний мир современной личности в ее связях с историей, во внутренней проникнутость ею, но что эпически-обобщающие формы искусства ему пока что неподвластны…
Однако глубинное историческое начало присутствует в творчестве Блока в качестве «подтекста» тех внутренних драм личности, которые рисует Блок-лирик. Попытки вынести этот подтекст на авансцену поэзии терпят крах, если говорить начистоту, без утаек и недомолвок, о Блоке – гениальном художнике. Ведь снисходительная неправда особенно неуместна тогда, когда речь идет о большом мастере…» (стр. 475).
П. Громов не прячет своего отношения к многочисленным поэтическим «персонажам» своей книги. Он не скрывает от читателей, что «не любит» Белого-поэта (стр. 274), и, может быть, эта «нелюбовь», важная для автора, была бы не так уж интересна его читателям, если бы не была порождена продуманной точкой зрения на поэтическое творчество Белого, логически вытекающей из общего понимания символизма, обоснованно изложенного в книге.
Приверженность Белого к «схемам» П. Громов критикует во имя иного типа поэзии, для которой решение «проблем жизни и искусства» возможно только в соответствии с действительным ходом истории, как бы порой мистически и мистифицированно этот ход истории ни преображался, скажем, у Блока с его представлением о «музыкальном напоре» как выражении силы, движущей человечеством. «Схемы», о которых идет речь применительно к Белому, рассматриваются в книге П. Громова очень подробно и исторически-конкретно. П. Громов имеет в виду философскую систему Владимира Соловьева, идеи которого в той или иной форме определили теоретическую, а в случае с Белым, например, и практическую деятельность русских символистов.
В книге П. Громова предложено наиболее полное в нашей литературе изложение философии Владимира Соловьева (применительно, конечно, к задачам книги о Блоке) и наиболее последовательная ее критика. Но и это изложение, и эта критика имеют не только исторический интерес2. П. Громов уже в своей первой работе о Блоке показал, что, несмотря на всю увлеченность молодого Блока идеями и поэзией Владимира Соловьева, идея религиозно-мистического снятия реальных исторических противоречий в стране, которая катастрофически шла к революции реальной, а не к «революции духа», – эта идея, составлявшая истинный пафос философии Соловьева, не получила и не могла получить в поэзии Блока сколько-нибудь значительного и поэтически весомого выражения. Тут-то оказывается, что интерес П. Громова к «предшественникам» Блока, даже таким второстепенным, как Апухтин и стоящие за ним «восьмидесятники», входит в его общее представление о Блоке как о поэте, многообразными нитями связанном с разными традициями русской поэзии досимволистского периода. П. Громов убедительно показывает, что «художественный опыт, в свою очередь, вводит в особой форме общественный опыт: через поэзию Фета входит большое наследие русской культуры от Жуковского вплоть до 90-х годов, через Апухтина – попытки поэтического воплощения тех духовно-общественных вопросов, которыми занималась большая русская проза… Блок ищет самостоятельных путей в искусстве буквально с первых своих поэтических шагов и в то же время соотносит свои искания с достижениями старших поэтов – через них входит (вероятно, не вполне осознанно для Блока) и большая жизненная перспектива, преломленная в поэзии» (стр. 49).
Восторженно принятая молодым Блоком и оставшаяся для него на всю жизнь важной составной частью его духовной жизни, философия Владимира Соловьева не заменила собой «чувство жизни», присущее Блоку с первых его самостоятельных поэтических опытов. Это чувство жизни под воздействием реальных исторических катастроф, под влиянием первой русской революции 1905 года приняло осознанную самим поэтом форму. Сознание отъединенности личности современного человека от «общего» и «мирового», стремление найти путь от этого «отъединения» к «общему» – таков был путь Блока; не от «схем» и «синтезов» к жизни, а от жизни, то есть в конечном счете от современности.
Этот принцип – идти от жизни – П. Громов утверждает и при анализе самого мистического, самого «соловьевского» – Первого тома. Он приводит строфу из стихотворения «Я, отрок, зажигаю свечи…» (1902):
Падет туманная завеса.
Жених сойдет из алтаря.
И от вершин зубчатых леса
Забрезжит брачная заря.
По мнению исследователя, с которым нельзя не согласиться, так как его анализ подготовлен всем предыдущим ходом рассуждений, его общим взглядом на соотношение поэзии, жизни и круга идей молодого Блока, «стихотворение говорит не о реальной церемонии бракосочетания, но об огромном человеческом чувстве, загорающемся над всеми этими «реалиями», превышающем их, не могущем найти выхода в этом «бедном обряде». Сами «реалии» – только бедные, несовершенные знаки человеческого «чуда»… Единственная реальность тут – безобманно-огромное человеческое чувство» (стр. 117 – 118).
В связи с этим ходом мыслей исследователя находится и его указание на «театральность», иногда даже «оперную» условность всего происходящего в блоковских стихах этого времени. Но и самая «театральность» обстановки и персонажей, все эти «терема», «замки», «королевны» и «рыцари» – не просто, пишет П. Громов, «эстетическая побрякушка дурного тона. «Театр» означает здесь скрещение, сплетение огромного индивидуального чувства с «общим», «мировым», «космическим», «катастрофическим». «Театр» означает также, в своей простейшей или даже банальной наглядности, особую, не бытовую, не эмпирическую конкретность происходящего именно как «мирового» (стр. 119).
По другому поводу, в связи с «Итальянскими стихами», П. Громов делает замечание, очень многое поясняющее в его отношении к поэзии вообще, а не только к творчеству Блока. «Трудно и не нужно, – говорит он, – пересказывать поэзию именно как поэзию – она должна говорить и всегда говорит сама за себя, иначе людям незачем было бы писать стихи. Но можно и нужно говорить о том, в каких направлениях, с какими объективными идейными целями и как содержательно строится и действует поэзия» (стр. 358 – 359).
Вот этот принцип – «как содержательно строится и действует поэзия» – определяет собой значение книги П. Громова не только для современного блоковедения, но и для всей нашей литературной науки. Книга П. Громова будет также интересна каждому, кто задумывается над путями развития русской поэзии XIX – XX веков. И дело не только в превосходном разборе такого сложнейшего блоковского цикла, как «Итальянские стихи», или в остроумном объяснении того, как из неудачи с «Песней судьбы» возникает поэтическое чудо – цикл «На поле Куликовом».
Сила этой книги не только в отдельных анализах и разборах, не в интереснейших сопоставлениях поэзии Блока с поэзией его предшественников и современников, не а последовательности и единстве авторской точки зрения и даже не в мастерском умении, «не пересказывая», раскрыть «содержательно» самую суть поэтических устремлений и свершений Блока. Перед нами книга о великом поэте, написанная человеком, который понимает поэзию изнутри, страстно и болезненно сопереживает с Блоком все перипетии его пути среди исторических трагедий и катастроф XX века, – книга, написанная литератором, которому хорошо понятны все трудности и издержки поэтического труда. Отсюда глубина оценок, тонкость понимания и изложения, отсюда же и страстность в спорах с Блоком и за Блока, страстность, перерастающая иногда в излишнюю резкость по отношению к работам и мнениям инакомыслящих (см. его полемику с 3. Минц на стр. 72 – 75). Не могу я согласиться с П. Громовым и в оценке очень дельной и содержательной работы Д. Максимова о Блоке и революции 1905 года3.
Достоинства книги П. Громова значительны и весомы, они делают ее серьезным явлением нашей литературной жизни.
г. Ленинград
- »Театр Блока: Трилогия лирических драм 1906 г.; «Песня судьбы» в творческой эволюции Блока; Из творческой истории «Розы и Креста», в кн.: П. Громов, Герой и время. Статьи о литературе и театре, «Советский писатель», Л. 1961, стр. 385 – 578. [↩]
- Многое из наследия В. Соловьева развивалось и повторялось у Бердяева, например.[↩]
- Д. Е. Максимов, Александр Блок и революция 1905 года, в кн.: «Революция 1905 года и русская литература», Изд. АН СССР, М. – Л. 1956.[↩]