Поэт и его критики (Две книги об А. Твардовском)

Как это ни странно, до конца прошлого года у нас не было ни одной книги о творчестве Александра Твардовского, если не считать краткой брошюры Н. Еселева, выпущенной в 1954 году издательством «Знание». Сейчас в издательстве «Советский писатель» почти одновременно вышли две книги «Александр Твардовский». Одна из них, имеющая целью дать критико-биографический очерк о поэте, написана Е. Любаревой, другая, значительно большая по объему, – П. Выходцевым.

Обе книги, в особенности вторая, опираются на большой материал, как собранный самими авторами, так и накопленный в статьях других критиков и литературоведов, чьи мнения иногда служат нашим авторам подспорьем, а порой и вызывают их на полемику. Поэтому, рассматривая «всего две книги», мы будем иметь возможность поговорить и о том, что вообще покамест сделано исследователями творчества поэта.

* * *

Собственно говоря, Е. Любарева во многом и дает именно «свод» господствующих в критике мнений, в то время как П. Выходцев отстаивает – правда, не всегда последовательно и аргументированно – свой взгляд, например, на некоторые послевоенные стихи Твардовского.

Он же, не ограничиваясь голословными декларациями о народности творчества автора «Страны Муравии» и «Василия Теркина», пытается дознаться сам и пояснить читателю, в чем конкретно воплощается эта черта поэзии Твардовского и каковы ее истоки. Для этого он привлекает большой и нередко очень любопытный фольклорный материал.

Мы – и, как нам кажется, П. Выходцев тоже¹ – несклонны наивно полагать, что Твардовский сознательно воспроизводил в своих произведениях фольклорные особенности. Вообще вряд ли верно считать фольклор обязательным посредником между народом и поэтом, особенно если последний по обстоятельствам своей биографии находился в непрестанном или хотя бы достаточно долгом соприкосновении с той стихией, откуда и возникает фольклор. Родство произведений таких авторов с устными, народными правильнее объяснять тем, что у них просто общие истоки, что они порождены одной и той же благодатной почвой.

Верно подмеченное П. Выходцевым сходство некоторых стихов и поэм Твардовского с фольклором представляется нам важным не столько потому, что оно приоткрывает – весьма узенькую! – щелочку в «творческую лабораторию» поэта, сколько потому, что оно обнаруживает народность его этических, нравственных, эстетических воззрений а это куда важнее.

Правда, временами противореча своим собственным декларациям, П. Выходцев хочет во что бы то ни стало доказать связь того или иного элемента поэтики Твардовского с устным народным творчеством. Тогда мы узнаем, что сцена «починки Теркиным часов и натачивания пилы для деда и бабки (глава «Два солдата»)» дана «в виде развернутого, конкретизированного смысла пословицы «недаром говорится, дело мастера боится» (стр. 262) или что оброненное поэтом выражение «не по-щучьему веленью» есть свидетельство внутренней полемики со сказочной формулой (стр. 208).

Вряд ли П. Выходцеву стоило пользоваться этим методом, столь бесславно продемонстрированным в статье Л. Шептаева и А. Филатовой «А. Твардовский и народная лирика» (см. сб. «Русская советская поэзия и народное творчество», «Советский писатель», Л. 1955). Впрочем, и тут и там мы видим не какой-нибудь «злой умысел», а всего лишь неумение отыскать секрет той волшебной шкатулки, на какую походит по-настоящему талантливая книга, и отчаянные попытки «вскрыть» ее довольно примитивными средствами.

К их числу надо отнести и некоторые умозаключения П. Выходцева о литературных традициях в творчестве Твардовского. Крайне невнятно и уклончиво само исходное положение автора: «Чаще всего продолжение традиций сказывается в том, что художник развивает какие-то общие тенденции творчества своих предшественников, в том числе связанные и с так называемой проблемой поэтической формы» (стр. 104).

Чрезвычайно шатки и сами параллели, на основании которых критик устанавливает близость «основной направленности» (или, что, по-видимому, одно и то же, «каких-то общих тенденций») тех или иных произведений, скажем, поэм «Хорошо!» и «Страна Муравия»: «Тема гибели старой России, так глубоко решенная Маяковским («Кругом тонула Россия Блока…»), находит в «Стране Муравии» как бы свое логическое завершение:

Пропала, заросла она

Травою-муравой.

Зачем она, кому она,

Страна Муравская, нужна,

Когда такая жизнь кругом» (стр. 103)

«Примечательно, что и художественная структура образа дороги у Твардовского (переключение реального, конкретного содержания в аллегорический план) очень близка некрасовской» (стр. 107), – нащупывает П. Выходцев другие традиции. Однако аллегорическое истолкование того или иного конкретного поначалу образа, а в особенности такого распространенного и легко поддающегося символическому осмыслению, как дорога, – никак не может быть причислено к характерным, сколько-нибудь рельефным признакам, какие бы свидетельствовали о поэтическом родстве Некрасова и Твардовского. К слову сказать, Е. Любарева в этом же смысле сопоставляет тот же образ в лермонтовском стихотворении «Выхожу один я на дорогу» и в стихотворении Твардовского «Нет, жизнь меня не обделила!».

Рефрен, проходящий сквозь «Книгу про бойца», – «Бой идет святой и правый, смертный бой не ради славы, ради жизни на земле», – сопоставляется сначала со словами «Варшавянки»:

На бой кровавый, святой и правый,

Марш, марш вперед, рабочий народ! –

затем подчеркивается, что «рефрен «Варшавянки» повторяется и в «Двенадцати» А. Блока («Вперед, вперед, рабочий народ!»). Так создается концепция, принадлежащая, по словам П. Выходцева, А. Дементьеву, но активно поддерживаемая и П. Выходцевым: «…бой, который ведет Василий Теркин и весь руководимый партией народ против фашизма, продолжает тот святой и правый бой, который вел пролетариат против капитализма… Эта «перекличка» строк и рефренов связана с «перекличкой» глубинных идей этих столь различных, а по существу очень близких произведений» (стр. 186) ².

Даже если и в самом деле предположить (хотя это, на наш взгляд, весьма гадательно), что приведенные строки Блока и Твардовского являются видоизмененной цитатой из «Варшавянки», то это предположение еще не только не доказывает идейного родства Теркина с двенадцатью красногвардейцами, но, напротив, должно насторожить исследователя: правомерно ли делать столь далеко идущие выводы на том основании, что в «столь различных», по дипломатическому определению самого П. Выходцева, произведениях встретились соседствующие между собой строки из широко популярной песни? И не разумнее ли сделать диаметрально противоположный вывод, что близость или даже совпадение тех или иных деталей или мотивов никак не может предрешить решение вопроса о действительном взаимоотношении произведений, в которых эта общность обнаружится?

Но пора обратиться к другим, более серьезным вопросам, возникающим при чтении книг и статей о творчестве А. Твардовского.

Проводя дельную параллель между народными сказками и «Василием Теркиным», П. Выходцев пишет: «В начале поэмы, как уже не раз говорилось, Теркин предстает перед читателем просто веселым балагуром. Сразу даже трудно разгадать подлинный глубокий смысл этого образа. И лишь потом, с развитием действия, как это обычно бывает и в сказках… раскрывается его настоящий героизм, бесстрашие, гуманность, отвага. Герой оказывается не таким уж простачком, как это показалось вначале. Напротив, он выступает как воплощение основных качеств широких народных масс» (стр. 245 – 246).

Я привел столь пространную цитату не только потому, что мне по душе мысль, в ней высказанная, но и потому, что, опираясь на нее, хочу защитить героя другой поэмы Твардовского – Никиту Моргунка. А чтобы читатель убедился, что тот действительно нуждается в заступничестве, придется привести еще несколько высказываний П. Выходцева и Е. Любаревой: «Уже то обстоятельство, что Твардовский главным героем поэмы выбрал крестьянина с наиболее отсталым сознанием и показал его путь в колхоз как путь закономерный, свидетельствовало о том, что колхозное движение захватило самые широкие слои крестьянства; уж если такие, как Моргунок, неминуемо оказываются в русле этого движения, то, значит, оно приняло всенародный размах…» (П. Выходцев, стр. 58).

«В самом начале «Страны Муравии» Твардовский рисует живописную картину «тысячи путей и тысячи дорог», по одной из которых направляется герой поэмы… Моргунок как крайний индивидуалист ищет свою особую дорогу в жизни, а не общую с другими, нету, по которой пошла основная масса крестьянства. Этой узенькой дорожке личного счастья автор противопоставляет столбовой путь народа к социализму» (там же, 70).

«…как далек наш герой с его мечтами о маленьком частном счастье от бурной жизни страны!» – пишет Е. Любарева и уверяет, что в пору сплошной коллективизации «колебания, подобные Моргуновым, были для большинства позади… Духовный путь в колхоз, проделанный героем, основные массы крестьянства прошли в конце 20-х годов».

Еще более решительно определяет П. Выходцев героя ранней поэмы Твардовского «Вступление» Василия Петрова, решающего для себя, в сущности, те же вопросы, что и Моргунок. Критик аттестует его как «ограниченного человека, серьезно раздумывающего над вопросом, решение которого было уже предопределено историей» (стр. 27). А ведь «перековка» Василия Петрова происходит куда более быстрыми темпами, чем то было у Моргунка и даже у шолоховского Кондрата Майданникова! Забежав как-то из колхоза к себе домой, он только диву дается, поглядывая вокруг:

За что я держался здесь?

Что ж тут такого есть?

Ну, двор, ну, изба, ну, крыльцо,

Ну, сад, ну, колодец новый…

Ну, конь…

Но даже такое чудодейственное, сказочное (хотя «Вступление» в отличие от «Страны Муравии»по жанру отнюдь не напоминает сказку!) отмирание чувства собственности не могло смягчить сурового приговора, вынесенного П. Выходцевым.

Выходит, что мы следим за путешествием Моргунка так же, как зрители на стадионе – за бегуном, который, безнадежно отстав от других, еще трусит по дорожке в то время, как остальные уже давно финишировали! Но почему же тогда вместо жалостливого и снисходительного сочувствия, а то и беззлобной насмешливости мы испытываем к герою поэмы совсем другие, куда более глубокие и серьезные чувства?

И вот та же Е. Любарева вдруг заявляет, что в Моргунке воплощены «духовные процессы, охватившие многих и многих крестьян в годы коллективизации и позднее (считать путь Моргунка типичным лишь для середнячества, как это делали некоторые критики, – узко и вульгарно)» (стр. 38 – 39). А П. Выходцев, едва успев наречь героя поэмы крайним индивидуалистом, крестьянином с наиболее отсталым сознанием, спешит сказать, что «…»Страна Муравия» – произведение не только о путях крестьянства к социализму, но и о крушении индивидуалистического, собственнического начала в сознании советского человека вообще».

Далекий от бурной жизни страны человек… похожий на многих и многих крестьян! Герой, не могущий воплощать все крестьянство, но зато символизирующий не только «пути крестьянства к социализму», но и гигантский сдвиг в сознании целого народа!

Похоже на то, что исследователи основательно запутались.

Сказочность, условность сюжета, формы трактуется ими подчас как доказательство вздорности самой затеи Моргунка: «Придавая сказочный характер всей истории поисков, Твардовский уже одним этим подчеркивает несостоятельность, иллюзорность идеалов своего героя», – пишет П. Выходцев.

Выходит, что сказка сама по себе, своей художественной формой – «уже одним этим»! – предрешает наше особое, недоверчивое отношение к своему содержанию. Верь после этого Пушкину, что «сказка – ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок»!

Но мало того, даже доказав несостоятельность и иллюзорность тех или иных идей, мы совсем не вправе пренебрегать ими, если они разделяются какой-либо социальной группой. Поэтому истинное значение образа Никиты Моргунка можно определить, лишь уразумев, чьи мысли и настроения он выражает.

И вот когда мы внимательно вчитаемся в «Страну Муравию», станет ясно, что «бурная жизнь страны» в описываемую пору, может быть, ни в чем не сказалась так осязаемо, как именно в судьбе Никиты Моргунка.

Понятие «столбового пути народа к социализму» остается совершенной абстракцией, если не понимать под ним как раз те «тысячи путей и тысячи дорог», какими приходят к социализму разные классы, социальные прослойки, отдельные люди. Взглянув на дело именно так, мы вернее поймем Никиту Моргунка, который «едет, едет по своей» и терпит все свои злоключения «на одной из тысячи дорог».

Нынешние исследователи «Страны Муравии» как-то вообще упускают из виду то немаловажное обстоятельство, что вопрос, который стоял перед Никитой и Петровым и который П. Выходцев с высоты сегодняшнего дня именует «вопросом, решение которого было уже предопределено историей», для людей того времени был вопросом не только решающим, но и решаемым, и трудно решаемым ввиду полной новизны дела.

1. »Нет никаких оснований, – пишет, например, П. Выходцев, сравнивая изображение одной из черт народной жизни в «Доме у дороги» и в народном плаче, – утверждать, что Твардовский… обращался к фольклорному источнику… Но тем более важно, что Твардовский не только верно уловил эту национальную особенность русского народа, запечатленную в народном творчестве, но и передал ее в духе, близком народно-поэтическому произведению» (стр. 346 – 347). [↩]
2. Совершенно того же мнения и П. Рощин, автор изданной в 1956 году Учпедгизом брошюры «Поэма А. Твардовского «Василий Теркин». Стремление автора более подробно охарактеризовать «Книгу про бойца», которой едва ли уделяется много времени по учебной программе, – весьма похвально.

   Тем более важно, чтобы разговор о реальных достоинствах поэмы не осложнялся проблемой ее мнимого родства с «Варшавянкой» и «Двенадцатью». Вряд ли можно согласиться и с той уничтожающей оценкой, которую дал П. Рощин главе «Поединок»: единоборство Теркина с фашистом, по мнению автора брошюры, «являет зрелище заурядного мордобоя». Так, он неодобрительно цитирует строки, в которых озлившийся на врага Теркин злорадно отмечает, что у того «побита морда вся», что «немец красной юшкой разукрашен, как яйцо» и т. п.

   [↩]