Поэт, чернь и автор

Стихотворение Пушкина «Поэт и толпа», опубликованное впервые в 1829 году в «Московском вестнике» под названием «Чернь», вызвало весьма противоречивые отклики современников, да и после смерти поэта оно не раз являлось предметом полемики.

В настоящее время может считаться общепринятой трактовка, предложенная Б. В. Томашевским в собрании сочинений Пушкина, изданном под его редакцией: «Стихотворение является ответом на требования дидактического морализма, какие предъявлялись Пушкину. Еще в начале 1828 г. в «Московском вестнике», к редакции которого тогда был близок Пушкин, отмечались обращенные к Пушкину советы «строгих Аристархов» преподавать уроки нравственности». Но не столько на страницах журналов, сколько в самом обществе, особенно в кругах, близких правительству, было заметно стремление «направить» перо поэта для служения практическим целям и интересам, далеким от тех идеалов, какие ставил себе Пушкин в своем творчестве…»¹

Более развернуто, но в таком же примерно духе (поэтическое творчество не совместимо с какими-либо общественными обязательствами поэта, он повинуется только своему вдохновению) стихотворение интерпретировалось Владимиром Соловьевым в статье «Значение поэзии в стихотворениях Пушкина» (1899), Александром Блоком в известной речи «О назначении поэта» (1921), а также современными литературоведами.

Однако, при отсутствии серьезных расхождений в общей трактовке стихотворения, многое в нем остается неясным. В частности, кого следует подразумевать под Чернью, противостоящей Поэту, а также насколько программные заявления Поэта в стихотворении соответствуют собственным принципиальным установкам Пушкина.

Выяснению этих вопросов и посвящены настоящие заметки.

1

Кого же подразумевал под чернью сам автор?

Встречающееся у Пушкина словосочетание «светская чернь» позволило Александру Блоку в его известной речи запальчиво утверждать, что «вряд ли когда бы то ни было чернью называлось простонародье», что под чернью следует подразумевать представителей «родовой знати» и высшего чиновничества².

Но вряд ли можно отнести к ним следующие содержащиеся в стихотворении характеристики черни: «поденщик, раб нужды, забот», чрезмерное пристрастие к «печному горшку», в котором варится их пища, упоминание о том, что для их усмирения всегда используются «бичи, темницы, топоры» и т.п. Особенно красноречива в этом смысле последняя характеристика черни: кто же это из «родовой знати» усмирялся («до сей поры») бичами? В пушкинское время, как мы знаем, имел место случай, когда дворянам, вышедшим 14 декабря 1825 года на Сенатскую площадь, были уготованы (нет, не «бичи»!) – «темницы» и виселицы, но слишком смело было бы предположить, что Пушкин мог разуметь под чернью и декабристов.

Хотя, справедливости ради, необходимо отметить, что в ходе диалога с Поэтом Чернь использует аргументы и определения, действительно вряд ли простому народу доступные, например:

Зачем так звучно он поет?

Напрасно ухо поражая,

К какой он цели нас ведет?

О чем бренчит? чему нас учит?

Зачем сердца волнует, мучит,

Как своенравный чародей?

Как ветер песнь его свободна,

Зато как ветер и бесплодна:

Какая польза нам от ней?

В этой двойственности и проявляется противоречивость характеристик Черни.

На невозможности отождествления Черни с простым народом настаивал, например, Владимир Соловьев в упомянутой статье, где доказывал, что к ней «менее всего могут принадлежать» представители низших слоев общества – «не ради их мнимого демократического преимущества, а просто по отсутствию у них (особенно во времена Пушкина) всякого формального образования, вследствие чего, не имея о поэзии никаких мнений, они не могут иметь и ложных»³.

Что ж, утверждать, что Пушкин в своем стихотворении подразумевал под чернью простой народ государства Российского, действительно вряд ли оправданно, но по совсем другим причинам, нежели выдвинутые Соловьевым (изложим их чуть позже).

По существу же мотивировки Соловьева заметим, что и «во времена Пушкина» в низших слоях общества имелись люди в той или иной степени образованные, не говоря уже о вышедших из этой среды замечательных русских поэтах Алексее Кольцове, Иване Никитине и авторе знаменитого «Конька-Горбунка» Петре Ершове. Отметим также среди представителей низших слоев общества, получивших «формальное образование», типографских наборщиков, о которых упоминает Гоголь в письме к Пушкину от 21 августа 1831 года:

«Любопытнее всего было мое свидание с типографией. Только что я просунулся в двери, наборщики, завидя меня, давай каждый фыркать и прыскать себе в руку, отворотившись к стенке. Я к фактору, и он после некоторых ловких уклонений, наконец, сказал, что: штучки, которые изволили прислать из Павловска для печатания, оченно до чрезвычайности забавны и наборщикам принесли большую забаву. Из этого я заключил, что я писатель совершенно во вкусе черни»⁴.

Кроме того, в пушкинские времена существовали читатели в среде дворовых крестьян, как о том свидетельствуют воспоминания современников: «В доме родителей Пушкина благоденствовала и процветала поэзия до такой степени, что и в передней Пушкиных поклонялись музе доморощенные стихотворцы из многочисленной дворни обоего пола»⁵.

Значит, существовали и другие люди из народа (прасолы, ремесленники, приказчики, дворовые крестьяне), которые Пушкина знали и читали. Часть из них, весьма вероятно, предпочитала творчеству Пушкина сочинения Булгарина и Греча (ведь не представители же родовой знати и высшего чиновничества, надо думать, зачитывались «Иваном Выжигиным»!). Этих потребителей массовой литературы своего времени тоже мог бы подразумевать Пушкин под обобщающим определением «чернь». В таком плане представляется отчасти справедливым утверждение Соловьева, что толпа, окружающая поэта, «вовсе не имеет, да и не может иметь сословных или вообще специальных признаков», что это есть «не общественная, а умственная и нравственная чернь, – люди формально образованные и потому могущие вкривь и вкось судить о поэзии, но по внутренним причинам неспособные ценить ее истинного значения»⁶.

Хотя в том, что Пушкин мог бы подразумевать под чернью среди прочих и представителей низших слоев общества, нет ничего особенно антидемократического, как и в его известной притче, где он указывает условному сапожнику его истинное место при обсуждении художественных достоинств картины живописца:

Суди, дружок, не свыше сапога!

Как известно, в основу этой эпиграммы положен рассказ Плиния Старшего о греческом живописце Апеллесе в его книге «Естественная история».

Небезынтересно отметить, что и высоко ценимый Пушкиным Гораций в «Науке поэзии» (пер. М. Дмитриева) не останавливается перед тем, чтобы противопоставить грубому восприятию простолюдина утонченный вкус просвещенного аристократа:

Если бы я был судьею, то Фавн, убежавший из леса,

Остерегся бы в нежных стихах объясняться, как щеголь,

Уличный житель, который едва не на рынке родился,

И не смел бы в стихах повторять непристойные речи,

Ибо сенатор и всадник, все люди с достатком и вкусом,

Верно, в награду венка не присудят за то, что похвалит

Покупатель орехов лесных иль сухого гороху.

Правда, обращение к «Науке поэзии» Горация позволяет установить, что Пушкин как поэт нового времени расходится со своим древним собратом по искусству в самом существенном вопросе:

1. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10 тт. Т. III. Л.: Наука, 1977. С. 443.[↩]
2. Блок Александр. О назначении поэта // Собр. соч. в 8 тт. Т. 6. М.- Л.: Худ. лит., 1962. С. 164. Этому высказыванию Блока посвящена наша статья «Об одном трагическом заблуждении Александра Блока» (Вопросы литературы. 2002. N 2).[↩]
3. Соловьев Владимир. Значение поэзии в стихотворениях Пушкина // Пушкин в русской философской критике. М.: Книга, 1990. С. 82..[↩]
4. Гоголь Н. В. Собр. соч. в 6 тт. Т. 6. М.: Худ. лит., 1950. С. 216.[↩]
5. Вересаев В. В. Спутники Пушкина в 2 тт. Т. 1. М.: Советский спорт, 1993. С. 48.[↩]
6. Соловьев Владимир. Указ. соч. С. 82.[↩]