Поэма Джона Милтона «Потерянный рай» и грехопадение языка

Язык и стиль поэмы «Потерянный рай» многократно становились предметом как восхищения, так и нападок. «Не будет большим преувеличением, как поначалу кажется, сказать, что Мильтон пользуется английским словно мертвым языком»¹ («It is not so unfair, as it might at first appear, to say that Milton writes English like a dead language»), — писал Т. С. Элиот [Eliot 1961: 159]. Несвойственный английскому языку синтаксис, переполненная латинизмами лексика — одним читателям язык «Потерянного рая» казался искусственно усложненным, другие ставили те же языковые особенности поэмы в заслугу Милтону. «Обвиняя этот стиль в ритуализме или магизме, в отсутствии интимного чувства или разговорной интонации, мы упрекаем его за то, для чего он, собственно, и предназначался, — отвечал критикам К. С. Льюис, — это все равно, что ругать оперу или ораторию, потому что их действующие лица поют, а не говорят» [Льюис 2015: 506].

Спор о стилистических достоинствах и недостатках поэмы вывел исследователей на интереснейшую тему, которая связывает язык произведения с его содержанием: грехопадение, как описывает его Милтон, искажает не только мысли и поступки человека, но и его язык. Это явствует из слов Греха — аллегорической фигуры поэмы:

Till I in Man residing through the Race

His thoughts, his looks, words, actions all infect (X, 607–608).

Нещадно пожирай всякое существо <…> пока я,
поселясь в человеке и человечестве, не заражу его мыслей, взоров, слов, действий, всего [Мильтон 1861: 226]².

Грех проникает в человеческий язык — в том числе английский язык XVII века, на котором написана поэма, — и нарушает исконную связь слов и вещей, существовавшую, согласно поэме, в Раю. О наличии такой связи свидетельствует сцена, в которой Адам дает имена животным и птицам:

I nam’d them, as they pass’d, and understood

Their Nature, with such knowledge God endu’d

My sudden apprehension (VIII, 352–354).

Я их нарицал именами, по мере как они проходили, и понимал их природу — таким знанием Бог одарил мое внезапное разумение.

Таким образом, судьба человеческого языка оказывается одной из глубинных и смысловых тем поэмы.

Как именно грехопадение исказило язык Адама и Евы? Насколько способен наш расплывчатый и многозначный язык передать истинное знание о божественном провидении, о Сотворении мира, о жизни человека до грехопадения? Каким образом сосуществуют в поэме два состояния человеческого языка: до грехопадения и после? Эти вопросы — темы актуальных статей и монографий зарубежных исследователей — пока мало освещены в отечественном литературоведении. Между тем взгляд на «Потерянный рай» как на поэму о грехопадении языка может быть ценным как для читателей, так и для будущих переводчиков Милтона. Настоящая статья — попытка наметить некоторые направления в этой обширной теме. Прежде чем говорить о том, как тема грехопадения связана с лексикой поэмы, будет уместно отдельно сказать о цитируемых в статье русских переводах «Потерянного рая». На сегодняшний день существует около пятнадцати переводов поэмы на русский язык, последним из которых является перевод А. Штейнберга (1976).

Впервые полностью творение Милтона предстало перед русским читателем в 1780 году в переводе префекта Московской духовной академии Амвросия (Серебренникова). В Пред­уведомлении к поэме Амвросий сообщает, что будет счастлив, если читатель найдет в его переводе «хоть некоторые черты толь прекрасного подлинника» [Мильтон 1780]. Однако основой для перевода Амвросия служил не английский подлинник, а французский прозаический перевод Никола-Франсуа Дюпре де Сен-Мора «Le paradis perdu» (1729). Первый полный прозаи­ческий перевод поэмы с английского подлинника выполнил в 1795 году Ф. Загорский. Об интересе русской культуры к поэ­ме Милтона говорит большое количество переводов, вышедших в свет в XIX веке. Среди них следует выделить точный прозаический перевод А. Зиновьева (1861), который Штейнберг впоследствии использовал в качестве подстрочника [Штейнберг 2008: 160], и перевод А. Шульговской (1878), стремившейся, как сообщается в Предисловии от Издателя, «прозой точно передать поэтический дух» произведения [Мильтон 1878: I].

Среди стихотворных переводов поэмы пользовался большой известностью перевод О. Чюминой (1899), а также переводы Е. Кудашевой (1910) и Н. Холодковского (1911). «Потерянный рай» в переводе О. Чюминой произвел огромное впечатление на молодого поэта Штейнберга. Позднее, как вспоминал Штейн­берг, он «осознал всю недостаточность этого перевода, его бойкого ямба и усредненного, гладкого и бесцветного языка; понял, что стихотворная информация о содержании — это еще далеко не Мильтон, что поэма должна быть не только переведена, но и пережита», и «твердо решил рано или поздно предпринять попытку создания русского переложения поэмы» [Штейнберг 2008: 385]. Штейнберг дважды был репрессирован советской властью и в общей сложности десять лет провел в тюрьмах и лагерях; в ГУЛАГе он перевел большую часть «Потерянного рая». Полностью поэма Милтона в переводе Штейнберга была опубликована в 1976 году, и по сей день этот перевод считается наиболее совершенным переложением «Потерянного рая» на русский язык.

Переводы поэмы, выполненные в разное время, могут служить ценными документами — свидетельствами возможного прочтения поэмы. Разночтения в переводах позволяют пролить свет на неоднозначность языка поэмы, обнаружить вопросы, которые произведение подспудно ставит перед читателем и переводчиком, а также наглядно проиллюстрировать центральную идею статьи о сосуществовании двух языков в поэме: до и после грехопадения.

Концепция «падшего языка» в «Потерянном рае» связана с работой Кристофера Рикса «Высокий стиль Милтона» («Milton’s Grand Style»)³. В своей монографии Рикс постарался показать, как тонко поэзия Милтона передает различные оттенки смысла, и тем самым опровергнуть распространившееся в первой половине XX века мнение о мертвом и искусственном языке поэмы, оторванном от ее содержания.

Среди прочих замечательных наблюдений Рикс обращает внимание на то, как неожиданно Милтон использует слова, восходящие к латинскому языку. Например, в четвертой книге в описании ручьев — притоков райской реки — внезапно появляется слово «error»⁴:

…if art could tell,

How from that sapphire fount the crisped brooks,

……………………………………………………….

With mazy error under pendant shades

Ran nectar (IV, 236–240).

…если искусство может высказать, как извивистые ручьи этого сапфирного тока <…> разными изгибами, под нависшей тенью, разливают свой нектар.

Зачем Милтону потребовалось характеризовать движение ручьев столь неподходящим на первый взгляд глаголом: «to error» (ошибаться, заблуждаться)? Как предполагает Рикс, здесь важна этимология слова. В латинском языке у глагола «errare» было несколько значений, среди которых — блуждаю­щее, криволинейное движение. Стало быть, райские ручьи петляют, извиваются. Однако Милтон прибегает к слову «error» вовсе не для архаизации языка. Преодолевая современный язык, читатель задумывается об исходном райском состоянии языка, в котором не было понятий погрешности и ошибки. Как комментирует Рикс, Милтон напоминает читателю о временах, «когда не было зараженных слов, потому что не было зараженных (грехом) поступков» [Ricks 1963: 111]. Мысленное усилие, которое требуется от читателя, чтобы представить первоначальную невинность языка, здесь подобно труду поэта, сознающего недостижимость Рая даже для художественного слова:

1. Перевод статьи Т. С. Элиота цит. по: [Элиот 1957].[↩]
2. Все английские цитаты из поэмы «Потерянный рай» приводятся по собранию сочинений Милтона [Milton 1957] со ссылкой на книгу и стих. Если нет особых указаний, русский текст поэмы цитируется в прозаическом переводе Александра Зиновьева по изданию [Мильтон 1861].[↩]
3. »С грехопадением человека падет и язык» [Ricks 1963: 110]. Здесь и далее перевод с английского мой. — И. Б.[↩]
4. Это наблюдение Рикс приводит со ссылкой на работу А. Штейна [Stein 1953: 66–67].[↩]