Поэма Блока «Двенадцать» и ее толкователи

Более сорока лет прошло со времени появления поэмы А. Блока «Двенадцать». Но, как всякое подлинное произведение искусства, эта поэма до сих пор продолжает привлекать к себе живое внимание читателей, вызывает интерес исследователей.

В 1959 году было опубликовано пять работ, посвященных поэме¹. Интерес этот вполне понятен: поэма Блока стоит у истоков советской литературы, и осмысление историко-литературного процесса, естественно, требует если не пересмотра, то проверки ходовых, так сказать, оценок этой поэмы. Это тем более существенно, что поэма во многом противоречива, и характерная для нее символика может давать повод к различным ее толкованиям. Общей чертой, сближающей новые работы о поэме Блока, является само по себе весьма положительное стремление теснее связать Блока с историей советской литературы, показать революционное значение его поэмы.

Нельзя, однако, не пожалеть, что в работах, опубликованных в последнее время о Блоке, эта верная цель достигается зачастую очень упрощенными средствами, нарушающими и правильность понимания поэмы, и – шире – самые принципы историко-литературного анализа. Рассмотрение с этой точки зрения названных работ о Блоке представляет поэтому не только частный, но и общий литературоведческий интерес.

Характерна в этом отношении содержательная, написанная с большим подъемом статья С. Штут.

Как бы отодвигая в сторону противоречия поэмы, С. Штут по сути дела ставит себе задачу определить прежде всего ее объективную значимость и тем самым особенно тесно связать ее с общим развитием советской литературы, «…в «Двенадцати», – пишет критик, – изображена революция в ее позитивной сущности… Блок принял революцию не потому, что он ее не понял, а потому, что понял; вернее, Блок хорошо понял революцию и именно потому принял ее… поэма Блока… вдохновлена… вполне конкретным историческим фактом – Октябрем 1917 года в России… Вот в этой-то революции Блок понял самое важное и сказал об этом самое главное». Для доказательства этого тезиса С. Штут прежде всего устраняет из поэмы Христа. «Этот образ, – говорит она, – большая и бесспорная неудача Блока, резкий диссонанс в его поэме. Но – единственный». А суть поэмы, для С. Штут состоит в том, что в ней изображены героические люди эпохи – красногвардейцы. «И этим все сказано. В Красную гвардию, которая формировалась на предприятиях, шли передовые рабочие… Эта социальная и политическая природа кадров Красной гвардии – бесспорный исторический факт, не нуждающийся ни в каких дополнительных изысканиях». Эту мысль С. Штут подтверждает ссылкой на «Проект устава Рабочей гвардии», опубликованный в первом томе «Истории гражданской войны».

Но как же быть с Петрухой? И этот вопрос решается очень просто. Дело в том, что, собственно говоря, передовых красногвардейцев в поэме одиннадцать. Преступление – убийство Катьки – совершил «именно Петька, он один». Правда, в поэме говорится: «Стой, стой! Андрюха, помогай! Петруха, с заду забегай!..» Но эти строки, по мнению С. Штут, противоречат «буквально всему в поэме». Поэтому известные слова Блока:

Гуляет ветер, порхает снег.

Идут двенадцать человек.

Винтовок черные ремни,

Кругом – огни, огни, огни…

В зубах – цигарка, примят картуз,

На спину б надо бубновый туз! – обращены, по мнению С. Штут, не к двенадцати красногвардейцам; «они, мне кажется, обращены, – говорит она, – не к ним, это приговор тому общественному строю, для которого все люди в картузах и с цигарками – потенциальные преступники…»

С. Штут забыла отвести еще одну строку: «Еще разок! Взводи курок!» Эти слова ведь тоже свидетельствуют о том, что Петька не один: либо он кому-то говорит: «Взводи курок!», либо кто-то говорит ему.

В отличие от разговорчивого и сквернословящего Петьки красногвардейцы, по словам С. Штут, «аскетически молчаливы». Правда, критику приходится процитировать реплики красногвардейцев, явно не укладывающиеся в эту характеристику: «Ишь, стервец, завел шарманку, что ты, Петька, баба, что ль?» Но это уже частности.

Основной вывод критика очевиден: «Все в поэме устремлено к одной цели: показать неимоверную трудность революционного действия и этим восславить героизм людей революции, ответивших наконец-то представлению Блока о настоящем человеке».

Таким образом, в поэме Блока критиком найдены передовые люди революции, тем самым поэма легко и плавно включается в общую традицию советской литературы. Цель достигнута. «Но – какою ценой?» Ценой, во-первых, произвольного толкования текста², во-вторых, отказа от анализа поэмы как художественного целого, ее композиции, вполне закономерно завершающейся появлением Христа, и, наконец, в-третьих, столь же необоснованного отказа от рассмотрения поэмы в литературном процессе, в частности в процессе развития самого Блока, – другими словами, отказа ют принципа историзма в осмыслении литературного произведения.

В поэме «Двенадцать» Блок, конечно, пришел к революции, то не надо упрощать представления о тех трудностях, которые перед ним стояли на пути к революции, одарять его готовыми решениями тех противоречий, которые ему приходилось преодолевать в мучительной и трудной борьбе и с самим собой, и со средой, его окружавшей. Именно в этой борьбе и проявилось, в частности, величие Блока.

Близкая к Блоку поэтесса Кузьмина-Караваева в воспоминаниях о Блоке дает характеристику той среды, которая окружала Блока, от которой он шел к революции:

«Непередаваем этот воздух 1910 года. Думаю, не ошибусь, если скажу, что культурная, литературная, мыслящая Россия была совершенно готова к войне и революции. В этот период смешалось все. Апатия, уныние, упадочничество – и чаяние новых катастроф и сдвигов. Мы жили среди огромной страны словно на необитаемом острове. Россия не знала грамоту, – в нашей среде сосредоточилась вся мировая культура – цитировали наизусть греков, увлекались французскими символистами, считали скандинавскую литературу своею, знали философию и богословие, поэзию и историю всего мира, в этом смысле были гражданами вселенной, хранителями великого культурного музея человечества. Это был Рим времен упадка. Мы не жили, мы созерцали все самое утонченное, что было в жизни, мы не боялись никаких слов, мы были в области духа циничны и нецеломудренны, в жизни вялы и бездейственны.

1. С. Штут, «Двенадцать» А. Блока, «Новый мир», 1959, N 1; Л. К. Долгополов, «Двенадцать» Ал. Блока (Идейная основа поэмы), «Вопросы советской литературы», сб. VIII, М. – Л. 1959; Р. И. Смирнов, Некоторые вопросы идейно-художественной специфики поэмы А. А. Блока «Двенадцать», «Ученые записки Иркутского государственного пединститута», вып. XV, 1959; Г. Ременик, Поэмы Александра Блока, «Советский писатель», 1959, гл. IV; Э. Шубин, Поэма А. Блока «Двенадцать», «Филологический сборник студенческого научного общества Ленинградского университета», 1959.[↩]
2. Характерно указание С. Штут на противоречащую, по ее мнению, сущности поэмы» параллель с разбойниками Некрасова (стр. 239), Но ведь ее не придумали исследователи Блока. Достаточно раскрыть пятый том собраний сочинений Блока на стр. 16, чтобы найти там фототипический снимок черновика десятой главы «Двенадцати». В левом верхнем углу рукою Блока написаны две фразы: «И был с разбойником. Жило двенадцать разбойников». Первая фраза имеет в виду, очевидно, слова Христа, обращенные к разбойнику, распятому рядом с ним: «И сказал ему Иисус: Истинно говорю себе, ныне же будешь со мною в раю» (евангелие от Луки, гл. 23, 43). Вторая фраза – чуть измененная строка Некрасова. В лучшем случае это противоречие самого Блока. Все реплики, относящиеся к Ваньке, С. Штут, исходя из тезиса об аскетической молчаливости красногвардейцев, передает Петьке. Но ведь у Блока каждая строка начинается с тире, то есть передает разговор красногвардейцев, в котором участвует Петька, и при этом разговор – однотипный. Произвольное толкование текста, статье С. Штут охарактеризовано в книге Е. Аксеновой «Художественное выражение позиций писателя» (Владимир, 1959, стр. 71 – 82).[↩]