№9, 1983/Публикации. Воспоминания. Сообщения

Под знаком Леся Курбаса

В рецензии на готовящийся в издательстве «Искусство» к печати сборник «Театр Леся Курбаса» Микола Платонович Бажан пишет:

«Давно уже назрела пора ознакомить советского читателя, да и не только советского, но и зарубежного, с интереснейшим художником, имеющим большое значение не только для истории украинского советского театра, основателем которого он может быть назван, но и для истории театра мирового, наряду с именами Станиславского и Мейерхольда, Крэга и Рейнгардта, Брехта и Шиллера, Марджанишвили и Вахтангова. Глубоко образованный художник, впитавший и органически претворивший в себе лучшие традиции театра мирового и классического украинского театра, резко выступавший против всякой национальной ограниченности и самодовольства, Лесь Курбас является в истории театра фигурой своеобразной и неповторимой. Конечно, имя Леся Курбаса человеку, интересующемуся театром, знакомо, однако творчество его до сих пор недостаточно изучено марксистско-ленинским театроведением; поверхностно и часто неверно освещен сложный, несвободный от противоречий, от ошибок, но честный, озаренный прекрасным горением великого художника, страстно направленный к истине социалистического искусства творческий путь Александра Степановича».

Лесь Курбас (1887 – 1942) – выдающийся украинский советский режиссер и театральный деятель, народный артист УССР. В 1916 году он создал в Киеве экспериментальный «Молодой театр», из которого «пошли и есть», как писал Остап Вишня, «и шевченковцы, и франковцы, и заньковчане», и много других украинских театров. В 1922 году Курбас создал Творческое объединение «Березиль» (с 1935 года театр «Березиль» переименован в Харьковский государственный украинский драматический театр имени Т. Г. Шевченко). Под его руководством работали актеры и режиссеры, ставшие выдающимися мастерами украинской сцены, – Н. Ужвий, В. Чистякова, А. Бучма, И. Марьяненко, М. Крушельницкий, В. Василько, А. Сердюк, Д. Милютенко и др. Его режиссерское искусство прошло путь от условных форм студийного театра («Царь Эдип» Софокла, 1918) через синтез условного и психологического («Гайдамаки» по Т. Шевченко, 1921; «Джимми Хиггинс» по Э. Синклеру, 1923) к театру философскому («Диктатура» И. Микитенко, 1930; «Народный Малахий», 1928, и «Маклена Граса», 1933, Миколы Кулиша). Всесторонне одаренная личность (Курбас – автор нескольких новелл, одну из которых опубликовал Иван Франко, пьес и сценариев, переводчик с нескольких европейских языков, музыкант и художник; выступал также и как один из первых украинских кинорежиссеров), Лесь Курбас оставил серьезный и значительный след не только в украинском театре, но и в украинском искусстве в целом. Микола Бажан, Павло Тычина, Александр Довженко, Марьян Крушельницкий и другие деятели украинской советской культуры считали, что 20 – 30-е годы прошли на Украине в искусстве во многом «под знаком Курбаса», и время подтвердило эту оценку.

М. Бажан познакомился с Курбасом в 1920 году, когда актеры «Кийдрамте» создали в Умани театральную студию, режиссером которой стал ученик кооперативной школы М. Бажан. «Лесь Курбас считал его режиссерски одаренным человеком, между Курбасом, который хоть и был вдвое старше, и Бажаном установились дружеские отношения» (С. Далавурак, З пожовклих сторiнок… – «Вiтчизна», 1967, N 9, стр. 215), продолжавшиеся до конца 1933 года. Переехав в Киев, Бажан сближается с поэтом Михайлем Семенко, одним из представителей украинского футуризма, создавшим литературное объединение «Аспанфут». В газете «Бiльшовик», которую редактирует Семенко, Бажан публикует статью «Лесь Курбас и Всеволод Мейерхольд» (23 июня 1923 года).

Публикуемые здесь воспоминания М. Бажана были напечатаны на украинском языке в 1982 году в журнале «Вiтчизна».

Мы со Степаном1 в изумлении остановились. Среди цветистых плакатов, лозунгов, листовок, призывавших в наступление против шляхетских захватчиков, против петлюровских недобитков, среди приказов военного комиссариата, воззваний к населению, объявлений и сообщений, наклеенных на круглую тумбу в центре нашего маленького городка, выделялась напечатанная на коричневой упаковочной бумаге просто и четко составленная афиша. Киевский драматический театр2 начинает с первого сентября свои гастроли. Состав труппы. Список фамилий. Некоторые из них уже знакомы и мне, и Степе из внимательно читаемых нами столичных газет. Известна нам и фамилия руководителя театра. Об этом режиссере и его театре не раз одобрительно писали. «Молодой театр» 3 – так он именовался раньше. Театр новый, современный, реформатор украинской сцены, – поиски, перемены, находки, отрицание штампов, отбрасывание отживших форм бытовщины, примитивных комедий с обязательным гопаком и выпивкой. Мы со Степой уже знали, как нераздельно проблемы обновления театра связаны с именем Леся Курбаса. Только он – мы знали это! – только он мог составить тот репертуар, который обещала нам афиша. Мы были достаточно начитанными ребятами: имена Шевченко, Гоголя, Софокла, Шекспира, Гольдони заставили нас заволноваться. Неужели мы сможем это увидеть? Неужели сможем услышать их слово? Неужели те грозные и суровые, причудливые и забавные, нежные и страстные образы, возникавшие в воображении, когда я читал томики русских прозаических переводов шекспировских пьес, – неужели они предстанут теперь предо мною, сыгранные украинскими актерами на украинском языке, оживленные, одухотворенные, перенесенные сюда, в столь далекую от них уманскую жизнь, в уманские дни, тоже грозные и суровые, но совсем по-иному, пылью совершенно иных походов окутанные, заревом совсем иных боев обагренные?..

В городе еще стояли резервные части Первой Конной армии, которая невероятно стремительным рывком от Ростова до Умани достигла линии фронта, прорвала его и погнала чванливых панских захватчиков дальше и дальше на запад, от Днепра за Збруч, за Буг, за Стырь до Вислы. Умань дышала еще прифронтовой лихорадкой, но тревога и страх перед возможным вторжением врага проходили.

Дней через двадцать после того, как Степа и я возбужденно прочитали о гастролях «Кийдрамте», Умань узнала, что в Риге подписан мирный договор с Польшей. Пришла новая пора – пора мирного строительства, больших творческих дел. Это чувствовал тогда каждый советский человек. Это почувствовала и наша маленькая Умань, пережившая тяжкие испытания и преисполненная ныне новыми надеждами.

У меня начинался последний год обучения в кооперативном техникуме, где я должен был обрести крайне актуальное и полезное звание бухгалтера-ревизора потребительской кооперации. Однако звание это меня мало привлекало. Степу и меня уже овеял новый, сильный и заманчивый ветер. Он звучал в гениальной музыке тычининских «Солнечных кларнетов», он должен был стать его «Ветром с Украины» 4, он грохотал и рвался в будущее могущественными аккордами поэмы о ста пятидесяти миллионах, широкими волнами заокеанской поэзии Уитмена, патетическими ритмами Верхарна. Это все мы уже звали из книг, обязательно – как это ни странно для тех времен – попадавших в городские книжные магазины или подаренных нам братом Степана, студентом-большевиком, который после окончательного установления в нашем уезде советской власти стал комиссаром, заведовал уездной земельной управой и часто ездил в губернию, привозя оттуда, из Киева, не только брошюры и инструкции по своей агрономической линии, но и новинки – первые книги русской и украинской советской литературы, сборники стихов, альманахи, томики знаменитой горьковской серии «Всемирной литературы», чьи пожелтевшие, полустертые, попорченные беспощадным временем обложки и поныне заставляют меня волноваться.

Стало быть, знаменитые писатели, упомянутые на афише «Кийдрамте», были известны мне не только по фамилиям. Я стоял и перечитывал их имена, растроганно думая о том, что в скором времени увижу и несчастного Эдипа с его кровью залитыми глазами, и обезумевшего от ненасытного властолюбия Макбета, и его жуткую супругу. Я увижу и услышу это после едва умолкнувшего грохота сражений и едва развеянных дымов тех пожаров, битв и трагедий, которые мы собственными глазами видели, начиная понимать – пусть еще наивно и поверхностно – их небывалое историческое значение. Фигуры тех трагических личностей не затемнили бы, а, напротив – подчеркнули бы ту творческую, непреодолимую силу, что рождалась из противоборствований тогдашней завершающей поры битв и походов.

Нет, вряд ли уж столь последовательно формировались мои мысли, когда я пятнадцатилетним юношей стоял и перечитывал афишу театра Курбаса. Но она наполняла мое сердце надеждой и ожиданием. Надеждой на невиданную еще мною красоту, ожиданием новых, не пережитых еще мною сладостных тревог, навеянных искусством и творчеством. Я, очевидно, только ощущал промелькнувшее было предзнаменование, только неясно предчувствовал ту переломную, решающую роль, какую сыграет в моей жизни эта наклеенная на толстую уманскую тумбу афиша театра Курбаса. Я уже понемногу познавал и познал силу художественного слова, жадно поглощая книги, одалживаемые у немногочисленных уманских книголюбов и в небогатых уманских библиотеках, но вот настала счастливая возможность познать еще одну магию всесильного владычества искусства. Театр, движение, ритм, живые, произносимые людьми, слова, живые, воплощенные людьми, образы. Музыка и многоцветье…

Многоцветье? Да. От афиши тумбы Степа и я опрометью бросились во двор театра «Коммуна». Это было недалеко. Там разгружали подводы. Вытаскивали большие фанерные сундуки с короткой надписью «Кийдрамте». Доски, планки, рейки, какие-то детали мебели и декораций. Тюки свернутых разноцветных дерюг. Занавески, задники, кулисы, размашисто разрисованные яркими красками дерзкого и сильного таланта Анатолия Петрицкого5. Мы тогда еще не знали этой фамилии, не знали, в какие цвета будет одет тот или иной спектакль. Мы зачарованно всматривались в измятые, запыленные, но все же пестрые и манящие театральные сокровища, которые вскорости должны были заблистать на тесной сцене театра, чтобы и по сей день всплывать в моей памяти оранжевой, фиолетовой, голубой краской одежд и занавесей «Вертепа» 6, зеленью, багрянцем, охрой, синькой, огненными и серебряными блестками костюмов и ландшафтов «Горя лжецу» 7. Мы оба находились в преддверии одного из самых больших праздников нашей жизни – жизни, тогда еще недолгой, но и отнюдь не бедной событиями и противоречиями.

Степа и я часами лазили по деревьям или торчали на лесенке, собирая яблоки в саду Степиных соседей, чтобы заработать сотню рублей, необходимых для покупки билетов в театр.

Возле театра собиралась толпа. Люди истосковались по духовной пище. У входа в зал стояли две молодые артистки, раздававшие афишки и программки. Они мило и очень правдоподобно разыгрывали из себя эдаких веселых, привыкших к светской жизни столичных девиц, бодро постукивая по стершемуся паркету своими сандалиями на деревянной подошве. Легкие волны дешевых духов, которыми разжились молоденькие артистки, подплывали к нам – и весь зал, все окружение, все то, что должно было произойти на сцене, вдруг как бы оторвалось от уманской обыденщины, от далеко не благоуханной нищеты, от смрада грязных улиц и вспотевших тел. Мы входили в зал, как в праздник. Встревоженно. Радостно. Смущенно. Намазанные ради такой торжественности жирной сажей наши, выменянные еще у австрийских солдат, задубелые башмаки гулко стучали, пока мы искали где-то на задних скамейках свои места. Стулья были только в передних рядах, а дальше зрители, толкаясь и ссорясь, усаживались на длинные грубо оструганные скамьи.

Мы наконец устроились. Замерли. Зал шумел и не сразу утих, когда, распахнув полотно занавеса, из-за него вышел высокий, широкоплечий, с четкими и массивными чертами лица мужчина, одетый в черную бархатную блузу. Он поднял руку, призывая зал успокоиться. «Это Курбас? Это Курбас?» – пронесся шепот. Нет, это был не Курбас. Это был Василь Василько8, его верный друг и заместитель. Теплыми, тщательно подобранными, изысканными словами он приветствовал уманчан. Он приветствовал конармейцев, составляющих большинство зрителей, предложив аплодисментами воздать должное их блистательным победам, и исчез за занавесом.

Из-за кулис вышел высокий, чернобровый, красивый мужчина в мундире жандармского офицера. Несмотря на маленькие размеры сцены, он двигался свободно, широко, плавно, не стиснутый ни декорациями, ни мундиром, ни рамками чужой для него, не соответствующей его манере и вкусам роли притворно привлекательного, коварно преступного красавца в мелодраматической пьесе В. Винниченко «Грех». Царского жандарма играл Лесь Курбас. Вместе с ним – Любовь Гаккебуш, Василь Василько, Валентина Чистякова, Рита Нещадименко9. Я смотрел, едва сдерживая взволнованное дыхание. Такой игры до сих пор я не видел, хотя мама при малейшей возможности с раннего детства водила меня в театр. Это удивительно, но я до сих пор помню свои первые посещения храма Мельпомены. Мне было лет пять. В Каменец-Подольск, где мы тогда жили, приехала труппа Саксаганского. Мама не могла удержаться, чтобы сама не пойти и своего первенца не потянуть туда, где – она знала – будет звучать настоящее живое украинское слово. Будут давать «Сватанье на Гончаровке»? Тем лучше, пусть ребенок посмеется… Как я вытерпел первые минуты представления, не помню, но когда Стецько начал нести околесицу да к тому же ловить на подоконнике мух, – понять и вынести это было выше моих сил. Я от ужаса завизжал самым непристойным образом. Зрители возмутились. Мать успокоить меня не смогла. Я и сейчас отчетливо помню, как меня, зареванного, расхристанного, охваченного глубоким отчаянием, стыдом и испугом, рассерженная мама тянет меж рядами стульев, где сидели почтенные господа, бросавшие мне в лицо обидные либо успокаивающие насмешливые слова. И хотя то первое мое посещение театра закончилось такой травмой, мама, однако, не отказалась от мысли сделать из меня театрала. Я видел большинство спектаклей типично провинциального театра Прохоровича, который часто и охотно гастролировал в уманском круглом балагане, построенном как цирк, но приспособленном и для театральных представлений. Кажется, я пересмотрел все спектакли этой, не такой уж плохой, как я со временем о ней думал, труппы. Напевные, пафосные, квазипатетические монологи и разговоры актеров в пьесах Кропивницкого, Товстоноса, самого Прохоровича я выслушивал, порой даже раздражаясь. Степа разделял мое недовольство, ведь подобный театр, собиравший еще в Умани немало поклонников, казался нам театром не только мещанским, рутинным и застойным, но просто невыносимым для новой эпохи, воспетой в любимых стихах Тычины, Маяковского, Блакитного, Чумака.

В пьесе, которой Курбас начал гастроли в Умани, не было, казалось, ничего нового или невиданного. Актеры играли в привычной для нас реалистической манере, но подчеркнуто сдержанной, психологически продуманной и строгой, непохожей на все то, что мы до сих пор видели и слышали на сцене, – без той неестественной приподнятости, сентиментальной слезливости и певучести, которую некоторые теоретики хотели тогда (да и теперь иногда тоже) именовать «национальным романтическим стилем», якобы свойственным от природы украинскому театру. А этот, видите ли, неугомонный разрушитель традиций начал курбалесить (простим это ехидное словечко великому Саксаганскому) да еще и других учить. Что ж, он действительно научил многих. И имена их украсили историю советского театра. Были и есть, правда, и такие, недоученные или переученные, которые вновь возвратились и к слезливости, и к ложному пафосу, и к дешевой сентиментальности, но в этом Курбас уж никак не повинен…

Мы дождались выхода Курбаса из театра, чтобы посмотреть на него, каков он в жизни. Из-под полей слегка сдвинутой набок шляпы выбилась непослушная прядь черных волос, круто изогнутые брови разлетелись над большими выразительными глазами, тело его двигалось свободно и широко, не без налета актерской позы, но сдержанно и элегантно. Красивый, статный, оживленный, шел он с очень хорошенькой, стройной, изящной молодой женщиной. Это была Валентина (тогда о ней говорили – Валя) Чистякова, его жена. Через несколько дней она стала кумиром всех уманских юношей, идеалом поведения для всех уманских девушек и молодых женщин, пытавшихся подражать ей и в одежде, и даже в разговорной интонации. Мы со Степой несмело и боясь, как бы не заметили нашего преследования, шли за прекрасной актерской парой, сразу овладевшей нашими сердцами. Они жили недалеко от театра, в Нагорном переулке, в доме известного городского адвоката, и я частенько прогуливался по противоположной стороне улицы, надеясь увидеть выход этих двух красивых, странных для тогдашней Умани людей, очевидно, очень влюбленных друг в друга.

С того дня я стал одержим театром.

Помещение, в котором начались гастроли «Кийдрамте», было неудобным для представлений. О монументальных спектаклях, таких, скажем, как «Макбет», «Эдип», «Гайдамаки», нечего было и мечтать. Удалось как-то втиснуть в узенькую коробку сцены лишь пьесы бытовые или рассчитанные на мизансцены перед рампой: «Вертеп», «Горе лжецу», «Мирандолина». Они стали для меня счастливым потрясением, радостью, открытием, воодушевлением. После них я шел по темным осенним улицам провинциального города, и эти улицы казались мне озаренными, люди – добрыми и улыбающимися, а сам я казался себе способным и на стихотворения, и на танец, и на любую выходку, и на звонкий смех. Сколько было вложено в эти спектакли жизнелюбия, остроумия и танцевального ритма!

Итальянская темпераментность Гольдони, обогащенная причудливостью commedia dell’arte, сменялась на сцене «Кийдрамте» австро-немецким живым гротеском, комедией почтенного Грильпарцера «Горе лжецу». Вторая роль, в которой я увидел Курбаса, явилась для меня неожиданностью. Этот подвижный, шустрый, веселый шут Леон ни единой черточкой, ни единой интонацией не был похож на дисциплинированного, с виду безобидного, двуличного жандарма, роль которого Курбас исполнял в тонах сдержанных, я бы сказал, в тонах чеховского психологического реализма, – едва ли не полная противоположность эскападам и выдумкам его постановки и его игры в довольно смело трактованной пьесе Грильпарцера. Позднее, прочитав ее, я удивлялся, как Курбас сумел плетение старого австрийского драматурга, сотканное из крепких ниток немецких притч и легенд, перелицевать и перекроить в пестрое убранство буффонады, расцвеченной к тому же шутками-намеками, весьма доходчивыми своей злободневностью.

Вот так начала разворачиваться предо мной многозвучная, многокрасочная, многогранная симфония творческой жизни Курбаса. Счастлив я, что смог увидеть и сберечь в благодарной памяти своей если не все, то, во всяком случае, большинство творений его таланта. Первые из них явились мне, еще бестолковому, хоть и напичканному всякими сведениями, почерпнутыми из беспорядочно прочитанных книг, запальчивому, не лишенному беспочвенных претензий и далеко идущих притязаний юноше, там, в пропахшем махоркой, дегтем солдатских сапог и пóтом разгоряченных тел зале театра «Коммуна», где тесно было не только актерам на сцене, но и зрителям, плотно сидевшим на шатких, грубо сколоченных скамьях. Удивительно, но люди, едва вернувшись с фронта, который с каждым днем отдалялся и удалялся на запад, только-только смыв с лица пыль и копоть боев, поменяв на свежие грязные, окровавленные бинты, уроженцы всех, даже самых отдаленных краев советской республики, толпами валили в театр, жаждали радости, человечности, красивого слова, музыки, красок. И мы сидели среди них, молодые голодранцы, уманские парни, очарованные ярким расцветом родного театра, которому подвластны стали самые могучие гиганты мировой драматургии. Вскоре мы увидели их творения, впервые выведенные Курбасом на украинскую сцену.

Труппа вскоре начала выступать в помещении городского театра, этого шаткого деревянного балагана. С галерки, возвышавшейся над заполненным людьми залом, я услышал переведенные Иваном Франко строки Софокла, патетически произнесенные Курбасом, который играл Эдипа. Общим хоралом вместе с ним звучала музыкальная речь Любови Гаккебуш (Иокаста), Владимира Калина10, неторопливо разворачивающихся ходов и переходов хора фиванских старейшин, одетых в серые дерюжные хламиды, очень естественно воспринимавшиеся на фоне простого и строгого оформления сцены, созданного Анатолием Петрицким. Только после этого спектакля я стал понимать, какое величие и какую человечность таят в себе эти, казалось бы, холодом тысячелетий овеянные творения Эсхила, Софокла, да и более страстного Еврипида, о которых мне безуспешно пытались втолковывать в классах так и не законченной мною гимназии. Мир человечества расширялся предо мною во всей неизмеримости своих просторов, во всей бесконечности времени. Хоть я до того и читал Софокла, стараясь не очень скучать, но только благодаря Курбасу почувствовал его живое могущество. Несколько иначе сложились мои переживания после того, как я увидел Курбаса в роли преступного властителя Шотландии. Образ древнего искателя власти, беспощадно жестокого и в то же время внутренне неуверенного, приобрел в трактовке Курбаса характер, хорошо, увы, знакомый людям 20-х годов. Даже мне, юноше, хоть и наивному, но не слепому свидетелю перипетий гражданской войны, виделись на плечах средневекового шотландца царские эполеты белогвардейских генералов и черные шлыки националистических атаманов. Я видел их самих и их преступные дела в не раз разгромленной, орошенной кровью, разграбленной Умани. И я ненавидел их. Трагедия древней Шотландии, мрачным своим светом напоминавшая события, пережитые в настоящем, стала не просто – пусть и напряженными, пусть и страстными – картинами чужого прошлого, а коснулась еще не заживших ран современности, поражала, изумляла, волновала, укрепляла в сердце отвращение к зловещим теням как далекого, так и недавнего времени.

Спектакль «Макбет», показанный Курбасом еще в августе в Белой Церкви, а где-то в октябре повторенный в Умани, стал для истории нашего театра событием огромного значения. Ведь до тех пор произведения Шекспира никогда не звучали со сцены на украинском языке. Да и спектакль был не повторением тогдашних шекспировских постановок с их сверхнапряженной декламацией, преувеличенной жестикуляцией, утрированностью поз, отчаянными выкриками, угрозами, клятвами и проклятьями. Курбас поставил Шекспира просто и строго – в условных театральных сукнах, из дешевых тканей, в одеждах, сшитых из неприхотливого материала, такого же простого, как и те листы фанеры, которые опускались с колосников, обозначая смену места действия. На них было написано: «Лагерь близ Форреса», или «Инвернес. Замок Макбета», или «Ворота замка», и так – при каждой перемене места действия. Глубоко чувствуя и понимая высокий дух шекспировских трагедий, размах и силу эмоций, наполнявших души его героев, Курбас, однако, не давал актерам переигрывать, терять меру, нарушать общий сдержанный тон спектакля. Да и сам, играя заглавную роль, избегал крайностей. Ему не требовалось всего этого, чтобы перед зрителем, таким тогда театрально неискушенным, малокультурным, часто неграмотным, раскрыть глубину и величие шекспировских творений. С кем я мог сравнить тогда игру Курбаса? Только спустя некоторое время, вспоминая и обдумывая свои впечатления от курбасовской трактовки этого сложного образа, я постиг высоту и тактичность актерского мастерства Курбаса. Он не сковал и не снизил эмоционального размаха шекспировского злодея-героя, но он ни в чем не допустил перехлеста, ни в лживых притворствах, ни в потаенных его терзаниях, ни в откровенных злодействах, ни в отчаянной наглости шотландского тана, а затем и недолговременного короля. Курбас в этой роли ярко проявил многогранность своего таланта. Как определить его пределы? В Умани актер Курбас изредка выступал в некогда привычном для него амплуа героя-любовника, как, скажем, в пьесе М. Гальбе «Молодость». Делал он это неохотно, редко, понуждаемый разными обстоятельствами. Гораздо охотнее – возможно, для поднятия собственного настроения? – выбегал он на сцену в роли шута Леона в «Горе лжецу». С полной самоотдачей перевоплощался он в трагические образы Эдипа, Макбета, Гонты, и тогда не только ценителю, но и профану становилось ясно, какого могучего трагика имеет украинский театр в лице всесторонне одаренного руководителя «Кийдрамте».

Я был именно таким профаном, неудержимо увлеченным поклонником театра, особенно того, первого увиденного в своей жизни, настоящего, умного, многокрасочного театра, каким являлся «Кийдрамте». Кажется, не было в моей тогдашней жизни большей радости, чем еще и еще раз ненасытно глядеть, как раздвигается старый, истрепанный, залатанный занавес городского театра и передо мной открывается зияющая пустота полутемной сцены. За кулисами тарахтит и гремит лист железа, воспроизводящий раскаты грома. Короткие включения электричества пронизывают тьму, имитируя вспышки молний. Из темноты появляются три призрака, три фигуры, одетые в лохмотья, вещие ведьмы. Как ни старались актрисы изображать из себя очень старых, заросших клоками седых волос уродин, но молодость и грациозность Валентины Чистяковой, Риты Нещадименко и Веры Онацкой все-таки угадывались в резких движениях, в сгорбленных фигурах зловещих колдуний.

Звучала нарочито ускоренная и чуть утрированная мелодия марша гномов из второй сюиты Грига. Ведьмы начинали свой причудливый, судорожный, вертлявый хоровод. Звучали их хриплые голоса:

Первая ведьма

Когда при молниях, под гром

Мы в дождь сойдемся вновь втроем?

 

Вторая ведьма

Как только завершится бой

Победой стороны одной.

 

Третья ведьма

Перед вечернею зарей.

 

Первая ведьма

Где встреча?

 

Вторая ведьма

В вересках.

 

Третья ведьма

До тьмы

Макбета там увидим мы…

(Перевод Ю. Корнеева.)

 

 

Ведьмы исчезали во мгле. Раскаты грома стихали. На сцену выходил король, окруженный свитой. Отыграв свое, актеры просто, перестав изображать возбужденных битвой средневековых рыцарей, обыкновенной походкой уставших людей уходили со сцены. Передо мной вновь темнела пустота и вновь три ведьмы начинали свое бешеное кружение и пение. Вдруг загремел барабан. Это выходил Макбет в сопровождении Банко (его играл В. Василько). Их окружало растанцевавшееся кольцо ведьм. Подавленно и требовательно допытывался у них про свою судьбу Макбет.

Я закрываю глаза, из памяти извлекаю воспоминания о том, как волновалась и обогащалась моя душа от этих первых встреч с высоким искусством. Без них серыми и бесполезными казались мне вечера. А постоянно ходить в театр было невозможно. Кроме всего прочего, еще и по причине материальной.

Чтобы посещать театр хотя бы раз-два в неделю, передо мной и Степой всегда возникала проблема – не карабкаться же на крутую крышу, скользкую от осенних дождей и теперь уже опасную, не воровать же ночами стекло с неразбитых окон базарных лавчонок, чтобы иметь деньги на два билета (к чему мы однажды все-таки прибегли). Было бы совсем печально, не найди мы, на свое счастье, мецената – доброжелательного рыжего Менделя, сына театрального сторожа. Их семья проживала в двух маленьких, холодных конурках, куда нужно было входить с черного хода театра. Мендель пропускал нас, за что Степан часто приносил ему немножко яблок, сорванных с деревьев своего, а то и соседского сада. Мы по очереди должны были помогать Менделю тянуть шнур, раздвигавший занавес. Тогда мы стояли за кулисами и могли видеть любимых артистов совсем близко, в их закулисном быту, очень бедном, изнурительном, полуголодном. Мы видели, как Курбас осторожно, чтобы не отклеилась макбетовская борода, на ходу жевал яблоко, закусывая горбушкой хлеба, как Чистякова на серые лохмотья шекспировской ведьмы набрасывала какую-то кофточку, чтобы хоть как-то прикрыться от холода осени, продиравшейся сквозь все щели здания. Человек в военной форме, который со своим переносным мольбертом ютился за сценой, в проходе или в какой-нибудь из актерских уборных, усердно дул на пальцы. Держать карандаш или перо для туши на той холодине – тяжело. Пальцы дубеют.

Мы знали, что художник – комиссар из штаба дивизии, но мы не знали, что он земляк и друг Курбаса, ученик парижской художественной школы, уже известный художник на западноукраинских землях, откуда, преследуемый за свои революционные убеждения, в 1920 году переехал в Советскую Украину. Яков Струхманчук. Добровольцем вступил в Красную Армию, работал в политуправлении 45-й дивизии. В Умани встретился со знакомым еще по Галиции Лесем Курбасом. Часто печатал в тощей уманской газете «Вiстi ревкому Уманщини» статьи и рецензии на спектакли «Кийдрамте». В рецензиях громко говорил о своем восхищении и уважении к новаторскому таланту Курбаса. Заходил за кулисы и рисовал портреты актеров. Уцелели, видимо, не все; сохранившиеся украсили театральный музей, так же как и эскизы курбасовцев, сделанные в том же году известным поэтом-большевиком Иваном Куликом. Участник боев с белополяками, он посетил свою родную Умань как раз во время гастролей «Кийдрамте». Поэт обладал и даром художника. Вместе с зарисовками Струхманчука эскизы Кулика являются ценными памятниками важных времен истории украинского советского театра.

Итак – осень 21-го года. Струхманчук, скинув длиннополую шинель, всматривался в лица дрожащих от холода актеров и рисовал, растирая посиневшие пальцы. Осень становилась все глубже и глубже. Вскоре актерам совсем невозможно будет играть, а зрителям усидеть в помещении, об отоплении которого нечего было и думать. Как продолжать гастроли? Как дальше содержать труппу? Думаю, что Курбас потерял сон. Он выглядел уставшим и осунувшимся.

Однажды вечером в зале перед началом спектакля вдруг поднялся шум. Красноармейцы вскакивали с мест и становились по команде смирно. Вслед за ними и все зрители стали смотреть в проход: по нему уверенно шла группа стройных, подтянутых, осанистых людей, фигуры которых тесно облегали мундиры, украшенные красными поперечными полосами, называвшимися тогда в быту «разговорами». Поскрипывали портупеи, позвякивали сабли разнообразных размеров и форм, позванивали шпоры. В сопровождении своих подчиненных в театр пришел командир славной 45-й дивизии Иона Якир, друг театра еще с Белой Церкви, где перед приездом в Умань несколько месяцев гастролировал «Кийдрамте». Теперь Якир командовал уже группой войск, но его любимицей оставалась 45-я дивизия, передислоцированная в Умань. И вот в судьбе театра произошли перемены. Счастливые перемены, которые не просто помогли, а спасли курбасовский коллектив. Доброй, дружеской, спасительной была роль Красной Армии в истории тогдашнего передового украинского театра. 45-я дивизия взяла на себя шефство над «Кийдрамте» и впоследствии еще не один год заботливо и старательно выполняла свои шефские обязанности. В тот вечер, когда Иона Якир вошел в уманский театр, он, надо полагать, встретился с Курбасом и узнал о его трудностях. Тогда же штаб 45-й дивизии совместно с уманским ревкомом и советом профсоюзов решил перевести театр в помещение, которое можно было бы отапливать и, таким образом, работать там зимой. Этим помещением оказался клуб профсоюзов, устроенный в здании бывшего базилианского монастыря, сооруженного еще в XVIII веке. Его нужно было отремонтировать и расширить сцену. Совет профсоюзов согласился передать здание театру в аренду. Вскоре закипела работа: рабочие и красноармейцы на подводах вывозили мусор, трухлявые доски, всякие лохмотья из коридоров, келий, комнат запущенного и захламленного монастыря.

Началась перестройка монастырского костела и нескольких просторных аудиторий семинарии, существовавшей при монастыре. Под тяжелыми сапогами зазвенели каменные плиты коридоров, зазвучали выкрики команд, раздался стук и лязг в белостенном, высоком, увенчанном барочным сводом зале костела. Акустически он был совершенным, чувствительным, как музыкальный инструмент. Орган звучал в нем, видимо, полноголосно, но органа уже давно не было, все украшения костела исчезли, лишь возвышение, где стоял алтарь, красовалось перед залом, в котором могли свободно разместиться четыреста-пятьсот зрителей. Не так уж много нужно было проделать работы, чтобы приспособить костел под театральный зал. Строители, скинув заплатанные, пропотевшие гимнастерки, тащили свежие, ароматно пахнущие доски, визжали пилы, стучали молотки, вихрем кружились, подхваченные сквозняком, золотистые кучи стружек и опилок. Сооружалась сцена. Рядами выстраивались скамьи для зрителей. Заканчивалось приспособление келий и аудиторий под вспомогательные помещения для актеров – гардеробы, костюмерные и гримерные, куда собирали зеркала из недействующих парикмахерских. Зал для репетиций был уже готов, и в коридоре возле него собрались мы, человек тридцать уманских хлопцев и девчат. Руководство «Кийдрамте» объявило в городской газете об открытии студии при театре. Основы актерского мастерства будет преподавать Курбас, пантомиму – Василько и Лопатинский11, пластику – Чистякова, дикцию и декламацию – Гаккебуш.

Степан и не надеялся, что его примут в студию: у него было плохо со зрением. Для меня же наступили дни волнений и тревог. Мать очень неохотно дала согласие. У меня оставался еще целый год учебы на кооперативных курсах, только что переименованных в кооперативный техникум, и далеко не безосновательными были опасения матери, что, увлекшись театром, ее сын запустит учебу, пренебрежет карьерой кооперативного бухгалтера, в кто знает, что из него выйдет в будущем. С другой стороны, какой может выйти актер из парня неуклюжего, долговязого, лишенного голоса и музыкального слуха до такой степени, что еще в гимназии его выгоняли на уроках пения из класса, чтобы он, не приведи господь, не решился вдруг присоединиться к пению хором?

Стоя в маленькой толпе перед дверью зала, где должны были проводиться вступительные экзамены и где заседал сам Курбас, я дрожал. Не так уж много шансов было у меня осуществить свои надежды.

  1. С. Мельник – друг детских лет Бажана, впоследствии журналист []
  2. Киевский драматический театр («Кийдрамте»)- коллектив, выделившийся в 1920 году из состава первого Государственного украинского драматического театра имени Т. Г. Шевченко. Труппу возглавил Курбас, с ним работали режиссеры и актеры Д. Антонович, В. Василько, Л. Гаккебуш, В. Чистякова, Ф. Лопатинский и др. В 1922 году актеры «Кийдрамте» вошли в состав «Березиля».[]
  3. »Молодой театр» возник в 1916 году (Киев) как студия, собственно театром он стал с 1917 года. Основал его Лесь Курбас с группой студентов музыкально-драматической школы имени Н. Лысенко. «Молодой театр» выступил против бытовщины, натурализма и архаики старого театра, в его репертуаре были пьесы Леси Украинки, Л. Андреева, Шоу, Софокла, Шекспира. В апреле 1919 года «Молодой театр» был объединен с первым Государственным украинским драматическим театром имени Т. Г. Шевченко. []
  4. «Солнечные кларнеты» (1918) и «Ветер с Украины» (1924) – сборники стихов Павла Тычины.[]
  5. А. Г. Петрицкий (1895 – 1964) – один из основателей украинского советского театрально-декоративного искусства. Народный художник СССР, действительный член Академии художеств. Начинал в киевских театрах «Гротеск», «Дом интермедий»; с Курбасом работал в «Молодом театре» («Царь Эдип» Софокла, «Потонувший колокол» Гауптмана, «Горе лжецу» Грильпарцера, «Рождественский вертеп», «Этюды» Олеся).[]
  6. »Рождественский вертеп» (1919) – спектакль «Молодого театра», осуществленный Курбасом по мотивам староукраинских народных интермедий с использованием традиций украинского кукольного театра – вертепа.[]
  7. »Горе лжецу» Грильпарцера – постановка 1918 года. Курбас сам перевел пьесу с немецкого и издал ее отдельной брошюрой. В спектакле он играл главную комедийную роль поваренка Леона. []
  8. В. С. Василько-Миляев (1893 – 1972) – актер и режиссер, театральный деятель, один из основателей «Молодого театра. Народный артист СССР, работал с Курбасом до 1926 года, затем возглавлял ряд ведущих украинских театров.[]
  9. Л. М. Гаккебуш (1888 – 1947) – народная артистка УССР, работала с Курбасом до 1923 года; В. Н. Чистякова (род. в 1900 г.) – народная артистка УССР, жена Курбаса, работала в «Березиле», позднее – в Театре имени Т. Г. Шевченко (1922 – 1959 гг.), вела преподавательскую работу; Р. П. Нещадименко (1890 – 1926) – артистка; с 1918 года – в труппе «Молодого театра», затем работала в «Кийдрамте», «Березиле».[]
  10. В. И. Калин (1896 – 1923) – один из интереснейших актеров курбасовской школы, начинал с Курбасом в 1915 году в труппе «Тернопольские театральные вечера».[]
  11. Ф. Л. Лопатинский (1899 – 1937) – актер и режиссер, работал с Курбасом с 1914 года, в «Березиле» исполнял обязанности заместителя Курбаса.[]

Цитировать

Бажан, М. Под знаком Леся Курбаса / М. Бажан // Вопросы литературы. - 1983 - №9. - C. 128-170
Копировать