«Победитель всех Гекторов халдейских»

Историко-литературное значение К. Н. Батюшкова мы определяем прежде всего его достижениями в сфере лирической поэзии. Его сатирические и полемические произведения признаются хотя и важными для своего времени, но заведомо периферийными, чуть ли не случайными в творческом наследии поэта. При этом забывается, что литературной сатирой Батюшков, по сути, дебютировал в печати, что сатирическая поэма Батюшкова «Видение на берегах Леты» сделала имя его известным всей читающей России и принесла поэту настоящую славу, что стихотворный памфлет «Певец в Беседе славенороссов» распространялся в списках до середины XIX века!..

Не случайно Батюшков удостаивается в Арзамасском обществе имени Ахилла – как признанный литературный боец, как тот, кто первым дерзнул выступить против врагов – «халдеев» «Беседы» и Академии, ревнителей старины, «славенофилов» разных мастей. Батюшков был провозглашен арзамасцами «победителем всех Гекторов халдейских». И для этого имелись все основания.

О начальном периоде литературной деятельности Батюшкова мы знаем очень мало; период этот почти не документирован. Поэтому, говоря о нем, приходится быть предельно осторожным и вместе с тем не обойтись здесь без некоторой доли гипотетичности.

Достоверно известно одно: литературные взгляды юного Батюшкова формировались под несомненным влиянием его дяди – обаятельного, умного и тонкого литератора М. Муравьева. В этом неоднократно признавался сам поэт; об этом говорят и осведомленные мемуаристы, в частности Н. Гнедич; это явствует из внимательного анализа ряда батюшковских произведений. Но границы этого влияния не вполне понятны. Как ориентировал М. Муравьев своего даровитого племянника в современной литературной жизни? С какими литераторами советовал сойтись, а каких – остерегаться? Где, наконец, кончается влияние М. Муравьева и начинается воздействие иных литературных отношений? На эти вопросы трудно дать однозначный ответ.

Казалось бы, о литературных взглядах раннего Батюшкова можно получить достаточно ясное представление из его первого выступления в печати – «Послания к стихам моим», опубликованного в 1-м номере журнала «Новости русской литературы» за 1805 год. Но и здесь все обстоит далеко не просто.

В журнальной публикации «Послание к стихам моим» было снабжено авторским примечанием: «В моей сатире нет личности: самолюбием играть опасно». Позднейшие исследователи отнеслись к этому указанию со скепсисом – как к мистификации, вызванной тактическими соображениями. В самом деле, сатира как бы провоцировала на попытки расшифровать ее конкретно-полемический смысл. Очень многие выведенные в ней фигуры кажутся сатирическими портретами: и «бедный Стук од ей», ставший из капрала поэтом, способным быстро переходить от воспевания любви и вина к одическому «парению», и сошедший с ума «на слезах» Плаксивин, и Безрифмин, прославляющий в стихах «чувствительность души»… Л. Майков одним из первых расшифровал это послание как сатиру на лагерь шишковистов: «Бездарные Плаксивин и Безрифмин… – это два стихотворца, пользовавшиеся особенным покровительством Шишкова – Е. И. Станевич и князь С. А. Ширинский-Шихматов. А следующие два стиха того же послания:

Иному в ум прийдет, что вкус восстановляет:

Мы верим все ему – кругами утверждает…

 

заключают в себе насмешливый намек на самого Шишкова, как то видно из примечания к последнему стиху, сохранившегося в рукописном тексте сатиры: «Всем известно, что остроумный автор Кругов бранил г. Карамзина и пр. и советовал писать не по-русски». Автором «кругов» Шишков назван потому, что в книге о старом и новом слоге он сравнивает развитие значений известного слова с кругами, расходящимися на поверхности воды, когда в нее брошен камень»¹.

Объяснение Л. Майкова, хотя и с некоторыми уточнениями, было, в общем, принято советскими литературоведами. По мнению Д. Благого, послание – «неприкрытый выпад по адресу писателей-шишковистов и их вождя», «один из самых ранних ответных выстрелов со стороны карамзинистов»². Сходное истолкование послания мы найдем и у Б. Томашевского³.

Итак, объекты сатиры Батюшкова – литераторы лагеря Шишкова, а сам поэт – последовательный карамзинист. Таково устоявшееся мнение. И все же это мнение приходится признать безосновательным. Дело в том, что в 1804 году (а сатира могла быть написана никак не позже 1804 года, потому что она появилась в 1-м январском номере журнала за 1805 год) карамзинистского лагеря как такового еще не было, да и лагерь шишковистов еще далеко не определился. Начало 1800-х годов исследователи по привычке рассматривали сквозь призму позднейших событий, что невольно привело их к смещению исторической перспективы и характерным анахронизмам. Так, истолкование фигуры Безрифмина как сатирического портрета Шихматова (мнение Л. Майкова) не выдерживает проверки фактами: литературная известность Шихматова начинается только с 1806 года, после выхода перевода «Опыта о человеке». Е. Станевич издал свои «Сочинения в прозе и стихах» (над которыми, согласно Б. Томашевскому, смеется Батюшков, говоря о Плаксивине) в 1805 году, также после опубликования «Послания…».

Мишени для сатиры Батюшкова следует искать не только среди будущих шишковистов. Еще Л. Майков обратил внимание на рукописный вариант стиха о Безрифмине: «И сердца мавзолей твердит в своих стихах» (в журналъном тексте: «Чувствительность души твердит в своих стихах»). В рукописи к этому стиху было сделано примечание: «Безрифмин точно написал отрывок: «Мавзолей моего сердца». Исследователю не составило труда установить, что статейка «Мавзолей сердца» была написана А. Обрезковым и опубликована в «Иппокрене»⁴. Только предвзятость заставила впоследствии отказаться от этой бесспорной расшифровки и вспомнить С. Боброва (к которому уже позже пристала полемическая кличка «Безрифмин»). Между тем, за мало кому известной личностью А. Обрезкова встает целая когорта «чувствительных» московских литераторов, которые без особых усилий вписываются в контуры набросанных поэтом сатирических портретов. Так, Стукодей, который сначала «поет» граций, а затем,

возвысив тон, героев воспевает;

В стихах его и сам Суворов умирает, –

 

живо напоминает Н. Столыпина, который на соседних страницах журнала печатает любовные стишки «К Лизе» и «Надгробную великому Суворову»⁵. Плаксивин, сошедший с ума «на слезах» и жалующийся, что «друзей на свете не нашел», похож, конечно, не столько на Е. Станевича, сколько на П. Шаликова, неутомимо сетовавшего на судьбу и проливавшего слезы в сочинениях «Чувство скорби», «О дружбе», «Утешение в собственном сердце» и проч⁶. Автор, который «спешит нам драму написать, // За коей будем мы не плакать, а зевать», – это скорее всего В. М. Федоров, сочинитель целой вереницы «чувствительных» драм («Русской солдат.,.», «Любовь и добродетель», «Лиза, или Следствия гордости и обольщения» и др.), тенденциозно-благонамеренных и литературно беспомощных.

Речь, однако, не о том, чтобы одних «прототипов» заменить другими: молодой поэт и впрямь выступает не столько против лиц (хотя «личные» намеки в «Послании…» есть), сколько против тенденций современной литературы, причем тенденций различных; он равно осмеивает и «архаизм», и «чувствительность».

Сочинение Батюшкова – типичное выражение переходной, «промежуточной» литературной эпохи. Еще в 90-х годах XVIII столетия Карамзин в предисловии ко второй книжке «Аонид» назвал «два главных порока наших юных муз: излишнюю высокопарность, гром слов не у места и часто притворную слезливость»⁷. «Пороки», названные Карамзиным, станут основой для развития двух главнейших тенденций в русской литературе ближайших десятилетий. Однако в начале XIX века некоторые литераторы пытаются встать «над» формирующимися лагерями, пытаются найти некий третий путь в литературе, свободный от недостатков и крайностей двух других. Примечательно появление в эту пору таких стихотворений, наносящих удары в разные стороны, как «Стихи на сочиненные Карамзиным, Захаровым и Храповицким похвальные слова императрице Екатерине Второй» (1802) А. П. Брежинского, «Ода в громко-нежно-нелепо-новом вкусе» П. П. Сумарокова (1802), так называемое «Подражание сатире В. В. Капниста» (1805) Я. А. Галенковского и др.⁸. К подобным произведениям примыкает и «Послание к стихам моим» Батюшкова.

Не следует, однако, думать, что такого рода позиция – свидетельство какой-то особой зрелости и сознательности. В скором времени события сложатся так, что с неизбежностью придется сделать выбор и примкнуть к одному из двух главнейших противоборствующих лагерей. Галенковский и Брежинский выберут партию Шишкова, сделавшись членами-сотрудниками «Беседы любителей русского слова». Батюшков выберет противоположную партию.

* * *

Что же представляло собою ближайшее петербургское литературное окружение Батюшкова в середине 1800-х годов? Л. Майков уверенно указывал на близость Батюшкова той поры с Вольным обществом любителей словесности, наук и художеств. Влиянием Вольного общества ученый объяснял и полемическую направленность «Послания к стихам моим»⁹. Позднейшие исследователи подхватили Мысль Майкова. Правда, кое-какие акценты были переставлены: если для Майкова существенны «карамзинистские симпатии» членов Вольного общества, то, скажем, для Н. Фридмана на первый план выходит «просветительский» пафос их деятельности¹⁰. Но самый факт мощного воздействия общества на Батюшкова под сомнение не ставился. Важнейшим аргументом для подобных заключений служит вступление Батюшкова в Вольное общество, традиционно датируемое 22 апреля 1805 года.

Как же обстояли дела в действительности? Известно, что сослуживцами Батюшкова по департаменту народного просвещения были люди, игравшие в Вольном обществе видную роль, – в частности, сын автора «Путешествия из Петербурга в Москву» Н. А. Радищев (цензор общества) и Д. И. Языков (секретарь). С Радищевым Батюшков сходится довольно коротко; об их приятельских отношениях говорит хотя бы тот факт, что имя Радищева постоянно мелькает в переписке Батюшкова с Гнедичем, Тогда же Батюшков сближается с Н. П. Брусиловым, также деятельным членом общества, и часто посещает его дом ¹¹. Общение с этими литераторами, видимо, и способствовало решению Батюшкова вступить в Вольное общество. 22 апреля 1805 года Брусилов прочел в очередном собрании стихотворение Батюшкова «Сатира, подражание французскому»¹² и объявил о желании молодого поэта вступить в общество, Однако, вопреки расхожему мнению, Батюшков в ряды общества не был тогда принят: дело о его принятии тянулось несколько месяцев, стихотворение рецензировалось поочередно тремя цензорами (А Востоковым, Н. Радищевым, А. Измайловым). Батюшков, стремясь учесть поправки и замечания рецензентов, забирал стихотворение для доработки. 8 июля он окончательно получил свою многострадальную «Сатиру…» обратно¹³. Всякие отношения между Батюшковым и Вольным обществом прекращаются на несколько лет. Приятельские и даже дружеские связи с некоторыми из членов этой организации Батюшков сохранил, но говорить о Вольном обществе как о питательной среде молодого поэта, якобы сыгравшей «большую роль в формировании его мировоззрения», конечно, не приходится. Гораздо продуктивнее были его контакты с другой средой.

К середине 1800-х годов Батюшков делается завсегдатаем салона А. Н Оленина, в котором регулярно бывали многие столичные литера горы¹⁴. О влиянии так называемого «оленинского кружка» на Батюшкова писалось много: этим влиянием объяснялось пристрастие поэта к античности, «скульптурность» и «пластичность» его поэзии.

Значение связей Батюшкова с салоном Оленина, конечно, не следует недооценивать. Но нужно отдавать себе отчет в следующем: «оленинского кружка» как некоей литературной группировки, выработавшей свою эстетическую программу, занимавшей свою особую позицию в литературной жизни эпохи, строго говоря, не было. Был салон, в котором сходились литераторы различной ориентации. Были писатели, пользовавшиеся особой благосклонностью хозяев, – и не более того… Бытовая близость не должна затушевывать разницу литературных устремлений; в недрах оленинского салона существуют и сталкиваются различные литературные тенденции. И плодотворным может быть только разговор о влиянии на писателя этих тенденций, а не о влиянии «оленинского кружка» вообще.

Впрочем, в 1807 году бытовая близость создает иллюзию близости литературной. Именно в это время у завсегдатаев салона возникает мысль об издании собственного журнала, где могли бы печататься все участники литературных бесед. Особенно энергичным апологетом этой идеи был драматург А. А. Шаховской. С начала 1808 года стал выходить «Драматический вестник». Облик нового издания был достаточно пестрым. «На его страницах – басни Крылова, стихи Шаховского, Марина, Батюшкова, Гнедича, статьи Шаховского и Оленина. Среди сторонних вкладчиков «Драматического вестника» мы встречаем Державина, вездесущего графа Хвостова, адмирала филолога Шишкова, «безглагольного» Ширинского-Шихматова… поэтессу Бунину»¹⁵.

Батюшков на первых порах участвует в «Драматическом вестнике» с энтузиазмом Оторванный на протяжении всего 1808 года от столицы (сначала он из-за домашних хлопот вынужден жить в Вологде, а потом уходит в военный поход в Финляндию), он шлет в журнал через своего друга Гнедича все написанные в ту пору произведения. Почти все они имели программный характер. Батюшков в этот период приходит к мысли, что его поэтический (и в высшей степени ответственный!) долг – создание полного стихотворного перевода эпопеи Т. Тассо «Освобожденный Иерусалим». Итальянская героическая поэма была призвана обогатить отечественную словесность. Вместе с тем она должна была противостоять и «чувствительным» безделкам, и архаическому одическому «парению». Несомненно, подобные настроения выработались у Батюшкова в результате тесного общения с Гнедичем, который несколько ранее берется за выполнение аналогичной задачи – перевод «Илиады» Гомера. В «Драматический вестник» поэт посылает программное стихотворение «К Тассу», имевшее характер поэтического введения к переводу, и отрывок из первой песни «Освобожденного Иерусалима». Батюшков намеревался продолжить публикацию своего труда в «Драматическом вестнике» – не случайно отрывок завершается пометой: «продолжение впредь «¹⁶.

В «Драматическом вестнике» (1808, ч. V) появилась и басня Батюшкова «Пастух и соловей» посвященная В. Озерову и написанная в защиту драматурга от нападок враждебной критики. Как и весь круг «Драматического вестника», Батюшков относился к Озерову с восхищением и приветствовал его театральные успехи, начинавшие раздражать шишковистов.

Но единство журнала было достаточно иллюзорным. Уже осенью 1808 года в его редакции происходят серьезные трения¹⁷. Журнал все более склоняется в сторону «архаистов». Несомненно, именно события, приведшие к расколу «Вестника», имеет в виду Батюшков в письме к Гнедичу от начала 1809 года: «У вас, я слышал, много нового – и чудеса. Отпиши мне об этом…»¹⁸. В 1809 году многие сотрудники покидают журнал. Среди них-Гнедич и Батюшков.

* * *

В 1809 году Батюшков становится вкладчиком нового журнала – «Цветник», начавшего выходить под редакцией А. Бенитцкого и А.. Измайлова, давних знакомцев поэта¹⁹. В пору издания «Цветника» Батюшков по-прежнему удален от Петербурга и осуществляет связь с журналом преимущественно через Гнедича. Он побывал в столице лишь в июне – июле 1809 года – на пути из Финляндии в Хантоново. Но, во-первых, и этого краткого срока было достаточно для того, чтобы проникнуться духом в программой нового журнала (тем более, что Бенитцкий, судя по сохранившимся отзывам, был превосходным организатором и обладал даром зажигать своими идеями). А во-вторых, что особенно важно, специально «зажигаться» Батюшкову, в общем-то, не требовалось. Вокруг «Цветника» сплотилось молодое поколение посетителей оленинского салона, сотрудники «Драматического вестника», порвавшие с ним, подобно Батюшкову, в период поворота издания к «архаизму». Иным из них уже доводилось выступать с самостоятельным издательским начинанием: в частности, Гнедич и Батюшков в 1807 году участвовали в собранном Бенитцким альманахе «Талия».

Литературная позиция «Цветника» отличалась независимостью. С равной энергией и задором журнал нападал и на «архаистов», в «а «плаксивых» сентименталистов. Но было бы ошибкой на этом основании делать вывод об антикарамзинистской направленности «Цветника «²⁰. Журнал действительно стремился идти своим путем, но строился он на платформе «нового слога»; карамзинские завоевания рассматривались в нем как данность, не подлежащая сомнению ²¹.

Сам Карамзин последовательно противопоставлялся в «Цветнике» его незадачливым эпигонам. Ну, а тот факт, что «сентиментальным» авторам доставалось в «Цветнике» первоначально больше, чем напыщенным «славянам», объясняется просто: именно в эпигонской чувствительности, захлестнувшей литературу 1800-х годов и бесспорно в ту пору преобладавшей, виделась реальная угроза подрыва изнутри новой словесности. «Архаисты», казалось, находятся на периферии литературного процесса и потому не столь опасны… Активизация и агрессивные выступления «славян» были еще впереди…Литературные ценности, которые отстаивал «Цветник», в полной мере соответствовали тогдашним взглядам и представлениям Батюшкова. Так, в анонимной рецензии на перевод «Тассовых ночей» давалась восторженная оценка итальянского гения, который осмыслялся как образец истинного поэта и противопоставлялся сентиментальным авторам; «Какое воображение! Какой сильный и непревзойденный слог! Вот истинная и непритворная чувствительность, которая… против воли нашей приводит нас в восторг и в забвение самих себя. Если сравнить сии отрывки с сочинениями некоторых сентиментальных наших писателей, то, право, подумаешь, что не Тасс был в сумасшествии»²². Батюшков, в 1809 году погруженный в Тассо, мог бы подписаться под этими строками. Не случайно новый большой фрагмент из «Освобожденного Иерусалима» он шлет именно в «Цветник».

Итак, в эту пору Батюшков – деятельный сотрудник «Цветника», заочный член его редакционного кружка. Боевитость органа пробуждает в нем долго дремавший полемический темперамент. 19 августа 1809 года поэт пишет Гнедичу: «Вот тебе несколько эпиграмм; напечатай в «Цветнике», если он не завял совершенно. А они недурны… Я уверен, что эпиграммы по тебе, а особливо «На женщин», «Вергилиев перевод» и «Журналиста»²³, Гнедич отвечал 6 сентября: «Из эпиграмм мне более всех понравилась Хлое-сочинительнице, также Бибрусу и на перевод Виргилия. Крот и мышь будет в «Цветнике» очень кстати на журналиста Аристарха Лукницкого»²⁴.

Видимо, в одно время с эпиграммами пишет Батюшков свой сатирический шедевр – «Видение на берегах Леты». Эта маленькая поэма была послана Гнедичу в середине октября; во всяком случае, 1 ноября Батюшков спрашивает мнение корреспондента о своем сочинении. Первоначально сам поэт не вполне отдавал себе отчет в том, что он написал («Этакие стихи слишком легко писать, и чести большой не приносят»), и предлагал Гнедичу «Видение…» «сжечь, если не годится» (стр. 214). Но оглушительный резонанс, вызванный поэмой, скоро заставил его переменить взгляд на собственную «безделку».

«Видение…» хорошо изучено и многосторонне прокомментировано, что позволяет сосредоточиться на вопросах, которые поныне не прояснены. Вопросы эти, как увидим, принципиально важны для понимания смысла батюшковской сатиры.

В центре поэмы – суд в царстве мертвых над современными русскими авторами; почти никто из них не выдерживает испытания – купания в Лете вместе со своими сочинениями – и не удостаивается бессмертия. Есть, правда, два исключения, но о них речь пойдет чуть позже. Среди сочинителей, канувших в небытие, явно преобладают литераторы-«архаисты» – в частности, те самые, которым Батюшков посвятил серию эпиграмм; Мерзляков, Бобров, «русские Сафы» – А Бунина, В. Титова, М. Извекова… Осмеиваются эти герои за те же грехи, что и в эпиграммах, – невразумительность, высокопарность, забвение вкуса и здравого смысла. Используются мотивы, намеченные в тех же эпиграммах. Так, характеристика Мерзлякова в «Эпиграмме на перевод Вергилия» («Друзья, он душит Аполлона!») перекликается с его оценкой в «Видении…» как поэта, «который задушил Вергилья…». Издевательское уподобление Буниной Сафо в эпиграмме «Хлое-сочинительнице» развертывается в «сапфические мотивы» при изображении дам-писательниц в «Видении…»: «Сафы русские печальны», «Сафо наших дней». В последнем случае Батюшков иронически использует только что родившуюся комплиментарную формулу, с которой принято было вполне всерьез обращаться к Буниной. Мы находим ее в экспромте, приписывавшемся В. С. Раевскому («Я вижу Бунину, и Сафо наших дней // Я вижу в ней»)²⁵, и в послании «К А* П* В – ой» (вероятно, П. И Шаликова):

…вдруг гений твой щастливый

Остановил меня, о Сафо наших дней ²⁶

Едко осмеиваются в «Видении…» и чувствительные московские поэты. На характеристике этих сочинителей следует остановиться подробнее, ибо она многое проясняет в литературной позиции Батюшкова. Напомним сначала соответствующие строки:

1. Л. Н. Майков, Батюшков, его жизнь и сочинения, СПб., 1896, с. 29 – 30.[↩]
2. К. Н. Батюшков, Сочинения. Ред., статья и коммент. Д. Д. Благого, М. – Л., 1934, с. 553.[↩]
3. К. Батюшков, Стихотворения. Вступ. статья, ред. и прим. Б. Томашевского, Л. 1948, с. 323.[↩]
4. »Иппокрена, или Утехи любословия», 1801, ч. IX, с. 358 – 359.[↩]
5. »Новости русской литературы на 1802 год», ч. IV, с. 143 – 144.[↩]
6. »Иппокрена, или Утехи любословия», 1799, ч. IV, с. 91; 1800, ч. VI, с. 62, 400 и др. См, также сборник его сочинений «Плод свободных чувствований».[↩]
7. Н, М. Карамзин, Избранные сочинения в двух томах, т. 2, М. – Л., 1964, с. 143.[↩]
8. Все эти произведения перепечатаны в кн.: «Поэты 1790 – 1810-х годов», Л., 1971.[↩]
9. Л. Н. Майков, Батюшков, его жизнь и сочинения, с. 29.[↩]
10. Н. В. Фридман, Поэзия Батюшкова. М., 1971, с. 72. Н. Фридману принадлежит также специальная работа «Батюшков и поэты-радищевцы» («Доклады и сообщения филологического факультета МГУ», вып. 7, М., 1948, с. 40 – 49), в которой мотивы ряда стихотворений Батюшкова 1800-х годов выводятся из влияния Вольного общества.[↩]
11. См.: Л. Н. Майков, Батюшков, его жизнь и сочинения, с. 33.[↩]
12. Как уже отмечалось нами, это не «Перевод 1-й сатиры Буало», как традиционно считалось, а «Послание к Хлое» См.: К. Н. Батюшков, Избранные сочинения, М, 1986, с. 473.[↩]
13. Изложенные факты основаны на изучений материалов Архива Вольного общества, хранящегося в ОР в РК Научной библиотеки ЛГУ (см., в частности, д. N 157 – «Дело о приятии г. Батюшкова в члены общества»). Соответствующие документы с необходимым комментарием подготовлены вами к печати в специальной работе «К. Н. Батюшков и Вольное общество любителей словесности, наук и художеств».[↩]
14. О салоне Оленина см.; М. И. Гиллельсон, Молодой Пушкин в арзамасское братство Л., 1974, с. 3 – 37; Л. В. Тимофеев, В кругу друзей и муз, Л., 1983.[↩]
15. М. И. Гиллельсон, Молодой Пушкин и арзамасское братство, с. 29 См также: С. М. Бабинцев, «Драматический вестник», – «Книга Исследования и материалы» т, 1, М., 1959, с. 253 – 267[↩]
16. »Драматический вестник», 1808, ч. VI, с. 72,[↩]
17. См.: М И. Гиллельсон, Молодой Пушкин и арзамасское братство, с. 30 – 31.[↩]
18. К. Н. Батюшков, Избранные сочинения, с. 335.[↩]
19. О них см обстоятельные работы И. А Кубасова «Александр Петрович Бенитцкий» (СПб., 1900) и «Александр Ефимович Измайлов» (СПб., 1901).[↩]
20. Такой вывод делается, например, в кн.: А. И. Горшков, Язык предпушкинской прозы, М., 1982, с. 230 – 233.[↩]
21. Само название «Цветник» отсылало к Карамзину, в частности, к его программному «Письму к издателю» («Вестник Европы»,1802, N 1), где лучшие европейские журналы уподоблялись «цветникам», а русским журналистам вменялось в задачу «выбирать приятнейшее из сих иностранных цветников и пересаживать на землю отечественную» (Н. М. Карамзин, Избранные сочинения в двух томах. т. 2. с. 175)[↩]
22. »Цветник», 1809, N 1, с. 152 – 153. Литературная позиция «Цветника» еще далеко не изучена. Ценные замечания по этому вопросу содержатся во вступительной статье Ю. Лотмана к сборнику «Поэты начала XIX века» (Л., 1961).[↩]
23. К. Н. Батюшков, Нечто о поэте и поэзии, М, 1985, с. 208. Далее ссылки на письма Батюшкова, кроме особо оговоренных случаев, даются по этому изданию с указанием страницы в тексте.[↩]
24. »Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1972 год», Л., 1974, с. 83.[↩]
25. »Русская эпиграмма второй половины XVII – начала XX в». Л., 1975, с. 720 (комментарии).[↩]
26. »Аглая», 1808, ч. I, N I, в. 64.[↩]