Материалы к биографии. Публикация Т. Мотылевой

Анна Зегерс никогда не любила рассказывать о себе – ни печатно, ни устно. Она не отказывалась давать интервью, не оставляла без ответа письма-вопросы читателей. Но в ее ответах преобладали сведения о внешних событиях ее жизни, о творческой работе. «От всего личного, автобиографического, интимного Анна Зегерс всегда воздерживалась», – пишет Криста Вольф и объясняет эту скрытность прежде всего строгой революционной самодисциплиной, «политической бдительностью, сложившейся в боях 20-х и 30-х годов»¹. Думается, что тут действовал и другой фактор – личные писательские склонности Зегерс, ее сознательная авторская установка на объективное эпическое повествование. Ей хотелось не столько исповедоваться перед читателями, сколько просветить, убедить их, втянуть в ту борьбу, которая уже в годы творческой молодости писательницы стала смыслом ее жизни. И притом убедить силою самих образов, ненавязчиво, незаметно подключаясь к размышлениям героев, а изредка и комментируя действие прямой авторской речью, лаконичной и сдержанной.

После смерти Анны Зегерс в ГДР появилось несколько публикаций, которые представляют богатейший материал для будущих биографов. Ее дочь Рут Радвани (по профессии врач-педиатр) написала краткую статью для журнала-бюллетеня издательства «Ауфбау» («Der Bienenstock», N 134). Появились письма Зегерс, адресованные ближайшим литературным соратникам – Францу Карлу Вайскопфу (1900 – 1955) и Виланду Херцфельде (р. 1896). Литератор и журналист Ахим Рошер, заместитель главного редактора журнала «Нойе дойче литератур», опубликовал записи своих бесед с Анной Зегерс². Все эти тексты дополняют важными новыми штрихами облик писательницы, которую многие читатели привыкли представлять себе не иначе как за рабочим столом, или в среде коллег, или на трибуне собраний и съездов.

Весь путь Зегерс, все ее творчество – образец высокой нравственной цельности, верности идее. В тех аспектах ее личной, будничной жизни, которые раскрываются теперь перед нами, тоже по-своему обнаруживается эта цельность. Мы можем яснее увидеть, насколько тесно связана вся ее писательская деятельность с собственным жизненным опытом.

В художественном мире Зегерс почти неизменно наличествуют коренные моменты человеческого существования – рождение и смерть, брак и семья, взаимоотношения родителей и детей, преемственная связь поколений. Почти во всех ее романах мы находим тщательно разработанные – или намеченные выразительным пунктиром – семейно-групповые портреты (пример тому – движущийся, изменяющийся с годами групповой портрет рабочей семьи Гешке в романе «Мертвые остаются молодыми»). Быт различных социальных слоев, с характерными, зримыми подробностями, для Зегерс не отделен от бытия, а, напротив, органически в него входит. Вполне естественно, что создательница широкоизвестных романов была вместе с тем преданной женой и чуткой матерью и что для ее детей, по словам дочери, «родители представляли единство». Это единство, добавим, было основано на глубокой общности взглядов, сложившейся еще в годы студенческой молодости мужа и жены.

Спутник всей жизни Анны Зегерс, фигурирующий в ее письмах и беседах под семейным прозвищем «Роди», – Ласло Радвани (1900 – 1978), участник венгерской революции 1919 года, привыкший жить под своим партийным псевдонимом – Иоганн Лоренц Шмидт, – был видным ученым, активным пропагандистом марксизма, автором ряда работ по социологии и политэкономии. Его как ученого занимали, по сути дела, те же проблемы, над которыми размышляла, на свой собственный художнический лад, и его жена, – будь то социальные корни фашизма, вопросы антифашистского единства или судьбы народов, освободившихся от колониального гнета. Из писем Анны Зегерс, из скупых признаний, сделанных в беседах с А. Рошером, раскрывается в существенных моментах история брака-содружества, продлившегося свыше полувека, вплоть до смерти Шмидта в 1978 году.

Для любого из романов Зегерс, для всего ее творчества очень существенны мотивы дружбы, взаимной привязанности людей, связанных общностью жизненных интересов и целей, и сопутствующие такой дружбе понятия взаимопомощи, солидарности, взаимного доверия. Для Анны Зегерс все эти чувства были не просто предметом художнического исследования, но и неотъемлемыми чертами ее собственной личности. Невозможно сосчитать людей, которых она в разные периоды жизни выручала, поддерживала, ободряла (об этом очень единодушно говорили ее младшие коллеги, писатели ГДР послевоенного поколения, в ходе литературного разговора в Берлине, посвященного ее памяти, в июне 1984 года).

В письме от 9 октября 1947 года к голландскому писателю Нико Росту, переведшему роман «Седьмой крест» на свой родной язык, Анна Зегерс вспоминает о сложных перипетиях, сопровождавших написание и публикацию этого романа, о судьбе рукописи, которая считалась пропавшей, а потом нашлась. И замечает попутно: «Вот видишь, на какой тонкой ниточке повисает иногда будущность отдельного лица, крошечная составная часть нашей общей будущности. Эта ниточка протягивается от одного верного, убежденного человека к другому. Не берусь судить, может ли книга, которая теперь именно по такой ниточке дошла до тебя, содействовать в сильной или слабой степени – или вовсе не может содействовать – надеждам и усилиям тех, кто хочет мира и уничтожения всех сил, препятствующих миру и человеческому прогрессу»³.

Насколько насущно важной для самой Анны Зегерс была «тонкая ниточка» дружбы, солидарность верных, убежденных людей, – в этом она смогла убедиться в самые трудные дни своей жизни, с осени 1939 до лета 1941 года. Об основных этапах ее вынужденных скитаний в этот период уже говорилось в работах разных авторов, в ГДР и у нас. В самом начале второй мировой войны муж Анны Зегерс был арестован французскими властями. Перед приходом войск вермахта в Париж она с детьми покинула город вместе с толпой беженцев, потом вернулась в Париж и жила там нелегально, – и это в то время, когда за ней следило гестапо; потом перешла, опять-таки нелегально, через демаркационную линию в неоккупированную зону и принялась за изнурительные хлопоты об освобождении мужа из лагеря Берне и о визах, необходимых для эмиграции в Мексику. Все эти факты в общих чертах известны. Но именно теперь мы узнаем о том, насколько опасным, можно сказать трагическим, оказался для нее и ее детей этот период их жизни. Особенно тяжко пришлось им в месяцы, проведенные в городе Памье на юге Франции. И Анна Зегерс, и четырнадцатилетний Пьер, и двенадцатилетняя Рут были в прямом смысле лишены средств к жизни. Понятны те настойчивые, повторные просьбы о помощи, которые Анна Зегерс посылала друзьям-коллегам, переселившимся в США еще до начала второй мировой войны.

Но характерно для Зегерс, что она, находясь в положении действительно отчаянном, не впадала в отчаяние: «Верно говорят, что когда у человека общее со всеми горе и радость, он делается спокойнее…», «Товарищество – замечательная штука, это свет в ночи, свет более мощный, чем темнота ночи».

Адресатам писем Анны Зегерс тоже жилось не сладко за океаном: Соединенные Штаты не проявляли гостеприимства к эмигрантам-антифашистам. Достаточно сказать, что Виланд Херцфельде перебивался, торгуя почтовыми марками, а его жена работала приходящей няней (а ведь совсем недавно Херцфельде был одним из видных литературных деятелей Веймарской республики, главой прогрессивного издательства «Малик-ферлаг»). Францу Вайскопфу несколько больше повезло, его работы, хоть и не часто, выходили в переводах на английский язык, и он располагал некоторыми связями в нью-йоркских литературных кругах. Именно Вайскопфу удалось, преодолев многие препятствия, «пристроить» в одном из издательств США роман Анны Зегерс «Седьмой крест». Роман, переведенный наскоро и с купюрами, заинтересовал американскую публику, был экранизирован (но визу на въезд в США Зегерс так и не получила).

«…Все вселяет уверенность, что здесь можно жить и работать», – так писала Анна Зегерс Вайскопфу сразу после приезда в Мехико.

И в самом деле: годы, проведенные в Мексике (1941 – 1947), были для нее плодотворны. Там она закончила роман «Транзит», написала роман «Мертвые остаются молодыми», не говоря уже о множестве публицистических работ. В Мексике был написан и рассказ «Прогулка мертвых девушек», о котором не раз идет речь в ее письмах к Виланду Херцфельде.

На исходе войны Херцфельде сумел наконец осуществить свое давнее стремление – основать в Нью-Йорке издательство, выпускавшее книги немецких антифашистов на языке оригинала. Он назвал его «Аурора-ферлаг». Анна Зегерс стала одним из его первых авторов, – в новом издательстве вышел небольшой сборник ее прозы, открывавшийся рассказом «Прогулка мертвых девушек» (первоначально предполагалось назвать его «Мертвые остаются молодыми», но потом этот заголовок был передан писательницей новому большому роману).

В основе сюжета рассказа – эпизод ранней юности писательницы, прогулка на пароходе в компании школьных подруг. Казалось бы, бесхитростная вещь, совсем несложная по замыслу. Но она насыщена серьезным содержанием. Здесь в оригинальной форме ставится важная для всего творчества Зегерс проблема выбора, высвечивается нравственная и политическая ответственность немцев, «мальчиков и девочек» начала века, за судьбы своей страны. Былые школьные подруги, их женихи и мужья занимают в своей последующей «взрослой» жизни различные, подчас диаметрально противоположные позиции. Анна Зегерс здесь смело экспериментирует с художественным временем и пространством: Мексика взаимодействует с Майнцем, Германия перед первой мировой войной – с гитлеровским рейхом, идиллическая пора юности – с трагическими событиями современности. И здесь Анна Зегерс впервые вводит в действие авторское «я»

В нескольких строчках упомянута мать будущей писательницы, – с суровым лаконизмом сообщается, что она умерла в «глухой деревне», куда была сослана Гитлером. «Деревня», как мы теперь понимаем, – не то слово. Зегерс написала этот рассказ вскоре после того, как до нее дошла весть о смерти матери, но в ту пору цивилизованное человечество еще не знало всей правды о гитлеровских лагерях уничтожения. Лишь много времени спустя один дотошный западногерманский литературовед установил по сохранившимся в Майнце «спискам на депортацию», что Хедвиг Рейлинг, мать писательницы, была выслана из города с большой группой евреев 20 марта 1942 года и погибла в лагере Пяски, филиале Освенцима.

Трагические вести из дому стали подспудной основой для рассказа Зегерс – по единодушному мнению критиков, одного из шедевров ее прозы. Сама она с волнением готовила к печати рассказ, внимательно прислушиваясь к замечаниях Херцфельде как редактора.

В переписке с Херцфельде встает конкретная творческая проблема, занимавшая Анну Зегерс перед возвращением из эмиграции на родину. После нескольких больших романов она испытывала желание перейти на время к малой прозе и строила планы большого повествовательного цикла, где нашли бы себе место рассказы, разнообразные по теме и форме. Этот замысел она осуществила (пусть не в полном объеме) уже через несколько лет после переезда в Берлин, включив в свое Собрание сочинений в восьми томах (издательство «Ауфбау», 1953) два тома рассказов под общим названием «Улей».

Стойкость характера, верность революционному мировоззрению и в то же время постоянные поиски нового в творческом плане — все эти черты Анны Зегерс как человека и художника сказываются и в тех материалах, которые мы публикуем здесь.

Тексты печатаются с небольшими сокращениями. Даты писем, заключенные в скобки, даны немецкими публикаторами.

АХИМ РОШЕР. БЕСЕДЫ С АННОЙ ЗЕГЕРС

23 апреля 1973 года

Рошер. Мы не располагаем автобиографией Анны Зегерс. Кто хочет узнать подробнее о ее жизни, тому не остается ничего другого, кроме как отыскивать разрозненные упоминания и аналогии – порой, можно сказать, скрытые аналогии – в ее книгах.

Зегерс. А мне не слишком хотелось рассказывать свою жизнь. По-моему, самое главное сказано в моих книгах. Но если тебя что-нибудь интересует, можешь спрашивать.

Рошер. Почему ты надумала изучать именно историю искусств и синологию?

Зегерс. А также историю.

Рошер. Ну, во всяком случае, не германистику.

Зегерс. Объяснить нетрудно. Еще в совсем юном возрасте я очень любила живопись и архитектуру. Вопреки существующему мнению, родительский дом и полученное воспитание здесь вовсе ни при чем, все дело в моей живой фантазии. Когда мне случалось увидеть строение римских времен, я не только думала об истории – я сама начинала придумывать истории, переживала эти истории в своем воображении, возбуждалась и не могла понять, почему мои подруги не разделяют моих чувств. Я начинала фантазировать. Я часто бывала в соборе – но не потому, что у отца там вечно были какие-то дела, просто меня знали и разрешали бродить под его сводами. Больше всего завораживала меня кладка фундамента, частью сохранившегося с римских времен, потому что по нему разбегались необычные трещинки. Это тяжелое монументальное строение уже несколько веков простояло на треснувшем фундаменте. И когда я думаю про собор сегодня, невольно вспоминаю и это его удивительное свойство. Я рада, когда отыскиваю особенности, которые могут воспламенить воображение.

Разумеется, благодаря отцу мне больше, чем другим людям, приходилось соприкасаться с произведениями искусства, да и дома у нас были труды по живописи и архитектуре, ведь отец торговал произведениями искусства. Порой я читала эти книги, но моя тяга к искусству и его истории проистекает не отсюда.

Рошер. А как ты пришла к синологии?

Зегерс. Я была в безумном убеждении, что могу в два счета научиться расшифровывать тексты на старинных китайских картинах. Такая я была наивная. Мало-помалу я заинтересовалась китайской историей и китайским искусством. И так, постепенно, – восточноазиатским искусством вообще.

Рошер. Это у тебя никак не связано с антивинкельмановской позицией? Помнится, я слышал от тебя подобное высказывание.

Зегерс. Односторонняя ориентация на Винкельмана не пошла на благо нашему восприятию искусства, но в круг, сознательно отвергающий эти взгляды на позднеантичный период, я попала лишь в Кёльне, закончив курс. В первую очередь мне тогда пришлась по душе позиция людей из Института Восточной Азии, но я должна сразу оговорить, что никаких обоснованных научных убеждений у меня в ту пору еще не было. Уже получив высшее образование, я все еще оставалась ребячливой куда в большей степени, чем можно было ожидать от человека моего возраста.

Рошер. В смысле enfant terrible?

Зегерс. Думаю, я и впрямь была ужасным ребенком. Я хотела учиться только потому, что до смерти боялась застрять в гнезде, именуемом Майнц.

Рошер. Ты начала писать, чтобы создать какой-то противовес обучению, которое почти не имело касательства к литературе? Или обучение мешало тебе писать?

Зегерс. Нет, оно настолько меня занимало, что поглощало всю, без остатка. Но моя фантазия не переставала работать, знай себе работала, хотя ничего не создавала. И вот когда я в один прекрасный день начала писать, из меня словно водопад хлынул: я писала и училась в университете, писала, училась, писала, училась – как одержимая, до полного изнеможения. Тут только я поняла, что на то и на другое меня не хватит. И выбрала писательство.

Рошер. Но ведь ты сдала все экзамены, да и защитилась…

Зегерс. Сдать-то сдала, но кое-как.

Рошер. А когда ты принимала решение заниматься писательским трудом, на тебя повлияло мнение друзей? Вращалась ли ты в литературных кругах?

Зегерс. Все мои друзья интересовались литературой и вообще искусством, но они не занимались собственно писательством, как, например, я. Никто меня к тому не понуждал, многие вообще не знали о моих литературных опытах. Свои первые произведения я вообще опубликовала под псевдонимом, мое теперешнее имя – оно ведь тоже псевдоним. Поначалу никто не подозревал, кто за ним скрывается. Иногда я пускала свои произведения по рукам, чтобы посмотреть, какова будет реакция. Я отнюдь не была в себе уверена. Тогда я очень дружила с одним синологом, и его суждение было для меня крайне важно. Он знакомил меня с молодежью из других стран, в том числе и со студентами, которые из-за своих политических убеждений не могли завершить курс в родной стране либо эмигрировали вместе с родителями.

Рошер. Тогда ты, верно, и познакомилась со своим будущим мужем?

Зегерс. Да, приблизительно тогда, но я, разумеется, еще не знала, что он станет моим мужем. Мы поначалу изредка виделись, не обращая друг на друга особого внимания. Мой приятель, молодой синолог, – тот был родом из Петербурга. Там его отец служил чиновником, занимал высокий пост, даже при дворе, если я не путаю, но с началом мировой войны всю их семью интернировали. А после Октябрьской революции они вернулись в Германию, совершенно нищие. У молодого человека – его звали Филипп Шеффер – никогда не было денег. Я иногда привозила его к нам домой, чтобы как следует накормить. Он жил впроголодь, учился, брался за любую случайную работу, но всегда был полон энергии. Больше всего меня восхищало в нем обостренное чувство справедливости. Когда кто-нибудь оказывался жертвой несправедливости, мой приятель закипал от негодования. Отсюда, вероятно, и проистекали его революционные взгляды. Он хотел, чтоб в мире стало больше справедливости. Когда власть захватили нацисты, он ушел в подполье. К тому времени наши отношения были уже не такими близкими, хотя раньше мы были очень дружны. Только после войны я случайно узнала, что Шеффер присоединился к группе Шульце-Бойзена. Его выследили, приговорили к смерти и казнили. Я была глубоко потрясена, когда об этом узнала.

Рошер. А в твоих произведениях нет героя, наделенного его чертами, родственного ему?

Зегерс. Нет. Но я собираюсь про него написать. В последнее время я с трудом пишу от руки.

Рошер. А разве ты сначала пишешь от руки?

Зегерс. Всегда. Я диктую только письма. Чаще всего я пишу карандашом. Я забиваюсь в угол дивана и наскоро корябаю несколько страниц подряд, сразу, так, как это пришло в голову, ну и, разумеется, если что-нибудь пришло в голову. Откладывать нельзя, не то все ускользнет, не то идея поблекнет, – и тогда пиши пропало. Я бросаю все как есть и корябаю, корябаю, забывая про орфографию и грамматику. Доведись кому-нибудь увидеть мои каракули, он ни за что не поверил бы, что это нацарапала писательница. Кстати, я их никому и не показываю. Потом я перепечатываю все на машинке, но то, что я печатаю, существенно отличается от того, что написано рукой. Причем напечатанное тоже выглядит чудовищно: я как сумасшедшая барабаню по клавишам, я ведь толком и печатать-то не умею. Роди утверждает, будто я единственный человек, у которого не только неразборчивый почерк, но и неразборчивая машинопись.

Рошер. Сколько раз ты правишь рукописи?

Зегерс. Да все время правлю. Иногда пятая или шестая перепечатка исчеркана не меньше, чем первая. По счастью, фрау Хильдебранд, мой секретарь, все хорошо разбирает – даже то, чего я сама не могу прочесть.

Рошер. А ты когда-нибудь пользовалась разными цветами? Вот про Фейхтвангера говорят, что он работал на цветной бумаге.

Зегерс. Нет, мне бы это мешало, меня бы это сбивало с толку. Когда-то раньше я пробовала править рукопись цветными карандашами, но тут уж я совсем запутывалась. Я люблю разные цвета, но не тогда, когда работаю над рукописью.

Рошер. Кстати, о цветах. Мы уже обращали внимание, что в твоих произведениях очень часто появляется синий цвет.

Зегерс. Только не думай, будто за этим что-нибудь скрывается. Синий цвет по чистой случайности встречается у меня чаще других. Правда, синий цвет мне приятен, но и красный тоже; с таким же успехом мог быть красный. Никакого отношения к голубому цветку и тому подобное это не имеет. Но теперь я хочу рассказать тебе кое-что забавное: когда С. прочитал «Настоящий синий цвет», он сказал мне, будто потоки этой лазури, на которые нанизано все действие, можно с легкостью и без малейшего ущерба для всей истории из нее изъять. Это, разумеется, неправда, так как поиски несут определенную смысловую нагрузку. Но, думается, это мнение возникло из весьма распространенной переоценки всей этой истории с поисками синего, недаром же многие очень односторонне и потому ошибочно трактовали мою повесть.

Толчком послужило одно впечатление давних лет. Не знаю, существует ли и в самом деле прямая связь между синим ядом, который производили на заводах в Хёхсте и которым наци травили людей, и синей краской их же производства, которую вывозили из Германии для мексиканских горшечников, но в моей фантазии эта связь возникла, да и в действительности дело обстоит именно так: подобные гигантские концерны всегда получают свои доходы именно с такой «кругленькой» программы: они производят средства для спасения жизни, лекарства, и одновременно средства для уничтожения жизни, яды. Я совершенно не стремилась к тому, чтобы воспроизвести научные или технические подробности, не стремилась я также отобразить истинный случай, я, прежде всего, хотела привести в движение фантазию читателей, мне не просто нужно воссоздать какую-то страницу действительности – мне хотелось бы, чтобы люди составили себе представление о действительности.

1 июня 1976 года

Рошер. Расскажи, пожалуйста, о своих ранних читательских впечатлениях. С чем ты соприкасалась в детстве?

Зегерс. С «Фаустом», очень рано. Но что это было, старое кукольное представление или «Прафауст», сейчас не скажу. «Пролог в небесах» по непонятным мне причинам иногда каким-то странным, напевным голосом декламировала моя мать.

Рошер. А ты знала «Приключения Мюнхгаузена», «Робинзона Крузо», старинные предания, сказки?

Зегерс. Ну конечно! Сказки и предания! Отец подарил мне бехштейновское издание сказок с иллюстрациями Людвига Рихтера⁴. На его картинках можно было по-настоящему прогуливаться. Удивительное сочетание сказочного и реального меня глубоко волновало, но старательность Рихтера отчасти смешила. Когда я пришла в школу, то уже хорошо умела читать. Тогда были в моде книжки Иоганны Спири.

1. »Neue Deutsche Literature, 1983, N 10, S. 23.[↩]
2. Anna Seghers, Briefe an F. C. Weiskopf. – «Neue Deutsche Literatur», 1985, N 11; Anna Seghers, Wieland Herzfelde, Ein Briefwechsel. 1939 – 1946, Berlin und Weimar, 1985; Achim Roseher, Wirkung des Geschriebenen. Gesprдche mit Anna Seghers. – «Neue Deutsche Literatur», 1983, N 10. Материалы к биографии Анны Зегерс публикуются по этим изданиям.[↩]
3. Письмо Нико Росту опубликовано в качестве предисловия к голландскому изданию романа «Седьмой крест» в 1947 году. Оригинал письма – в архиве Анны Зегерс (ГДР, Берлин).[↩]
4. Людвиг Рихтер (1803 – 1884) – немецкий художник.[↩]