По законам искусства

«Было или не было?» – так называлась напечатанная в «Литературном обозрении» беседа с Б. Васильевым, автором широко известной повести «А зори здесь тихие…». Едва ли не постоянным вопросом в обращенных к писателю письмах, публикуемых перед текстом беседы, был вопрос о подлинности изображенных в повести событий и реальности ее героев.

Б. Васильев рассказал об одном из обсуждений этой повести: «От группы молодых театроведов слово взяла девушка лет двадцати с небольшим. Объяснила, что для настоящего, без оговорок, восприятия книги ей необходимо знать точно: реальные ли события описаны в книге, реальные ли герои живут и умирают там, или все это вымысел?

Я тогда нарочито резко ответил: «Вымысел!» И почувствовал невысказанное разочарование аудитории. Словно я в чем-то обманул… Я потом долго размышлял над этим эпизодом. Вспоминал: до войны, когда мы учились нелегкому искусству чтения книги, никому не приходило в голову ломать копья, был или не был Метелица, Нагульнов; с кого писал Арбузов Таню? А сегодня резко обозначился интерес именно к документальной точности описываемого, как к чему-то такому, что должно существовать реально» ¹.

Писатель Б. Васильев предлагает в цитируемой статье объяснения данного явления, и мы еще вернемся к ним. Нет недостатка и в других истолкованиях. В 70-е годы увидено свет немало специальных работ, посвященных документализму². С благодарностью принимая выводы предшественников, мы постараемся продолжить наметившееся рассмотрение проблемы.

Существует точка зрения, согласно которой документальная литература – это только научно-художественная литература, своего рода сеттльмент, строго отгороженный от художественной литературы. Мотивом для подобного строгого ограничения является боязнь почти беспредельного расширения границ термина. Понимая опасения подобного рода и соглашаясь считать документальной литературой в узком смысле слова только ту сопредельную с исторической наукой литературу, которая совершенно игнорирует художественный вымысел, мы вместе с тем полагаем возможным и целесообразным рассматривать документальную литературу также и в широком смысле слова. Основанием для такого решения является не только фактическое отсутствие явно обозначенных рубежей между литературой, строго документированной, и литературой, опирающейся и на документ, и на вымысел. Не менее серьезным поводом является теоретическое положение о процессе обогащения художественной литературы за счет документализма (а в ряде случаев, напротив, самодовлеющий документализм оказывается причиной скоропостижной гибели не только отдельных произведений, но даже целых литературных пластов). Вот почему данная статья посвящена документальной литературе в широком смысле слова или закономерностям бытования документальности в художественной литературе.

Как документальность проявляет себя в художественной литературе?

Это может быть непосредственное введение документа или документированных событий и яиц в ткань беллетристического произведения. Выразительный пример этого – внесение в текст романа И. Мележа «Дыхание грозы» стенограмм Второй сессии IX созыва ЦИК Белоруссии от 20 – 26 ноября 1929 года. Автор, предвидя возможность упреков по поводу этого приема, дает сноску: «…Думается, читателю будет небезынтересно услышать живые голоса, отдаленные временем; они, может быть, помогут ощутить мысли и настроения той поры, понять сложность обстановки; понять, вместе с истоками наших побед, истоки ошибок, получивших позже определение «головокружение от успехов» и подвергнутых критике в известном постановлении ЦК ВКП(б)».

Документальность может реализовать себя и в другом качестве – посредством документированной основы повествования. Тотчас вспоминается широкий круг произведений: от трагической и поэтической «Молодой гвардии» А. Фадеева до глубоких изысканий, блистательно осуществленных С. С. Смирновым.

Разумеется, один аспект не исключает другого. Решает суть: подчеркнутая достоверность изображаемого в качестве важного элемента поэтики произведения.

1

Прежде чем перейти к непосредственной цели этой статьи – извлечению теоретического эквивалента из активного развития документальности, характерного для современного литературного процесса, – представляется необходимым совершить обзор, хотя бы и в крайне сжатом, тезисном виде, форм бытования документальной литературы. Сделать это следует и потому, что даже историки литературы, если они специально не следят за жизнью современной литературы, не представляют себе подлинных масштабов экспансии документализма в послевоенные годы, и особенно за последнее десятилетие.

Одной из наиболее древних и вечно молодых форм документальности является мемуарная литература. Вариантов здесь насчитывается множество. Так, например, В. Барахов, исследуя только одно из относительно частных ответвлений мемуаристики – литературный портрет, – с полным к тому основанием отмечает четыре качественно различные его разновидности³. Литературный портрет, в котором выдающихся успехов достигли в русской литературе А. Герцен, В. Короленко, М. Горький, В. Вересаев, К. Федин, К. Чуковский, К. Паустовский, находит продолжение в послевоенной литературе, и прежде всего в мемуаристике М. Шагинян. Но ведь воспоминания о том, что видели, что пережили, что прочувствовали в своей жизни авторы, отнюдь не сводятся лишь к их встречам с писателями – это хоть ценная, немалая доля мемуаристики, взятой в целом!

Широчайший читательский интерес в нашей стране к мемуарам полководцев, общественных деятелей, конструкторов, просто бывалых людей, отмеченный современными социологическими исследованиями, вбирает в себя самые разные жанровые формы. Тут могут быть и столь прихотливо построенные биографические вещи, как «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона» В. Катаева, и строго последовательные по манере изложения воспоминания генерала С. Штеменко «Генеральный штаб в годы войны», и эмоционально открытые рассуждения о своей удивительной биографии знаменитого гидростроителя А. Бочкина «С водой, как с огнем», и дневники военных лет К. Симонова, которые он опубликовал уже после того, как были напечатаны его же военные романы, в значительной степени опиравшиеся на эти дневники, и т. д.

Читатели не склонны подразделять мемуарную литературу на художественную и нехудожественную (хотя в ней, разумеется, существуют различия), потому что характер повествования определяется во всех случаях без исключения документированным, конкретным авторским «я» и вполне реальными, совершавшимися в действительности событиями. Это явление позволит нам далее лучше понять специфическую природу документализма и ту легкость, ту органичность, с которой документ способен войти в состав вымышленного произведения. В интересной статье М. Кораллова «Опыт нажитый, опыт осознанный», которой открывалась дискуссия в «Вопросах литературы», посвященная проблемам мемуарной литературы, справедливо указывалось: «С чем бы ни граничили мемуары – с дневником или критикой, с прозой исторической или документальной, – в основе их всегда личность. И значительность мемуаров зависит от значительности жизненного опыта автора, его кругозора и мышления, его свершений. Следовательно – и от значительности самих событий, от насыщенности эпохи, участником или соучастником которой является автор» ⁴.

Вплотную с мемуаристикой, практически не имея четкой разделительной границы с нею, находится обширная область очерковой литературы. Как известно, очеркист зачастую выступает и как свидетель, очевидец, участник изображаемых им событий, не скрывая личного отношения к ним. И так же, как существует широчайший диапазон жанровых видоизменений в мемуаристике, так же многообразен подобный переход и в очеркистике: от сухо-протокольных, информационных заметок до эссе В. Солоухина и репортажей Б. Дороша, от биографий тепловоза или самолета «ТУ» до биографии самого писателя – в тесной связи с историей описываемой им страны, – от документально-приключенческого очерка истории советской милиции до ставших уже классикой жанра деревенских очерков Валентина Овечкина.

Обратим внимание и в данном случае на отсутствие непроходимого средостения между собственно документальным и художественным изложением – все это «работает» на дальнейшие выводы статьи. Нет и не может быть маркированной границы между очеркистикой и документальной художественно-повествовательной литературой во всей беспредельности ее тематического и жанрового разнообразия.

Огромный пласт документальных книг, появившихся после войны, посвящен непосредственно событиям и людям войны. Прошли уже годы и десятилетия с той поры, но появляются и появляются все новые документальные свидетельства об этом тяжком и героическом времени. «Главы из Блокадной книги» А. Адамовича и Д. Гранина, увидевшие свет три с лишним десятилетия спустя после героических событий, подтверждают возможность и святую необходимость обращения к памяти-уже немногих, к сожалению, очевидцев и участников исторического подвига жителей великого города. Тот же А. Адамович, который с детских лет принимал участие в партизанской борьбе против фашистских оккупантов (этой поре жизни посвящены его автобиографические произведения «Война под крышами», «Сыновья уходят в бой»), является автором «Хатынской повести», куда включен документальный материал, и одним из соавторов (вместе с Я. Брылем и В. Колесником) повести-расследования «Я из огненной деревни». За этой приверженностью автора к документальным свидетельствам о кровавых рубцах, оставленных прошедшей войной, отчетливо встает стремление не допустить повторения ужасов прошлого, ничего не забыть! Шестьсот Хатыней было в Белоруссии! В «Хатынской повести» приведено страшное число: «Два миллиона двести тридцать тысяч… В Белоруссии погиб каждый четвертый житель…» Эта повесть о прошлом проникнута страстной тревогой за будущее.

Подобная гуманистическая устремленность пронизывает множество документальных произведений о войне наряду с вполне естественным стремлением авторов вскрыть на безупречном в своей достоверности материале истоки выдающегося подвига советских людей.

Огромная тема – документально-повествовательная литература о Великой Отечественной войне – является, однако, лишь относительно небольшой частью послевоенной документальной литературы. Подчеркнем в целях дальнейшего изложения, что нет такой авторской или стилистической манеры, нет жанра, в котором не проявила бы себя посредством опоры на реальный документ литература о Великой Отечественной войне.

Так же, как и литература, посвященная нашему революционному прошлому. Широкую популярность обрела, например, издаваемая с 1998 года серия «Пламенные революционеры», – к настоящему времени выпущено более шести десятков произведений о далеких предтечах тех, кто совершал Октябрьскую революцию, и о тех, кто непосредственно в ней участвовал. И думается, труднее даже специально было бы подобрать материал, демонстрирующий своеобразие и неповторимость индивидуальных авторских манер. Тут и стилизация под языковую манеру героев, как это происходит в повести Ю. Давыдова «Завещаю вам, братья…» – о народовольце Александре Михайлове, где рассказ попеременно передается современникам революционера. Тут и открыто публицистическая манера – например, в книге И. Гуро «Ольховая аллея», посвященной жизни Клары Цеткин, и т. д. и т. п. Разумеется, историко-революционные произведения появляются в обилии не только в названной серии, но и независимо от нее, однако и во всех других романах, повестях и рассказах о тех, кто, рискуя жизнью, боролся за социально справедливое общественное устройство, мы отметим снова и снова широчайший диапазон художественно-изобразительных средств. Обратившись к вершине историко-революционной тематики – к Лениниане, мы получим этому самые твердые подтверждения: здесь и углубленно-психологическое повествование Э. Казакевича «Синяя тетрадь», и эссе В. Катаева «Маленькая железная дверь в стене», и эпические романы А. Коптелова «Большой зачин», «Возгорится пламя» и «Точка опоры», и тетралогия М. Шагинян, объединяющая в себе самые разные жанровые формы, и целый ряд других произведений.

Представляющая собой обширное поле для исследования, современная историко-революционная литература входит в состав широчайшей, труднообозримой по своим размерам области историко-художественной литературы, исследованию которой посвящено немало специальных монографий, научных брошюр, статей и обзоров, что само по себе уже свидетельствует о важности и обширности художественно-исторической литературы во всех ее жанровых подразделениях. Определенной автономией в ней отличается историко-биографическая литература, объединяющая почти бессчетное количество названий.

1. Борис Васильев, «Было или не было?», «Литературное обозрение», 1973, N 3, стр. 105.[↩]
2. Здесь следует указать «Художественно-документальные жанры (Вопросы теории и истории)», Иваново, 1970; монографию Я. И. Явчуновского «Документальные жанры. Образ, жанр, структура произведения», Саратов, 1974; а также обзоры: И. С. Шеховцов, Проблема документального повествования в современной литературе, в сб. «Метод и мастерство», вып. III, Вологда, 1971; В. В. Филиппов, Проблемы документализма в художественной литературе, «Русская литература», 1978, N 1, и ряд других.

   Поскольку документализм – явление современного искусства вообще, а не только художественной литературы, весьма полезными оказываются свидетельства исследователей и других «муз», например монографии: С. В. Дробашенко, Феномен достоверности. Очерк теории документального фильма, «Наука», М. 1972; А. Руденко, Пределы видимости. Заметки о документальном телефильме последних лет, «Искусство», М. 1973, и ряд других работ, посвященных документализму в публицистике, театре и на радио.[↩]

3. В. С. Барахов, Литературный портрет как жанр мемуарной прозы, «Русская литература», 1975, N2, стр. 71.[↩]
4. «Вопросы литературы», 1974, N 4, стр. 62.[↩]