По ту сторону барьера
«Anthologie des ecrivains francais du Maghreb», Presence Africaine, Paris 1969, 356 p.
Вышедший в 1964 году первый том «Антологии литератур Магриба» 1, посвященный франкоязычным писателям-североафриканцам, вызвал острую дискуссию о национальной сущности новых африканских литератур. И вот появился второй том этого труда, названный «Антология французских писателей из Магриба». Составители антологии (во главе е тунисским писателем А. Мемми) подошли к вопросу о том, кого считать собственно магрибинскими писателями, с учетом как национального признака, так и социально-исторических предпосылок формирования литературы в странах Магриба и идейно-политического звучания тех произведений, которые родились в Алжире, Тунисе и Марокко в колониальную эпоху и период борьбы за национальную независимость. Антология убедительно подтверждает существование в странах Магриба явления, отличного от того, каким было и остается творчество франкоязычных писателей-североафриканцев.
Литература, возникшая в странах Магриба, – феномен сложный, и дело не только в том, что сложен этнический состав населения этих стран. Слишком очевидны расхождения в эстетических и социально-политических идеалах писателей Магриба; ведь они представляли исторически разделенных на две группы жителей бывших французских колоний и протекторатов – автохтонов и европейцев, иными словами, колонизованных и колонизаторов. Разумеется, в искусстве и литературе Магриба были, хотя и нечастые, случаи взаимопроникновения, смежности явлений, свидетельствовавшие о существовании в каждом из лагерей – европейском и автохтонном – двух культур: буржуазной и демократической. Но это были лишь исключения, а в целом на протяжении всей колониальной эпохи и в период борьбы за национальную независимость общество состояло из колонизованных и колонизаторов, угнетенных и угнетателей. Именно этим и определялся процесс формирования новой культуры Магриба, которая рождалась в борьбе за самостоятельность и свободу.
Драма состояла в том, что – чужая или своя – земля, на которой жили и за которую боролись и те и другие, которую воспевали и на которой творили, была одна. Своей ее называли магрибинцы, и это, разумеется, было естественно, но и в сознании нескольких поколений европейцев, живших на территории Северной Африки десятилетиями, а в Алжире более ста лет, тоже сложился своеобразный психологический комплекс, когда, оставаясь французами по воспитанию и рождению, исповедуя и наследуя духовную культуру Франции, они своей родной землей считали Северную Африку и называли себя магрибинцами.
Вот почему с такой страстностью обрушились на А. Мемми после выхода первого тома антологии писатели-французы из Северной Африки, не обнаружившие в книге своих имен. Они обвинили его в шовинизме и национализме, говорили об искусственности и ненужности разделения писателей на магрибинцев (то есть алжирцев, марокканцев и тунисцев) и на французов. На деле, однако, «та позиция означала протест против выделения в общей массе североафриканской литературы литератур национальных, умаление их самостоятельности и отрицание их специфического характера. Понятие «магрибинская литература» в лучшем случае обозначало некую географическую разновидность литературы французской, ее «африканской ветви», не более.
Отвечая в то время своим обвинителям, А. Мемми сказал, что от рождения «никому не принадлежит право называть себя магрибинцем». Право это надо завоевать. А свой долг, свою обязанность по отношению к Магрибу выполнили, как известно, не все из тех писателей, кто считал себя магрибинцем, – ведь долг обязывал сделать все возможное, чтобы освободить свою землю от угнетения и насилия, сделать ее свободной и независимой.
Поскольку эта проблема Особенно остро стояла в Алжире, – колониальный период длился здесь сто тридцать лет, и психологически разрыв с Алжиром для французских писателей, там родившихся, был сложнее, чем для их коллег из Марокко или Туниса, – то и в дискуссию об определении понятия «магрибинский» писатель, – а более узко – алжирский, – включились именно они: Жан Пелегри, Габриэль Одизио, Эммануэль Роблес и др. Они отстаивали свою принадлежность к Алжиру. Теперь уже ясно, что никто из них не может считаться алжирцем. Объективно свой долг по отношению к Алжиру выполнили лишь те, кто действительно принадлежал ему, – дети своего народа, талантливо и честно рассказавшие миру о его заботах и надеждах, о его бедах и радостях, о его страданиях и борьбе, знавшие и чувствовавшие пульс его жизни, биение его сердца. Мулуд Фераун, М. Диб, М. Хаддад, Катеб Ясин, Жан Амруш, Ассия Джебар и многие другие, хотя и писавшие по-французски, Стали подлинными выразителями души своего народа и по праву называются первыми алжирскими писателями, создателями новой национальной литературы, проникнутой идеями борьбы и сопротивления, возвестившей миру о рождении нового государства и новом этапе в его истории и культуре.
Лишь немногие их французские коллеги и земляки пошли с ними в ногу, и уж почти никто не остался вместе строить жизнь. Имена тех, кто соединил судьбу с Алжиром, тоже войдут в историю как символ подлинного интернационализма и гуманизма: это Анри Аллег, Анна Греки, Жюль Руа, Жан Сенак. Остальные, подобно Камю, предпочли встать на сторону Франции, когда решалась судьба Алжира, решался вопрос, с кем идти дальше. В то время М. Хаддад, обращаясь к Камю, сказал: «Если бы мне надо было выбирать между матерью и справедливостью, я предпочел бы справедливость, ибо это было бы лучшим доказательством сыновней любви…»
Разделение совершилось как исторически неизбежное и на определенном этапе необходимое. Это не означало, конечно, что все писатели европейского происхождения были безоговорочными защитниками колониализма. Напротив, многие из них осуждали несправедливость, пытались даже искать какие-то формы контакта с местным населением, описывали его жизнь и нравы, а в период алжирской войны разоблачали жестокости и зверства французских колониальных войск (Э. Роблес). Но слишком уж разными были исторические судьбы этих общин, чтобы появилась хоть малейшая возможность двусторонней ассимиляции. Для североафриканцев французы всегда оставались представителями тех, в чьих руках была земля и власть, могущество и право решать их судьбу.
Барьер отчуждения, воздвигнутый колониализмом, преодолеть было трудно. Вот почему во французской колониальной литературе (то есть литературе, рожденной в колониях и протекторатах Франции в среде европейских поселенцев) дело обычно сводилось к стороннему наблюдению чужих нравов, ощущению непричастности и оторванности от жизни той страны, той земли, которую писатели считали в то же время своей. Иначе не могло и быть. Прежде всего был колониализм, было национальное угнетение, все остальное уже зависело от этого главного фактора.
В большинстве произведений французской литературы колоний, как справедливо заметил в предисловии к антологии А. Мемми, «туземец остался лишь тенью, стереотипом, или, как говорят специалисты, – «чужим». Не странно ли, что в «Чуме» (Камю. – С. П.) нет ни одного больного араба – бацилла заражала будто бы одних лишь европейцев… Но как Камю мог вообразить своим персонажем туземца, если, как правило, для европейцев вообще не существовало их сограждан-мусульман?» Были, конечно, и такие литераторы, которые, подобно Луи Бертрану, основоположнику и «родоначальнику» колониальной литературы, видели в туземце «с самого начала лишь врага». Но были и французские писатели из Алжира, пытавшиеся, как Жан Пелегри, ввести в произведение североафриканскую специфику, изучать не только пейзаж, но и быт, и нравы самих алжирцев. Но и у того же Пелегри в «Оливах справедливости» создана патриархальная идиллия, которая будто бы родилась в результате союза искупившего свой «первородный грех» захвата чужой земли колонизатора с арабами. И эта идиллия рушится на глазах: страна охвачена войной и гневом и никому нет дела до того, есть ли на земле «хорошие» и «справедливые» колонизаторы, важно, чтобы на земле не было колониализма. Призыв писателя к неосуществимому «братству» выглядит нелепым и бессмысленный, когда справедливость завоевывалась народом в тяжелой и кровопролитной войне с колонизаторами.
Вообще конкретно-историческая реальность выпадала из поля зрения писателя; так произошло и в следующем романе Ж. Пелегри «Мабуль», Старик-батрак убивает Своего благодетеля – француза, хозяина фермы, совершенно не отдавая себе отчета в своем поступке, ведь он «мабуль», что значит по-арабски слабоумный. Вся книга представляет собой монолог старого араба, который хочет и никак не может понять, зачем он совершил это убийство, – как будто нет никакой взаимосвязи между тем, что происходит в душе батрака, и тем, что происходит в его стране, охваченной пламенем освободительной борьбы. Поиски психологической мотивировки убийства становятся в романе самодовлеющими, и за ними исчезают и стираются социальные причины подобных конфликтов, которые не могли быть разрешены никакими абстрактными призывами к всеобщему братству. Вот почему объективно и творчество Пелегри тоже непричастно к действительной жизни Алжира, чужеродно ей.
Этот момент чужеродности в творчестве писателей-французов, ощущение авторами и их героями бессмысленности и абсурдности происходящего, чувство вины, разочарования и невозможности изменить миропорядок подчеркиваются и А. Мемми. «Чужой», – пишет он, – это прежде всего сам Камю, чужой в своей родной стране, хотя и полагают, что повесть говорит о метафизической чужеродности, порожденной абсурдностью человеческого существования». Социальный, политический, культурный и, наконец, расовый барьер, воздвигнутый колониализмом, не мог не привести к трагической ситуации, выход из которой был один – война и революция. Социально-историческими причинами обусловлено возникновение в Северной Африке двух совершенно разных литератур: литературы борьбы и литературы поражения, первой из которых было суждено заложить фундамент новой национальной культуры Магриба, второй – остаться своеобразным свидетельством краха иллюзий, связанных с колониализмом. Французские писатели яз Магриба в большинстве своем оказались неспособными перешагнуть барьер отчуждения, чтобы запечатлеть и отразить в своем творчестве всю сложность и глубину той жизни, той земли, которую они называли своей. В лучшем случае они остались пассивными свидетелями, но не выразителями души и чаяний огромного угнетенного народа. Эту миссию взяли на себя сами магрибинцы.
Впервые в литературе Магриба голоса марокканцев, алжирцев и тунисцев зазвучали во всю силу. Принадлежа своим народам, новое поколение писателей Магриба разделило с ними всю участь, пройдя через годы испытаний и войны. Надо было показать, что колонизованный народ имел свое культурное прошлое и обладал подлинными ценностями. Надо было опровергнуть миф о том, что у него не было своей истории и нет собственной духовной жизни. Надо было отразить и запечатлеть переломный момент в жизни общества, глубокие сдвиги, происходившие в процессе политической и духовной деколонизации народов, которые были долгое время лишены возможности самостоятельно выражать себя в своей собственной культуре и распоряжаться своей историей и судьбой.
И магрибинские писатели с честью выполнили этот свой долг. Произведения Диба, Сефриуи, Шрайби, Ферауна, Мемми, Амруша, Хаддада, Маммери, Катеба Ясина и многих других магрибинцев сейчас уже стали неотъемлемой частью культуры нашей эпохи. Их творчество отразило стремление литературы автохтонов к эстетической и идеологической самостоятельности. Писатели-магрибинцы в самого начала обращались к своему народу. И призывали ли они к борьбе с колониализмом, раскрывали ли все сложности и трудности переходной эпохи, боролись ли с гнетом предрассудков и косностью традиций, мешающих людям выйти на дорогу прогресса, – было очевидно, что возникла, а сейчас продолжает успешно развиваться новая литература. Она имеет свою специфику, потому что стоит в самом центре борьбы своих народов за обретение независимости, потому что в ней выражен свой взгляд на национальные проблемы, сложности и трудности, потому что она выражает волю своего народа.
- «Anthologie des ecrivains maghrebins d’expreesion francaise», Presence Africaine, Paris 1964.[↩]