По поводу одного абзаца (О массовой песне 30-х годов)

Этой статьей редакция продолжает обсуждение проблем советской массовой культуры, начатое в N 6 1990 года диалогом Е. Сергеева и С. Шведова.

«Литература, которая честно служила благородному делу, заслуживает памяти и уважения. Назову хотя бы такой феномен, как рождение в начале 30-х годов советской массовой песни, наиболее заметными представителями которой стали М. Исаковский и В. Лебедев-Кумач. Спустя примерно четверть века массовая песня, сыграв свою историческую роль, сошла со сцены» ¹.

Начинаю этой цитатой по двум причинам. Прежде всего потому, что рассуждение принадлежит опытному критику и знатоку, ранее прошедшему Отечественную войну, чья юность пришлась на эти – ныне с уст не сходящие – 30-е годы. А кроме того, зная предвоенное время не понаслышке, ощущая его в памяти, А. Бочаров совсем не расположен спустя полвека его идеализировать. Тем весомее его заявление.

Конечно, слова о «честности»служения и «благородстве»дела могут покоробить носителей представлений, по которым предвоенные годы – только мрак, кровь и раболепие подавляющего большинства народа, а сопутствующая им, предназначенная для масс и их легко завоевавшая песня – только средство психоидеологического оболванивания. Что до последнего, то разве нынешняя оглушающая продукция бесчисленных и вездесущих «вокально-инструментальных ансамблей»и одиноких менестрелей, техническая вооруженность которых не могла и присниться перед войной, служит чему-то иному? Широта же воздействия теперь, понятно, куда больше. В песне полувековой давности хоть внятное слово было, не говоря уж о мелодии. А вот что несли это слово и мелодия… Здесь и следует разобраться.

Наша массовая песня 30-х годов, находясь у начала того многоликого исторического явления, которое теперь называется современной массовой культурой, несет на себе его признаки и разделяет его судьбу. А это значит, по, какие бы мотивы и цели ни вдохновляли создателей такой культуры – спрос, тираж, слава или бескорыстное воодушевление, – такая культура всегда берется на учет властью, политической системой, охотно ею используется, должным образом ориентируется, а то и прямо направляется руководящими указаниями.

Речь пойдет главным образом не о сделанных по прямому или косвенному заказу ораториях, кантатах, гимнах с прославлением вождей, а также событий, способствовавших их возвышению и возвеличиванию, как-то, скажем, гражданская война, особенно царицынский ее эпизод, где отличились Сталин, Ворошилов, Буденный и Первая конная армия. Тут сомнения можно оставить: как ни трогает многих пожилых людей некогда знаменитая походная «Конармейская»(«По военной дороге…») А. Суркова и братьев Дм. и Дан. Покрасс, или их же задорная, хвастливая песня «То не тучи грозовые – облака…», или «Песня о Ворошилове»(«Эшелон за эшелоном..,») О. Колычева и А. Александрова и тому подобное, – их смысл и резонанс вряд ли больше того, что буквально сказано и спето. Они преимущественно, так сказать, факт идеологического обслуживания потребностей режима своего времени. Причем это еще лучшие образцы; о худших и говорить не будем.

Речь же пойдет прежде всего о той песне, что при всей своей подчас видимой идейной примитивности оказывалась шире и значительнее, выходила за рамки обслуживания нужд диктатуры, а то и вовсе служила другому – поддержанию в народе исторического оптимизма, например, или «законности нравов добрых и светлых», говоря словами Блока из статьи под названием «Безвременье». Когда фронтовики напоминают молодым, что предвоенная патриотическая песня много помогла закалке защитников Отечества, повышению духовной их стойкости, то они правы. Только при этом следует вспомнить скорее всего не песни на собственно военную тему, поскольку в них особенно звучало непростительное по оказавшимся последствиям шапкозакидательство. Недаром слова самой воинственной из них «Если завтра война…»о быстром разгроме врага «малой кровью»вызывают ныне такое негодование. Большего внимания и признательности заслуживают, однако, песни «мирные».

Означим применительно к нашему предмету конечную границу «мирного»времени, этих 30-х. Хоть воззвание «Вставай, страна огромная…»пошло в народ в самые первые дни войны, не это, строго говоря, явилось для песни рубежом, концом предвоенных романтических грез и иллюзий – словом, настроений «благодушия»и «беспечности», как их определил руководитель обороны в выступлении по радио, призывая к решительному их преодолению. Он же резче, как известно, напомнил об этом перед сентябрем 42-го года в иной области – публикацией в «Правде»пьесы Корнейчука «Фронт», чье установочное значение известно. Как ни мобильна песенная поэзия, ее предвоенный облик как некоего типологического единства был изжит окончательно только незадолго до «великого перелома»под Сталинградом, или – в плане официальной внешней символики – перед введением погонов в армии и на флоте, когда был возвращен уважительный смысл понятиям «солдат»и «офицер» ². И потом, в военные 40-е, появились соответственно меланхолический «Офицерский вальс»(«Ночь коротка, спят облака…»), надутая медитация для баса «Нам дорог мундир офицера…»или тоскливая задушевная «мечта солдатская» «Давно мы дома не были…». А ведь еще в 41-м сурковское стихотворение «Бьется в тесной печурке огонь…», ставшее позже знаменитой песней, откуда и до сего дня помнят слова:

До тебя мне дойти нелегко,

А до смерти четыре шага… – в первой, газетной публикации почти идиллически называлось… «Песенка»– такой отзвук мирных 30-х!

В песнях так оговоренной полосы «30-х годов»показательно выступает сверх плана звучащий мотив дали, дальности.

На первый взгляд здесь все ясно, или, как говорит нынешняя молодежь, «нет проблем». Шло промышленное освоение огромных просторов страны, особенно ее северных и восточных окраин. Растущая масса подневольного труда оказывалась все же недостаточной, как и средства прямого поощрения специалистов – льготы, деньги, ордена, переходящие знамена. Необходима была уже проверенная и оправдавшая себя при начале революции помощь разносторонней агитации. И она пришла в лице гигантского агитсамолета «Максим Горький», героических экспедиций и рекордных перелетов с непосредственной практической целью (снятие со льдины челюскинцев, участие в спасении экспедиции Нобиле) или без таковой («Сталинский маршрут», перелеты через Северный полюс в Америку, женский рекорд самолета «Родина»), в лице так называемого почина отдельных граждан (Валя Хета-гурова) или целых групп и, наконец, в лице патриотической призывной песни:

На Восток мы завтра улетаем,

Самолет уходит поутру…

(В. Гусев)

…Преданные дочери нашей страны

Едут на Дальний Восток…

Штурмовать далеко море

Посылает нас страна…

(А. Апсолон)

И многое тому подобное.

Такая поэзия сыграла свою агитационную роль. Это неоспоримо. Но в самом провозглашенном покорении пространств сказывается избыток, – не знаю, как сказать точнее, – бесшабашности, что ли, что тотчас отозвалось в песне. Призванная вести «в трудах и в бою»(Маяковский), она сама оказывалась ведомой этой стихией всяческой непрактичности.

Говоря о покорении дали, нам, жителям самой большой в мире страны, естественно вспомнить об аналогии с покорением далеких и диких земель североамериканцами. Гоже стояла национально-государственная задача, тоже боролись с опасностями, тоже влекла романтика диковато- неизведанного. Движение американских колонистов на свой Север и главным образом на свой Запад – движение чисто практическое. Это сравнительно нескорое но основательное, последовательное расширение культурного «пятна»на белой карте, постепенное присоединение, приращение, без опрометчивого «забегания». Цель – закрепить, часто – огородить, присвоить. Все это обозначаю, понятно, грубо, как общую тенденцию.

Конечно, своеобразной романтики здесь немало, начиная усмирением индейцев и кончая колоритными колониальными драками. Но даже серьезные вестерны кино, при склонности к идеализации великого движения бодрой молодой нации, обнаруживают прежде всего сугубо деловой, утилитарный склад и дух его.

В таком плане, эскизно обозначенном, наша тяга к дали —

На Запад поедет один из вас,

На Дальний Восток другой, –

(В. Гусев)

представляется иначе.

Прежде всего обращает на себя внимание избыток непрактичности. Сверх всей централизованной плановости и продуманности собственно делового, практического освоения, приводящего подчас к высокой мере промышленной отдачи, проводится такое «освоение», которое можно было бы назвать скорее идеальным, чем практическим, которое не сулит очевидных плодов завоевания тут же, а только намекает на какие-то далекие, не предусмотренные агитацией горизонты возможностей, которое пока только идеально утверждает эти возможности. Например, беспосадочные полеты в труднейших условиях, с величайшим риском, на аппаратах, даже самое поверхностное описание и вид которых сейчас в дрожь бросает: как на этом можно было осмелиться полететь, и так далеко? Другой пример: строительство в процессе освоения дальневосточной тайги и Приморья нового города в наиболее трудном месте, строительство героическое, рекордное (непременно рекордное!), в каком-то конечном счете практически значимое, но тоже не несущее ближайшей прибыли, даже в смысле ожидаемой обороны от японцев.

В подобном движении через расстояния к самой полувозможной крайности привычно видеть прежде всего знаменитый «русский революционный размах», отличный от (если не противостоящий) «американской деловитости». Но ведь эта широко популярная сталинская формула, относящаяся к 1924 году, говорит о необходимости сочетания того и другого. И показательно, что в одной из наиболее программных песен конца 30-х годов это сочетание демонстративно предстает как уже завязанный узел:

Америка снова открыта, –

Сквозь холод, туманы и снег

В нее прилетел деловито

Советский простой человек.

(В. Лебедев-Кумач)

И все это продемонстрировано на американской земле. Декларированное единство оказывается, однако, только словесной связью: почему, собственно, прилетел «деловито»? Ведь не за каким-нибудь необходимым «делом»прилетел!

Предчувствие в каждом такого рода движении вдаль движения «через расстояния», движения к некоей «дали»вообще, опережение реальной деловитости бескорыстной всякого рода «неделовитостью»формировало характерное лицо патриотической поэзии 30-х годов, особенно второй их половины. И даже та ее особенность, которая теперь задним числом злит, вроде:

Наша поступь тверда,

И врагу никогда

Не гулять по республикам нашим! –

(В. Лебедев-Кумач)

восходит к означенному предчувствию исключительной, в других, более легких условиях неповторимой безграничности возможного развития, когда кажется, что ничего невозможного вроде бы нет.

Любопытная перекличка. В поэме «Летающий пролетарий», условно относя действие к 2125 году и учитывая непредставимость того конкретного облика, который примет жизнь вообще и война в частности через 200 лет, Маяковский посмеивается над собственными агиткартинками, но к сути дела (поэма написана по заказу «Вестника воздушного флота») относится серьезно. Он не хочет быть шарлатаном- предсказателем и говорит, напоминая прежние войны:

…вздором

покажутся

бойни эти

в ужасе

грядущих фантасмагорий.

Это в 1925 году. А в 1938-м в фильме М. Светлова и Е. Дзигана «Если завтра война»впервые прозвучала одноименная песня Лебедева-Кумача, где поэт, между прочим, так провидел победоносный ответный марш Красной Армии:

И линкоры пойдут, и пехота пойдет,

И помчатся лихие тачанки.

Страшное легкомыслие – тачанками отбиваться («лихими», конечно) от германской наземной и воздушной стали, о которой худо-бедно, а знали. Но вот кадры кинохроники, запечатлевшие последний предвоенный парад, и в частности торжественное прохождение тачанок с нарядными белыми колесами, просмотренные теперешним глазом, создают иное впечатление, отличное от ныне принятой модификации привычного лозунга: «Всегда готов!»Эти горделивые лошади и люди на повозках, обреченные (как теперь мы знаем, и от этого волнение тяжелее) на скорую гибель, опять-таки олицетворяют собою безоглядную веру в уже достигнутое превосходство («Когда страна быть прикажет героем, // У нас героем становится любой»), веру, производную от бесприбыльного стремления за всякую черту, за край. Смотришь эти кадры – и возникает сложное чувство жалости, боли и восхищения, короче, в точном смысле слова – растроганности. Потому что это частица от той реальной жизни, это неотъемлемо от общественного быта и настроения эпохи, непосредственной поэтической производной от которых выступает мотив устремленности вдаль, преобладания центробежных тенденций над центростремительными.

Обращаясь к песенной поэзии В. Лебедева-Кумача, автора «Марша веселых ребят»,»Песни о Родине»,»Священной войны», понимаем меру дарования и качество поэзии тоже. В предисловии к тогдашнему сборнику припечатано: «Поэт знает, что сказать народу, как сказать и когда сказать… Он старался создавать только то, что было нужно и полезно народу и Родине» ³, то есть чисто прикладная, служебная установка. Никакая расширительность, превышение задачи не планируется.

Зная, что в отличие от настоящей, высокой поэзии, которая самодостаточна, создаваемая для массовой песни стихотворная канва требует разного рода восполнений при выходе в свет, присмотримся к ней без предварительного раздражения.

Вот стихотворение «Москва майская»(первоначально, в кинофильме «Двадцатый май», – просто «Москва»). Слова быстро полиняли – их сразу же заслонила музыка братьев Покрасс, особенно после превращения ее генерал- капельмейстером С. Чернецким в оркестровый марш. Эта сама по себе удачная музыка настолько от начала до конца одинакова по «майски»восторженному пафосу, по громкости и маршеобразности, по неукоснительному повторению припева, похожего на полувнятное заклинание, а кроме того, мелодия настолько врезается в память, что слова могут казаться просто неким «подсочинением»приблизительно словесно оформленного логического смысла, чтобы было, так сказать, что петь.

Между тем, если отвлечься от мелодии, от собственно пения и тем самым от припева, а просто прочитать стихотворение по книжке, в нем обнаруживается не такое уж плоское и подлое содержание, которое вроде бы подсказывается буквальным песенным планом, обслуживанием сказки про то, что «с каждым днем все радостнее жить».

Описан первомайский день – от раннего утра до рассвета следующего дня. Описание последовательное, идущее за часовой стрелкой, точнее – за солнцем буквально. В шести строфах-» куплетах»– шесть перемен дня: все разложено так явно и так простовато, что можно расчислить по часам, когда что происходит.

Отметим, насколько точно и мастерски описан (и расписан) сам довоенный московский Первомай в погожий день. Обозначены некоторые выразительные приметы:

Утро красит нежным светом

Стены древнего Кремля…

………………………

1. А. Бочаров, Покушение на миражи. – «Вопросы литературы», 1988, N 1, с. 58 – 59.[↩]
2. В одной из популярнейших ранних песен о гражданской войне «Мы красная кавалерия…»Ворошилов именуется «первым красным офицером», но это только в качестве некоторой идейной перчинки. А когда в «Орленке»Я. Шведова раньше пелось: «от сопочной кромки // гранатой солдат отмело», то было однозначно ясно, что отмело именно белых, то есть врагов; в 40-х же годах для ясности уже пришлось прямо заменить слово «солдат»словом «врагов».[↩]
3. Вас. Лебедев-Кумач, Песни, М.. 1939, с. IV.[↩]