Плоды изнурения (Литературная пародия вчера и сегодня)

В известном своем рассуждении «О романе» Мопассан довольно язвительно заметил:

«…Тот критик, который после Манон Леско, Поля и Виргинии, Дон Кихота, Опасных связей, Бертера, Избирательного сродства, Клариссы Гарло, Эмиля, Кандида, Сен-Мара, Рене, Трехмушкетеров, Мопра, Отца Горио, Кузины Бетты,Коломбы, Красного и черного, Мадемуазель де Мопен, Собора Парижской богоматери, Салам-бо, Госпожи Бовари, Адольфа, Господина де Камор, Западни, Сафо и т. д. еще позволяет себе писать: «То – роман, а это – не роман», – кажется мне одаренным проницательностью, весьма похожей на некомпетентность» ¹.

Этот иронический выпад, обращенный ко всем ревнителям жанрового пуризма, не то что трудно, его просто невозможно оспорить. Жанр – категория зыбкая, граница жанра – понятие условное, и только ироническая усмешка может быть ответом на любую попытку держать эту границу на замке.

Всё так. Словом «роман» мы действительно обозначаем очень разные, несхожие, а иногда даже и полярные художественные явления. Но в один прекрасный момент вдруг возникает потребность в каком-то новом обозначении, новом слове. И на свет рождается термин – антироман. Как ни относись к явлению, обозначенному этим понятием, одно несомненно: новое слово указывает на то, что тут уже речь идет не об ЭВОЛЮЦИИ жанра, не о привычной его трансформации, но о том, что в развитии жанра произошел вдруг некий мутационный взрыв.

Нечто подобное сейчас случилось с жанром литературной пародии.

Косвенно об этом говорят даже простые количественные показатели. Вот, скажем, недавно вышла в свет книга одного из самых популярных сегодняшних пародистов Александра Иванова². В ней прежде всего поражает количество пародируемых авторов.

Несколько цифр для сравнения.

В книге «Парнас дыбом» (Харьков, «Космос», 1926) пародируемых поэтов было восемнадцать. (Я беру только поэтов-современников, оставляя в стороне вошедшие в сборник комические подражания Гомеру, Данте, Лонгфелло, Крылову, Пушкину, Некрасову и другим классикам.) В книге Арго «Литература и окрестности» (М., «Молодая гвардия», 1933) их было девять. В книге Ал. Флита «Братья писатели» (Л., ГИХЛ, 1935) – десять. В книге А. Раскина и М. Слободского «Восклицательный знак» (М., ГИХЛ, 1939) – одиннадцать. В книге Александра Архангельского «Избранное» (М., ГИХЛ, 1946) – двадцать два. В книге Сергея Васильева «Взирая на лица» (М., Гослитиздат, 1954) —двадцать один. В книге Яна Сашина «Литературный комплекс» (М., «Советский писатель», 1957) – семь. В книге Александра Раскина «Очерки и почерки» (М., «Советский писатель», 1962) – двадцать четыре. В книге Юрия Левитанского «Сюжет с вариантами» (М., «Советский писатель», 1978) —двадцать восемь.

В «Плодах вдохновения» Александра Иванова их – сто пятьдесят!

Тут возможны два предположения.

Либо поэзия наша в последние годы достигла необыкновенного расцвета, сделав гигантский шаг вперед по сравнению с теми унылыми временами, когда пародистам приходилось пробавляться всего-навсего какими-нибудь двумя десятками поэтических индивидуальностей (Блок, Андрей Белый, Бальмонт, Брюсов, Северянин, Ахматова, Маяковский, Пастернак, Есенин… Раз, два – и обчелся!). Либо Александр Иванов обладает особенно острым зрением, особенно чутким слухом, позволяющим ему уловить и пародийно заострить такие обертоны, такие тончайшие черты поэтической манеры автора, какие не удавалось обнаружить другим, менее даровитым его собратьям.

Рассуждая таким образом, я исходил, как мне казалось, из общепринятых представлений о природе этого жанра.

«Пародия на литературное произведение, – говорит по этому поводу один из видных историков и теоретиков русской литературы, – является почти всегда его оценкой. Выделяя и гипертрофируя те или иные комические, странные или своеобразные черты оригинала, пародия тем самым характеризует данный текст, отражает его в своем «кривом зеркале» под определенным углом зрения, судит и оценивает его.

Несмотря на свой сатирический характер, пародия нередко передает общий стиль и характер данного произведения гораздо выразительнее, чем обстоятельная критическая статья…

Вот почему, несмотря на своеобразие этого жанра, мы тем не менее имеем все основания причислить его к литературной критике: пародия, несомненно, является творческой оценкой словесного искусства» ³.

Итак, пародия – это форма литературной критики. Я бы даже добавил: самая действенная, самая разительная ее форма.

Возьмем для примера книжку Юрия Левитанского «Сюжет с вариантами». Все пародии, собранные в ней, сочинены на сюжет известной детской считалочки: «Раз, два, три, четыре, пять, Вышел зайчик погулять…»

Посмотрим, как, по мнению пародиста, интерпретировал бы эту нехитрую историю, ну, скажем, Владимир Солоухин:

Чтоб зайца съесть –

идите на охоту.

Возьмите дальнобойное ружье

и, выждав миг,

когда пойдет он погулять

(о маленький комочек вещества,

которое сто миллионов лет

природа создавала кропотливо!),

в него стреляйте…

Придя домой, включите радиолу

(тут хорошо поставить фугу Баха!)

и зайца на конфорке опалите.

Потом ножом разрежьте аккуратно,

чтоб ткань его не сильно повредить

(ведь мозг в его красивой голове

четырнадцать имеет миллиардов

тончайших клеток,

фосфор и другие элементы

таблицы Менделеева,

что очень ценно!),

и начинайте жарить.

А потом,

зубами прокусивши мякоть

и запрокинув голову

(не заячью, конечно, а свою),

вы чутким человечьим ртом

глотайте, жуйте, чмокайте губами

и переваривайте, наслаждаясь

процессом перевариванья…

Как ни относись к этой пародии, одно несомненно: ясностью мысли, определенностью претензий (идейных и эстетических) пародиста к пародируемому автору она могла бы соперничать с самой острой критической статьей. Язвительной критике здесь подвергнута и стилевая манера, поэтика В. Солоухина (не отличающийся плотностью поэтической ткани вялый верлибр), и свойственное ему наивное упоение своей причастностью к высотам мировой культуры (фуга Баха, таблица Менделеева и т. п.), но главное – тот сладострастный пафос плотоядной жестокости, который проявился в некоторых стихах этого поэта.

Разумеется, говоря о соперничестве с критикой, я имею в виду только направление мысли, вовсе не стиль высказывания: вряд ли кому придет в голову искать в пародии на любого писателя (в данном случае на Солоухина) спокойную, объективную оценку его творчества. У пародии другие задачи:

«…Своеобразным приемом беглой и отрывочной зарисовки она дает нечто вроде портрета писателя, его «силуэта», выразительного очерка его литературной манеры, хотя бы и под знаком иронии. В сокращенной и конденсированной форме здесь дается характеристика общего писательского пошиба, юмористическое изображение определенного литературного стиля, причем иронический разрез всего текста особенно склонен выделять дефекты произведения и, стало быть, – выполняет роль отрицательного, памфлетического или полемического разбора» ⁴.

Критики, как известно, тоже нередко склонны выделять дефекты произведения (иногда подлинные, а иногда и мнимые), они тоже охотно работают в жанре отрицательного, памфлетического или полемического разбора. (И, к слову сказать, нередко пользуются в этих случаях приемами пародии. Скажем, когда Писарев иронически замечает, что у Пушкина к слову «женат» есть только две рифмы – «халат» и «рогат», – это ведь, в сущности, не что иное, как самая настоящая пародия.)

Но критик не может ограничиться простым изложением своих претензий к поэту, он должен их аргументировать. Критическая статья должна быть доказательной. Что же касается пародиста, то он как будто бы не обязан затруднять себя доказательствами. Так, во всяком случае, может показаться.

Но это – неверно.

Претензии пародиста к поэту тоже отнюдь не бездоказательны. Просто у него иной способ доказательства – художественный. Самым непреложным, самым неопровержимым доказательством правоты пародиста является узнаваемость. Если вы сразу узнали в этой пародии Солоухина, как мгновенно узнают в карикатурном, шаржированном рисунке знакомое лицо, стало быть, пародист прав. Других доказательств его правоты и не требуется.

Необходимым условием искусства пародиста является, таким образом, способность к имитации, умение воспроизвести особенности художественного мышления поэта, гипертрофировав, усилив, заострив те черты его художественной манеры, которые пародисту кажутся заслуживающими осмеяния.

Исходя из этих своих представлений, я предполагал, что объектом для пародии может стать только поэт, обладающий какой-никакой индивидуальностью: своим голосом, своей интонацией, своей отчетливой поэтической манерой. По крайней мере – своей отчетливо выраженной жизненной позицией.

Перед безликостью, наивно думал я, самый талантливый пародист бессилен. Даже гений не смог бы пародировать пустоту.

Книга Александра Иванова опрокинула все эти мои построения, словно карточный домик. Она не оставила от них камня на камне.

Автор этой книги пошел принципиально иным путем. Он открыл совершенно новый художественный метод.

* * *

Открытие возникло не на пустом месте. У Александра Иванова были предшественники.

Предшественники изобрели эпиграф.

Честно говоря, изобретение это возникло не от хорошей жизни. Чтобы сочинить пародию, положим, на Бальмонта или на Северянина, никаких эпиграфов не требовалось. По первой же строчке пародии читатель сразу понимал, в кого метит пародист.

Ну, а как быть, если приходится сочинять пародию на малоизвестного поэта? А главное, на поэта, стихи которого не обладают сколько-нибудь выраженной художественной индивидуальностью?

Вот тут и приходит на помощь спасительный эпиграф.

Терпеливо проштудировав тысячи ничем не примечательных стихотворных строк, пародист наталкивается, предположим, на такое четверостишие:

Спит острословья кот.

Спит выдумки жираф.

Удачи спит удод.

Усталости удав.

(Яков Белинский)

Согласитесь, тут есть на чем поплясать, над чем порезвиться. Ведь еще в 1895 году Владимир Соловьев сочинил пародию, в которой весело потешался над точь-в-точь такими же вымученными, натужными тропами и фигурами:

Но не дразни гиену подозренья,

Мышей тоски!

Не то, смотри, как леопарды мщенья

Острят клыки!

И не зови сову благоразумья

Ты в эту ночь!

Ослы терпенья и слоны раздумья

Бежали прочь.

Своей судьбы родила крокодила

Ты здесь сама…

И т. д.

 

Кто бы мог подумать, что чуть ли не столетие спустя после появления этой пародии явится поэт, который вдруг решит совершенно всерьез обогатить эту вереницу метафор такими замечательными находками, как кот острословья и удод удачи!

Само собой, нет ничего удивительного в том, что Александр Иванов ухватился за это драгоценное четверостишие Якова Белинского.

Эпиграф, таким образом, уже есть. И эпиграф великолепный. Он сам по себе уже достаточно смешон, он уже как бы содержит в себе зерно будущей пародии, как бы подсказывает читателю, над чем его приглашают посмеяться.

Тут одна беда: попробуй сочинить пародию, которая переплюнула бы не только эти строки Я. Белинского (что уже само по себе не просто), но и давно уже ставшую классической пародию Владимира Соловьева (это, как вы понимаете, еще труднее).

Интересно, как же выйдет А. Иванов из этого сложного положения, в которое он сам себя поставил?

Он выходит из него так:

Спит весь животный мир.

Спит верности осел.

Спит зависти тапир

И ревности козел.

 

Спит радости гиббон.

Забвенья спит кабан,

Спит хладнокровья слон.

Сомненья пеликан.

 

Спит жадности питон.

Надежды бегемот.

Невежества тритон

И скромности енот.

 

Спит щедрости хорек.

Распутства гамадрил.

Покоя спит сурок.

Злодейства крокодил…

И т. д.

Интересно, на какой эффект рассчитывал пародист, решив многократно продублировать строфу поэта, обогащая ее лишь упоминаниями все новых и новых представителей животного царства. Быть может, он полагал, что количество перейдет в качество? Этого, к сожалению, не случилось. И не случилось бы, я думаю, даже если бы он не ограничился этими животными, а включил в свой список и простейших, и членистоногих – всех до единого представителей земной фауны. Следуя этим путем, пародист 30-х годов, отталкиваясь от строк Н. Заболоцкого «Спит животное Собака, дремлет птица Воробей», мог бы сочинить что-нибудь в таком роде:

Спит животное Корова,

Дремлет птица Соловей…

 

Спит животное Гиена,

Дремлет птица Пеликан…

 

Спит животное Горилла,

Дремлет птица Какаду…

и т. д., пока хватит названий животных и птиц. Но он вышел из положения иначе:

Шум и гомон никнет, тихнет.

Ночь торжественно плывет.

Лошадь спит, Корова дрыхнет,

Дремлет птица Антрекот…

Спит Земля и силы копит,

Чтобы были у нее.

Спит различное млекопит-

ающееся Зверьё.

Спят Гиены в диком Поле.

Спят Шакалы у Воды.

Спит Звезда,

и даже боле:

Спит

Редакция

«Звезды» ⁵.

Да, в прежние времена пародисты понимали, что стихи, какими бы смешными они ни казались сами по себе, в пародии надо выставить еще более смешными, обнажив, заострив, усилив заложенный в них комизм. На то и пародия!

Впрочем, А. Иванов это тоже понимает. Но у него куда более сложное положение, нежели у пародистов прежних времен. Нынче ведь никто уже не пишет, как ранний Заболоцкий. А жемчужины, подобные четверостишию Я. Белинского, тоже на дороге не валяются. Такая счастливая находка выпадает пародисту, быть может, один раз за всю его многострадальную жизнь. Во всяком случае, чтобы отыскать такое жемчужное зерно, надо, как говорил Маяковский, извести тысячи тонн словесной руды. Работа трудная, неблагодарная…

Что же делать? Неужто возвращаться вспять? Работать по старинке, как это делали классики? Опять ограничить себя жалким кругом двух-трех десятков поэтических имен?

Нет… Ни за что!

Но тогда надо придумать что-нибудь совсем новенькое…

И он придумал.

* * *

Вот пародия, в которой новый художественный метод, открытый А. Ивановым, реализован уже в полной мере. Она называется – «Болезнь века».

Сперва, как водится, эпиграф:

В серьезный век наш,

Горла не жалея,

Махнув рукой на возраст и на пол,

Болеет половина населения

Болезнью с кратким именем футбол.

Казалось бы, с таким эпиграфом пародисту и вовсе делать нечего. Если даже с ярчайшими строчками Якова Белинского он потерпел фиаско, так что уж говорить об этих – унылых, серых, безликих, невыразительных. Что тут пародировать? Ведь буквально не за что ухватиться…

Но в том-то как раз и состоит удивительное открытие Александра Иванова…

Впрочем, не будем забегать вперед. Прочтем пародию:

В серьезный век наш,

Сложный, умный, тяжкий,

Весь наш народ – куда ни погляди –

Болеет нескончаемой мультяшкой

С названием дурным: «Ну, погоди!..»

 

Я возмущен.

Готов орать и драться,

Я оскорбленья не прощу вовек.

Какой-то Волк, мерзавец, травит Зайца,

А может, Заяц тоже человек?!

Ну как? Улавливаете, в чем тут соль?.. Не улавливаете… Ну что ж, отчасти это моя вина. Чтобы юмор этого сочинения дошел до читателя, он – читатель – должен знать, что фамилия пародируемого поэта – Заяц! А зовут его – Анатолий, что тоже не без изящества обыгрывается пародистом:

«Ну, погоди!..» – учебник хулиганов,

Считаю я и все мои друзья,

Имейте совесть, гражданин Папанов,

Ведь вы же Анатолий,

Как и я!!

Видите, как удачно все получилось? Мало того что у поэта такая необычная фамилия, так он к тому же еще оказался и тезкой артиста Папанова, озвучивавшего в мультфильме «Ну, погоди!..» роль Волка! Ну как не обыграть такое удивительное совпадение?

Не знаю, может быть, кому-нибудь это и впрямь покажется смешным. Не исключаю даже, что найдутся читатели, готовые посмеяться над не совсем обычной фамилией поэта. Такие случаи в истории мировой культуры уже бывали. Вот, например, когда осенью 1822 года в Париж прибыла труппа английских актеров, на представлении «Гамлета» в зале смеялись. Смеялись в самых неподходящих для этого местах шекспировской трагедии.

«…Они смеялись над звуками английского языка; всякий раз, как Гертруду, мать Гамлета, называли королевой, – слово, которое по-английски пишется Queen, а произносится – признаемся в этом к великому ущербу Шекспира – «куин», – мы слышали, как множество молодых людей из партера повторяло со смехом: «А! А! Куин, Куин!» ⁶

Не зная французского языка, я затрудняюсь сказать, вызвана была такая реакция созвучием английского слова Queen с каким-нибудь французским словом, обозначающим у них, у французов, не королевское достоинство, а что-нибудь совсем другое, может быть, даже не вполне пристойное, или же просто само звучание этого английского слова показалось легкомысленным французам смешным. Что же касается фамилии Заяц, то она безусловно представляет собой счастливую находку для юмориста. Естественно предположить, что особенно должен был обрадоваться такому стечению обстоятельств Юрий Левитанский: его книжка пародий ведь вся целиком – от начала до конца – состоит из пародий, написанных на сюжет «Сказания о зайце». Казалось бы, сам бог велел включить в нее пародию на Анатолия Зайца. Но Левитанский пренебрег столь соблазнительной возможностью. И, между нами говоря, правильно сделал.

Александр Иванов такую возможность упустить, конечно, не мог. Да и как мог он пройти мимо фамилии Заяц, если даже из гораздо менее благодарного материала он честно пытается высечь искру смеха.

Ни одна фамилия, в звучании которой таится хотя бы крошечный намек на возможность какой бы то ни было комической игры, не обойдена вниманием пародиста.

Вот, скажем, фамилия Заходер. Ведь она так сама и просится, чтобы сочинить что-нибудь в этаком роде:

Жили-были Зах и Дер.

Дер – охотник на пантер.

А его приятель Зах –

Укротитель черепах…

Зах плюс буква «о» плюс Дер –

Получился Заходер!

А фамилия поэтессы Юнны Мориц словно бы нарочно создана для того, чтобы срифмовать ее с маркой сигарет «Филип Моррис». А про поэтессу Эльмиру Котляр сам бог велел сочинить историю о том, как пришел к ней сперва маляр и спросил: «Кто тут Котляр?», а потом пришел столяр и тоже спросил: «Кто тут Котляр?»

Как видите, смешных фамилий на свете не так уж мало. (В особенности, если поискать хорошенько.) Но, к сожалению, все-таки не каждый день встречаются на тернистом пути пародиста такие золотые россыпи. Обыкновенных, простых фамилий, из которых ничего комического не выжмешь, все-таки больше. Даже среди поэтов. Ну вот, скажем, Эдуард Успенский. Что тут можно придумать? Поиграть на том, что в русской литературе уже было несколько Успенских (Глеб, Николай, а совсем недавно еще и Лев), что Багрицкого тоже звали Эдуард, а в заключение посетовать, что «Крокодил Гена» недотягивает ни до «Нравов Растеряевой улицы», ни до «Думы про Опанаса»? Нет, все это решительно не годится. Мелко, плоско, неостроумно.

Итак, Эдуард Успенский. Здесь дело тоже не обходится без эпиграфа:

Лился сумрак голубой

В паруса фрегата.

Собирала на разбой

Бабушка пирата…

Сюжет будущей пародии, таким образом, намечен. Теперь дело за малым. Надо на место героя стихотворения подставить его автора, и тогда… Вот увидите, как выйдет смешно, а главное, метко. Прямо не в бровь, а в глаз:

Лился сумрак голубой,

Шло к июлю лето.

Провожала на разбой

Бабушка поэта.

 

Авторучку уложила

И зубной порошок,

Пемзу, мыло, чернила

И для денег мешок.

 

Говорила: – Ты гляди,

Дорогое чадо,

Ты в писатели иди,

Там разбой что надо!

 

Ты запомни одно,

Милый наш дурашка:

Золотое это дно –

Крошка Чебурашка!..

И т. д.

Затрудняюсь сказать, может быть, Александру Иванову доподлинно известно, что Эдуард Успенский – человек алчный, падкий на деньги, что поэтом он стал, движимый исключительно погоней за длинным рублем. А может быть (скорее всего это именно так!), все это сказано лишь для красного словца, ради которого, как известно, наш брат юморист не пожалеет самых близких родственников. Как бы то ни было, на этот раз жало художественной сатиры пародиста направлено уже не на какие-нибудь там пустяки, а непосредственно на моральный облик поэта. Недвусмысленно и довольно грубо нам дают понять, что Эдуард Успенский «пошел в писатели», чтобы служить не светлому богу Аполлону, а Мамоне. Попутно брошена тень на ни в чем не повинную бабушку поэта.

 

Впрочем, речь не о грубости.

Грубость, конечно, свойство мало привлекательное. Но пародисты часто «грубили» поэтам. Тут уж ничего не поделаешь: такая профессия. Даже изысканный, тонкий Архангельский часто бывал грубоват. Достаточно вспомнить заключительные строки его пародии на Есенина: «Моссельпромовская пивная, до чего ж ты меня довела!» Но «моссельпромовская пивная» появилась в его пародии не потому, что Сергей Александрович Есенин имел обыкновение захаживать в заведения такого рода, а исключительно по той причине, что тема пивной занимает довольно большое место в творчестве Есенина.

Вовсе не обязательно также, чтобы пародист был безукоризненно справедлив к пародируемому автору. В своих претензиях к избранному им объекту сатиры пародист (точно так же, как и литературный критик) далеко не всегда бывает прав. Вот, скажем, знаменитая в свое время пародия Сергея Васильева на Павла Антокольского «Бурбоны из Сорбонны»:

Здесь были все. Голландцы. Турки. Негры. Греки.

Здесь пили пунш. И били баккара.

Глотали сандвичи. Бананы. Чебуреки.

Альфонсы. Франты. Шлюхи. Шулера.

 

Здесь пропивали всё: и кэбы и фургоны.

Лечили люис. Нюхали цветы

Магистры. Пэры. Мэры. Сэры. Гарпагоны.

Гризетки в капюшонах. И шуты.

 

Здесь морг времен. Кладбище. Свалка. Нашу жалость

К усопшим завернем в остатки от портьер.

Здесь все пюрэмешалось и слежалось:

Макс Линдер, Командор и Робеспьер.

 

Здесь пахло аглицким, немецким и французским.

Здесь, кто хотел, блудил и ночевал.

Здесь только мало пахло духом русским,

Поскольку Поль де Антоколь не пожелал.

Мысль не только грубо выражена, она и по существу несправедлива: «Сцены из рыцарских времен», «Моцарт и Сальери», «Анджело» и «Каменный гость» ничуть не в меньшей мере выражают дух русской литературы, коренное свойство русской души (ее всемирную отзывчивость, как говорил Достоевский), чем «Полтава» и «Сказка о попе и о работнике его Балде».

Однако, даже не соглашаясь с приговором пародиста, даже решительно его оспаривая, мы ни на секунду не сомневаемся, что мысль эта к творчеству пародируемого поэта имеет отнюдь не косвенное, а самое прямое отношение. Претензии Сергея Васильева к Павлу Антокольскому, быть может, не совсем справедливы, но они, во всяком случае, не беспочвенны.

А вот другая пародия того же автора, на Виктора Бокова:

Очень хочется клюквы –

мочажинного слова!

Очень хочется клюкнуть

нестерпимо квасного…

 

Льнет душа к русопятам,

а в случае особом на юру

на попятном –

к поэтическим снобам.

 

Очень хочется скопом

сельдерея со злаком,

спорыньи с конотопом,

щавеля с пастернаком!

Казалось бы, тут жало художественной сатиры направлено в противоположную, сравнительно с пародией на Антокольского, сторону. На самом деле, однако, автор упрекает Бокова не столько в чрезмерной приверженности к тому виду патриотизма, который обычно именуют квасным, сколько в некоторой шаткости, неосновательности его позиций. Мысль пародиста незатейлива: выбирай себе, дружок, один какой-нибудь кружок. Если хочешь прочно стоять на твердой народной почве, если и впрямь дороги тебе традиции национального русского стиха, так нечего тянуться к Пастернаку, этому кумиру литературных снобов.

Не скрою, идея эта вовсе не представляется мне хоть сколько-нибудь убедительной. Гораздо больше убеждает меня противоположная мысль, выраженная в давних строчках другого поэта:

Люблю великий русский стих,

Еще не понятый однако,

И всех учителей своих –

От Пушкина до Пастернака!

Но что ни говори о претензиях Сергея Васильева к Виктору Бокову, как к ним ни относись, это все-таки не бытовые, не житейские, а поэтические, литературные претензии.

Александр Иванов таких задач перед собой даже и не ставит.

1. Ги де Мопассан, Полн. собр. соч., т. IX, М., ГИХЛ, 1948, с. 5 – 6.[↩]
2. Александр Иванов, Плоды вдохновения. Литературные пародии, М., «Советский писатель», 1983.[↩]
3. Леонид Гроссман, Пародия как жанр литературной критики. – В кн.: Б. Бегак, Н. Кравцов, А. Морозов, Русская литературная пародия, М. – Л., ГИЗ, 1930, с. 39 – 40.[↩]
4. Леонид Гроссман, Пародия как жанр литературной критики, с. 47 – 48.[↩]
5. Арго, Литература и окрестности, с. 68. Стихотворение Заболоцкого «Меркнут знаки Зодиака» было напечатано в журнале «Звезда», 1933, N 2 – 3.[↩]
6. Стендаль, Собр. соч., т. IX, Л., ГИХЛ, 1938, с. 377.[↩]