Плодотворность идей и богатство фактов

«Тыняновский сборник. Первые Тыняновские чтения», «Зинатне», Рига, 1984, 132 с; «Тыняновский сборник. Вторые Тыняновские чтения», «Зинатне». Рига, 1986, 288 с.

На родине Ю. Тынянова, в городе Резекне, с 1982 года проводятся Тыняновские чтения, собирающие весьма представительный состав участников из разных городов страны и посвященные многоаспектному изучению наследия Тынянова. Труды этих «чтений» составляют содержание двух выпусков «Тыняновских сборников». По уровню своей фактической и теоретической насыщенности оба этих сборника заслуживают самого пристального внимания филологов и историков культуры.

К сожалению, даже краткого обзора содержания всех статей, вошедших в эти сборники, у нас не получится – их много, и среди них совсем нет пустых, неинтересных, «проходных», всякая вызывает на соразмышления. Так, мы не сможем коснуться специальных статей Ю. Цивьяна и М. Ямпольского о киноидеях Тынянова, работы Ю. Молока о восприятии статьи «Иллюстрации» в разные эпохи нашего общественного сознания, статей Л. Гудкова, Б. Дубина, В. Маркова, выносящих тыняновскую проблематику за пределы литературоведения, в область социологии культуры и системологии, а также целого ряда интересных культурологических и литературоведческих работ (из первого сборника! В. Пугачев, «К вопросу о Пушкине и декабристах»; М. Гаспаров, «Тынянов и проблема семантики метра»; В. Новиков, «О соотношении эстетической и коммуникативной функции художественного произведения»; из второго – З. Поляк, «О специфике авторского повествования в исторической прозе Тынянова»; Т. Никольская, «Взгляды Тынянова на практику поэтического эксперимента»; Вяч. Иванов, «Об эволюционном подходе к культуре»; В. Руднев, «Стих и культура»; А. Осповат, «К построению биографии Тютчева») не потому, что они незначительны, а скорее наоборот, – проблемы, затронутые в них, столь разнообразны и сложны, что даже простое изложение их содержания заняло бы чересчур много места. Поэтому мы, остановившись лишь на, по необходимости, немногих работах, постараемся определить то, что является наиболее актуальным в спорах о сегодняшнем понимании наследия Тынянова, его художественного и научного творчества.

Композиционно первый сборник организован вокруг трех больших работ, в наибольшей степени выявляющих специфику «чтений» и общего подхода их участников к творчеству Тынянова.

В статье Е. Тоддеса «Неосуществленные замыслы Тынянова» на большом фактическом материале анализируются планы Тынянова-прозаика, отчасти осуществленные (и тогда восстанавливаются возможности их продления), отчасти только намеченные (и тогда приходится прибегать к реконструкции более сложной, находя аналогии задуманному в прозе и научных исследованиях автора). Е. Тоддес, помимо публикации планов беллетристической и научной работы Тынянова, реконструирует два больших замысла, один из которых подчинен теме «восток- запад» и чаще всего вызывается к жизни ситуацией «русский в Европе» или «иностранец в России», другой замысел – отчасти написанный цикл автобиографических рассказов. Справедливо связывая первый из этих замыслов с тыняновской мыслью в «Записках о западной литературе» о том, что «единственный действительно современный автор о Западе это – увы, неизвестный наш современник, автор «Журнала путешествия по Германии, Голландии и Италии в 1697- 1699 гг.», и с общим опоязовским интересом к остранению, Е. Тоддес выстраивает вполне убедительную логическую цепь, где находят свое место названные в планах Тынянова А. Олеарий и Тютчев в Мюнхене, Карамзин в Париже и С. Герберштейн, вплоть до лаконично обозначенного: «Эренбург».

Анализ этого замысла, видимо, является почти исчерпывающим, и указания других возможных источников сведений и замыслов Тынянова лишь подкрепят выводы публикатора.

Ценность второго проанализированного Е. Тоддесом круга тем заключается не столько в восстановлении возможных сюжетов, сколько в публикации набросков из автобиографических заметок Тынянова. Особенно важны те из них, которые посвящены меняющемуся статусу литератора в современном Тынянову мире.

Трудно отказать себе в удовольствии процитировать блестящую прозу, которой написаны «Записки читателя», хотя бы в отрывках: «Был бородатый период русской литературы: что ни борода – лопата, что ни лопата – писатель. <…> Потом бородки пошли пожиже, поскучнее, философия началась. Потом борода прекратилась, в один раз; проснулись: нет ее, все голые, все прыгают: «Борода предорогая…» Подозреваю, что это бородачи раздули значение литературы. Они даже писали такие статьи: «О значении великой русской литературы» (стр. 37). «Был адвокатский период русской литературы. Кони оказался носителем или держателем каких-то – пушкинских (почему пушкинских?) – толстовских <..> традиций, председателем русской литературы <…>. Остальные адвокаты помещали в повременных изданиях впечатления, из воспоминаний и давали иногда в стихотворный раздел краткие тосты с рифмами. В Доме литераторов именины Кони справлялись вместе с юбилеем Пушкина» (стр. 38 – 39).

Этому квазилитературному миру Тынянов с горькой иронией противопоставляет совсем другое: «А раньше, до XIX в., скажем, что было? Скоморошество было. Очень недурные вещи сочиняли скоморохи – напр., «Слово о полку Игореве…» (стр. 39 – 40). Замысел «Записок читателя» полностью реализован не был, но тыняновские размышления над литературной ситуацией своего времени проливают дополнительный свет на многие аналогичные факты из области литературы и окололитературного быта. Кроме названных в статье Е. Тоддеса произведений М. Зощенко, М. Булгакова, О. Мандельштама, в этот контекст надо включить и серию произведений В. Каверина о культурной жизни второй половины 20-х и самого начала 30-х годов («Скандалист», «Исполнение желаний», «Художник неизвестен»), а также ситуацию Б. Эйхенбаума, подробно проанализированную М. Чудаковой во втором сборнике^1.

Вместе с тем важно обратить внимание и на то, что даже по небольшим фрагментам понятно: творческие потенции прозы такого типа, как тыняновская, далеко не исчерпаны. Сравнительно недавно Ю. Трифонов писал о том, что когда-то представлявшаяся недосягаемым образцом проза 20-х годов в его сознании как-то потускнела. И это не только единичное мнение. Волна первого увлечения стилистическими новациями 20-х годов, прокатившаяся по нашей литературе примерно два десятилетия назад, ушла безвозвратно. Но теперь, думается, наступает пора настоящего, серьезного освоения того, что было тогда наработано самыми разными авторами, среди которых Тынянов занимает далеко не последнее место. Современному литературному сознанию еще предстоит освоить не ту блестящую поверхность прозы, которая была выработана 20-ми годами, а ее глубинную внутреннюю сущность. Опыт Тынянова должен здесь, как нам представляется, занять совершенно особое место, так как в нем соединились блеск художника и глубина мышления ученого, осмысляющего те же самые проблемы.

Вторая статья, по своему объему и значению явно становящаяся в центр первого сборника, – статья Ю. Лотмана и Ю. Цивьяна «SVD: жанр мелодрамы и история». В ней на первый план выдвигаются те вопросы, которые стоят и перед современным кино, да и вообще перед любым осознанным обращением современного художника к истории. Недавно восстановленный фильм поставил авторов перед проблемой: почему он, созданный по сценарию крупнейших знатоков эпохи Ю. Оксмана и Ю.» Тынянова, ушел от исторической достоверности?

Работа Тынянова и Оксмана над сценарием фильма и его режиссерская реализация должны были принципиально решить: строить ли фильм по законам строго реалистического воспроизведения событий или же пойти по пути другому – довериться киноязыку своего времени? И тут выясняется, что киноязык, воспринимаемый так часто в качестве языка всего XX века, в то же самое время ориентирован на воспроизведение стереотипов человеческого мышления, массового сознания и в этом своем качестве неуклонно стремится к мифологизированному примитиву. Предметом исследования авторов статьи становится как раз объединение этих двух взаимоисключающих тенденций в практике Тынянова-сценариста, и им убедительно удается показать, что «Тынянов – историк-документалист, Тынянов, воссоздающий историю с помощью тончайшей ткани художественного повествования, и Тынянов, познающий историю, переводя ее на язык примитива, – одно лицо. Это лицо – Эдип перед сфинксом Истории» (стр. 78). И здесь теоретическая статья сближается с самой актуальной проблематикой кино нашего дня: как возможно создать фильм, в котором высокая художественность сочеталась бы со зрелищностью? Опыт совместной работы Тынянова и Оксмана с Козинцевым и Траубергом дает один из вариантов ответа на такой вопрос.

Третья публикация сборника, выделяющаяся своим объемом, – это сообщение М. Чудаковой и Е. Тоддеса «Тынянов в воспоминаниях современника». В ней впервые почти полностью печатаются воспоминания Ю. Оксмана, во-первых, включающие множество подробностей из биографии как Тынянова, так и самого автора (эти подробности важны для воссоздания того исторического и бытового контекста, в котором формировались научные интересы не только Тынянова и Оксмана, но и многих других филологов 20-х годов) и, во-вторых, дающие возможность более полно и многосторонне осмыслить вопрос о поисках молодыми интеллигентами того времени своего места в сложнейших исторических ситуациях, которые ставила перед ними эпоха (во втором сборнике об этом вспоминает Л. Гинзбург в статье-мемуарах «Еще раз о старом и новом (Поколение на повороте)»).

Из других публикаций первого сборника хотелось бы выделить статью З. Поляк «Письма А. С. Грибоедова как документальный источник романа Тынянова «Смерть Вазир-Мухтара». К сожалению, специальных работ о прозе Тынянова в сборниках явно мало (и в связи с этим особенно жалко, что не были опубликованы тексты двух сообщений Г. Левинтона, о которых упоминалось в изложении содержания первых «чтений»).

В статье З. Поляк прослежены основные принципы ввода материала из писем Грибоедова в роман о его жизни и смерти. Для любого писателя, обращающегося к историческому жанру, письма героев его произведений или их прототипов являются незаменимым сокровищем. Но чаще всего, как показывает опыт современных исторических повествований, используются они чрезвычайно примитивно: раскавыченные цитаты из писем вкладываются в уста того или иного персонажа, что делает его сразу же говорящим по писаному. Тынянов – и это хорошо показано в статье – достигал эффекта достоверности иными способами. Цитаты из писем то становились авторской характеристикой персонажа, то трансформировались в соответствии с замыслом романа, то перефразировались почти до полной неузнаваемости. Наиболее показательный факт такой трансформации – «переадресовка» эпиграфа к роману: слова из письма к Катенину становятся у Тынянова обращенными к Булгарину, что сразу меняет их смысл, внося иронические и одновременно трагические обертоны в него^2.

Отметим, что статья З. Поляк приобретает особое значение в связи с современными спорами о биографической прозе. В чем только не обвиняли Тынянова, скажем, участники недавней дискуссии в «Литературной газете»! И главное обвинение – известный тыняновский принцип: «Там, где кончается документ, там я начинаю». Но ведь за этим принципом стоит прежде всего знание документа, его границ и понимание того, что за этими границами – жизнь, которую и должен воссоздать писатель. Тыняновское отношение к документу не имеет ничего общего с небрежением к нему, совсем наоборот (об этом говорит также статья М. Чудаковой и В. Сажина во втором сборнике – «Архивный документ в работе Тынянова и проблема сохранения и изучения архивов»): документ становится основой размышлений исторического романиста, но именно основой, а не цитатником.

Второй сборник скомпонован по несколько иному принципу. Весь материал организован вокруг двух проблем: «Тынянов в контексте культуры его времени» и «Тынянов и вопросы теории и истории литературы». В этом сборнике нет явно выраженных «статей-лидеров», берущих на себя функцию организующего центра. Стержневыми являются проблемы, раскрываемые не одной, а целым рядом статей.

Естественно, мировое литературоведение уже далеко продвинулось в своем развитии, отчасти коснувшись и тех областей, которые были принципиально важны для Тынянова. Но все же территории, открытые им, оказались столь велики, что их исследование может и должно продолжаться.

Одно из направлений дальнейшего поиска – расширение границ этих территорий. Исследования подобного рода начинаются, как правило, с небольшого замечания Тынянова, с проблемы, которая для его системы была не самой важной. Но современный ученый, вооруженный новым знанием и по-новому видящий привычное для глаза современника, показывает, как эта периферийная проблема вырастает в предмет самостоятельного интереса, что важного может она принести для изучения теории и истории литературы. К статьям такого рода относится, к примеру, работа Р. Тименчика «Тынянов и некоторые тенденции эстетической мысли 1910-х годов». Речь на первый взгляд идет о двух локальных фактах эстетики 10-х годов: представления о том, что всякая ошибка в поэтическом тексте может быть истолкована не как ошибка, а как конструктивный фактор, дающий возможность создать новый образ, а то и новую систему художественного смысла, а также о существовании «подземных» течений в литературе и искусстве того времени, лишь изредка дающих «выбросы» на поверхность культурной жизни. Нельзя сказать, чтобы мы ничего не знали об этом. Скажем, известен рассказ об опечатке в стихах Мандельштама, где вместо:

Вновь шелестят истлевшие

афиши

И слабо пахнет апельсинной

коркой…

стояло: «И слава пахнет…» – и эта опечатка приводила в восторг как Гумилева, так и самого Мандельштама. Известно, какое значение придавали ошибкам, опискам и опечаткам футуристы, видя в них бессознательное выражение глубин поэтической души (в одном из писем А. Крученых даже ссылался по этому поводу на теорию Фрейда). Но в статье Р. Тименчика это явление осмыслено как один из параметров, отличающих эстетику символизма от эстетики постсимволистских течений.

Точно так же яснее просматриваются эволюционные воззрения Тынянова, когда мы воспринимаем их в контексте сопутствующего началу века интереса к неявным, «подземным», «поперечным» явлениям в литературе как прошлого века, так и нынешних дней. Совершенно очевидным становится, что пристальное внимание к Катенину или Кюхельбекеру теснейшим образом было связано у Тынянова с тенденциями современности, где в творчестве «малых поэтов» типа А. Кондратьева, М. Лопатто, А. Тинякова и других (их список можно еще и еще пополнять забытыми фигурами литературного фона) происходило оживление, актуализация наследия забытых поэтов: Языкова, Баратынского, Подолинского, Ростопчиной… Это стремление доходило до того, что даже «великий незнакомец» Тютчев казался слишком известным, его отвергали, противопоставляя ему поэтов гораздо более забытых.

При этом исследование Р. Тименчика строится на почти неизвестных в истории литературы фактах, которые должны были быть найдены на страницах старых журналов и газет, в архивах, в памяти оставшихся в живых свидетелей того времени.

Но за подробностями и мелочами автор нигде не теряет из виду общую цель статьи: показать культурное своеобразие определенной эпохи, дать очерк некоторых черт ее типологической характеристики. При этом в ходе размышления сопрягаются кажущиеся несовместными фигуры и оказывается, что у них было много общего, ибо у тех и других действовали одинаковые механизмы осознания эпохи, не зависящие от индивидуального сознания.

Другой образец сходного подхода дает статья Е. Тоддеса «Мандельштам и опоязовская филология», в которой не только анализируются теоретические совпадения школы молодых филологов с литературно-критическими и теоретическими позициями выдающегося поэта, но и собраны реальные факты, свидетельствующие о неслучайности этих совпадений, о пристальном взаимном интересе. Собственно говоря, интерес опоязовцев к творчеству Мандельштама в особых обоснованиях не нуждается, он общеизвестен. Но вот выявление в статьях Мандельштама того, что так или иначе перекликается с идеями ОПОЯЗа, весьма важно для хода литературного развития 10 – 20-х годов с их пристальным интересом к слову как к основному материалу для построения не только поэтики, но и целостной культурно-исторической «незыблемой скалы». Формулировка Мандельштама в статье «Утро акмеизма»: «Для акмеистов сознательный смысл слова, Логос, такая же прекрасная форма, как музыка для символистов», – нуждается в тщательном и вдумчивом истолковании, и статья Е. Тоддеса, безусловно, является важным этапом на пути к такому истолкованию. Не случайно завершает ее дневниковая запись Б. Эйхенбаума, сделанная через несколько дней после диспута о «формальном методе» (1927 г.): «Встретил сегодня на улице Мандельштама, который очень взволнован диспутом и хочет повидаться — «общее дело», говорит» (стр. 98)^3.

К этому же ряду статей относится и работа М. Чудаковой «Социальная практика, филологическая рефлексия и литература в научной биографии Эйхенбаума и Тынянова», вводящая в исследовательский обиход большое количество прежде неизвестных фактов, показывающих, сколь непростым было развитие даже таких выдающихся личностей, как Тынянов, Эйхенбаум, Шкловский (его имя также присутствует постоянно в статье), в ключевые периоды русской истории – в годы Октября и на рубеже 20 – 30-х годов. При этом все вновь появляющиеся факты получают глубокую и точную оценку, позволяющую проецировать ситуацию, очерченную в работе, на значительную часть литературной действительности тех эпох, о которых в ней идет речь. И еще, что очень важно отметить, речь в статье М. Чудаковой идет не только о фактах научной биографии, о попытках уйти из науки в собственно художественное творчество и тому подобных внутринаучных и внутрилитературных проблемах, но прежде всего о соотношении литературы и истории, науки и личного поведения в далеко не простых ситуациях, где каждый день и час приходилось выбирать свое место, определять собственную позицию.

Другую группу статей образуют работы, посвященные углублению тыняновских историко-литературных и теоретических идей.

Для современного состояния науки одной из важнейших заслуг ОПОЯЗа, и Тынянова в частности, является стремление представить казавшиеся простыми и неразложимыми литературные явления в качестве сложных, многослойных и нуждающихся в расчленении. Большинству читателей, конечно, знакома тыняновская концепция литературы начала XIX века как сложного взаимодействия часто исключающих друг друга тенденций как в среде «архаистов», так и в среде «новаторов». Трогательному единству внутри «Беседы» и «Арзамаса» после «Архаистов и новаторов» в науке уже не осталось места. Однако пристальное изучение этого времени позволило Ю. Лотману в статье «Архаисты-просветители» еще более углубить это разделение литературных сил и представить те лагери, о которых писал предшественник, также в виде сложного конгломерата как идей, так и принципов культурного поведения. Поставленная Тыняновым в конце работы точка оказалась лишь запятой.

Такое стремление представить большинство идей Тынянова не просто в свое время плодотворными и уже отжившими и замененными другими, а действенными и сейчас характерно для всех статей, формирующих вторую группу исследований. В ней привлекают внимание две работы, обращающиеся к тыняновскому пониманию пародии. Первая из них – «Проблема пародийности рифмы» М. Плюхановой, рассматривающая демократическую сатиру XVII века (важно отметить возможность перенесения тыняновских принципов анализа литературы на тот материал, к которому они никогда не прикладывались) как свидетельство о существовании или отсутствии в устной словесности рифмованного стиха раешного типа. Устанавливая пародийность раешного стиха по отношению к силлабическим виршам, М. Плюханова тем самым предлагает по-иному взглянуть на саму проблему организации скоморошьих текстов. Вторая статья, касающаяся проблем пародии, – работа М. Гаспарова и В, Смирина «Евгений Онегин» и «Домик в Коломне»: пародия и самопародия у Пушкина», где рассматривается процесс самопародирования «южных поэм» в «Евгении Онегине» и «Евгения Онегина» в «Домике в Коломне». Парадоксальная на первый взгляд идея убедительно доказывается в статье.

Две этих статьи – урок и укор нынешним пародистам и пишущим о пародии, которые забывают значение этого высокого искусства и делают его лишь эстрадной потехой.

Наконец, существует во втором «Тыняновском сборнике» еще одна тема. Она развита не слишком подробно, но, думается, именно она может стать объединяющим звеном для многих и многих дальнейших исследований. Мы имеем в виду статью Н. Брагинской «О работе О. М. Фрейденберг «Система литературного сюжета» и публикацию «Из петербургских воспоминаний» Г. Блока. В них речь идет о взглядах ученых (крупного, как О. Фрейденберг, и гораздо менее известного, как Г. Блок), «разминувшихся» с формальной школой. «…Ни о какой совместности в литературном быту, сознаваемой или хотя бы подозреваемой общности позиций нет и речи», – справедливо пишет Н. Брагинская. И все же представление этих ученых именно в «Тыняновском сборнике» вполне закономерно, поскольку научное наследие 20-х годов в области литературоведения обладает редкостным свойством. Полярные по своим методам, по взглядам исследователей, по позициям в литературной борьбе, статьи и книги – уже с точки зрения нашей, исследователей 80-х годов, – становятся не только не противоречащими друг другу, но и взаимодополняющими. Стирая полемические разногласия эпохи, время дает возможность взглянуть на старые работы шире и увидеть в них сходство в общности устремлений самых различных исследователей, которых не устраивала каноническая наука о литературе. Тщательно вглядываясь в прошлое, мы видим разногласия – и принципиальные! – между ОПОЯЗом и Бахтиным, Тыняновым и Виноградовым, Эйхенбаумом и Жирмунским, даже отношения дружеского трио формальной школы – Шкловского, Эйхенбаума и Тынянова – выглядят далекими от идиллии. Но за этой полемикой, за ссорами и раздорами стоит общее дело, требовавшее этих споров.

«Тыняновские сборники» помогают восстановить облик советской филологической культуры 20-х годов не только в частностях, представляющих разность позиций, но и в том общем, что позволяет видеть всю ее как единое образование, как гордость советской гуманитарной науки, демонстрируют неувядающую плодотворность идей писателя и ученого.

1. Следует отметить, что нам кажется не очень убедительным отождествление персонажей «бородатого периода» с «витией» из поэмы Блока «Двенадцать».^[↩]
2. См. также: Н.Эйдельман. Эпиграф Тынянова. – «Знание – сила», 1982, N 5, 6.^[↩]
3. В качестве еще одной параллели можно привести фразу из рецензии В. Шкловского на книгу А. Ахматовой «Anno Domini»: «Жажда конкретности, борьба за существование вещей, за вещи «с маленькой буквы», за вещи, а не понятия – это пафос сегодняшнего дня поэзии» («Петербург», 1922, N 2, с. 18). Ср. «О природе слова» Мандельштама с пафосом борьбы с «профессиональным символизмом», «выпотрашивающим» слово и уничтожающим реальность предмета.^[↩]