Письма. Вступительная статья, составление и перевод с английского А. Ливерганта

И «Тристрам Шенди», и «Сентиментальное путешествие» Лоренса Стерна (1713- 1768) явились, наряду с написанным сто пятьдесят лет спустя «Улиссом» Джеймса Джойса, самой звонкой, увесистой пощечиной эстетическому и общественному вкусу в истории англоязычных литератур. Безвестный йоркширский пастор, который в течение двадцати с лишним лет исправно читал проповеди, прилежно штудировал богословов и – нередко себе в убыток – занимался сельским хозяйством, совершенно неожиданно выпустил роман, где демонстративно игнорировал устоявшиеся нормы и правила традиционного сюжетного повествования, чем сразу же и завоевал громкую, хотя и довольно скоротечную, популярность. «Все необычное быстро приедается, – не без злорадства заметил в этой связи ярый противник литературных экспериментов Сэмюэль Джонсон¹. – «Тристрама Шенди» читали недолго». Как мы теперь знаем, в данном случае незыблемый моральный и литературный авторитет эпохи несколько поспешил с выводами.

Метод Стерна, как и метод Джойса, – это сознательное нарушение,

высмеивание литературного канона, если угодно – самоутверждение за его счет. В книге, названной «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена», мнениям уделяется места не в пример больше, чем жизни: герой появляется на свет, когда треть книги уже написана; вместо быто- и нравописательства в духе «Тома Джонса Найденыша» или «Перегрина Пикля» автор целыми страницами бестрепетно рассуждает о размерах и форме носов или пуговиц, вдобавок герои, нарушая условность, то и дело «беспардонно» вторгаются в повествование. Вместо многомерности, панорамности романов Дефо, Филдинга, Смолетта – неукоснительно соблюдаемое классицистическое триединство: Шенди-Холл – средоточие не только места и действия романа, но и его времени (оно в «Тристраме» большей частью стоит на месте, если и движется, то не вперед, а назад). Вместо многочисленных персонажей, неразрывно связанных между собой композиционно и содержательно, – несколько, как мы сказали бы теперь, «эскапистов», каждый из которых оседлал своего конька: Вальтер Шенди- старший трудится над «Тристрамопедией», капитальным руководством по воспитанию еще не родившегося Тристрама; его брат Тоби вместе со своим оруженосцем Тримом разыгрывает на лужайке перед Шенди-Холлом баталии времен войны за Испанское наследство… Вместо пылкой страсти юного героя, неизменного мотива эпистолярных романов Ричардсона, читателю предлагаются комические злоключения простодушного старика, ставшего жертвой предприимчивой вдовушки, а вместо обязательного happy end’a, где добродетель торжествует и все герои получают по заслугам, – ставшая теперь нарицательной «история про белого бычка», обрывающаяся, как и другие истории и сюжетные линии романа, на полуслове.

Бессюжетно, что является еще более вопиющим нарушением жанра, и «Сентиментальное путешествие», из которого впечатлений о чужеземных городах и весях, а также нравах и обычаях не вынесешь при всем желании и в котором географические пункты и маршруты следования героя существуют лишь в виде названий глав, не имеющих по существу никакого значения, – путешествие, которое совершает Йорик по Франции и Италии, не реальное, а воображаемое, «чувственное» – один из первых русских переводов второго романа Стерна так и назывался: «Чувственное путешествие».

К «чувственным путешествиям» можно отнести и эпистолярное наследие писателя – ничуть не менее прихотливое, хаотичное, «взбалмошное» (как определил «Тристрама Шенди» Дидро), чем его проза. «Чувственно», взвинченно почти каждое письмо Стерна, будь то послание писателя очередной пассии («…в моей голове всегда должна быть какая-нибудь Дульсинея – это гармонизирует душу») или дочери Лидии, издателю Роберту Додели, епископу Глостерскому, недовольному литературными «проделками» Стерна, которые не пристали духовному лицу, или же самым близким друзьям – землевладельцу и

поэту-графоману Холлу-Стивенсону и актеру Дэвиду Гаррику. Одни фразы, обрываясь на полпути, кончаются тире (в русской пунктуации – отточием), другие – восклицательным знаком, фраз нейтральных – наперечет. И вместе с тем в романтически-приподнятых, пылких, «взбалмошных» письмах Стерна регулярно пробивается то самое схоластическое здравомыслие, а порой и пасторская назидательность, что подвергаются осмеянию в его романах: «Из-за того, что я написал «Тристрама Шенди», мир почему-то вообразил, что во мне от Шенди больше, чем есть на самом деле».

Впрочем, и письма Стерна далеко не всегда следует воспринимать всерьез; со своими корреспондентами писатель ведет порой такую же замысловатую игру, как и с читателем: рисует себя человеком простодушным и опрометчивым и, соответственно, сочинителем непосредственным и спонтанным («За всю свою жизнь не написал я ни одного заранее обдуманного слова!»); ругает себя за всегдашнее легкомыслие («Все это время у меня не было ничего, кроме планов!») и с горячностью превозносит «невоздержанность беспечного сердца». Когда читаешь, как Стерн в одном из писем к Элизабет Дрейпер (некоторые из них, к слову, как две капли воды похожи на письма тридцатилетней давности другой Элизе, будущей жене Элизабет Ламли) ратует за простоту, безыскусность ее нарядов, призывает возлюбленную быть «такой, какой Вас сотворила природа», когда уверяет другого своего корреспондента, политика и острослова Уильяма Стенхоупа, что не он, Стерн, водит пером, а перо водит им, то с трудом верится, что это пишет автор одного из самых изощренных литературных экспериментов, романа, где гармония вполне уживается с алгеброй, где есть и неуемная фантазия, и искусная стилизация, и едкая пародия, и юмор на все вкусы.

«Юмор», а также «шендизм» и «сентиментальный» – ключевые слова и для поэтики Стерна, и для его жизненной философии; все три фигурируют в его переписке постоянно.

О своем юморе Стерн отзывается так же уничижительно, как и о других сильных сторонах своего таланта: «Мой юмор в том и заключается… чтобы изображать самые несущественные вещи с такими ornamenta ambitiosa…», «я начинаю жалеть о своем дурацком юморе…», – однако однажды, с несвойственной ему серьезностью к собственной персоне, писатель замечает, что его юмор призван «искоренить зло нашего порочного мира», что он «соседствует с Сервантесовой сатирой». В этом отношении у Стерна и Сервантеса и впрямь немало общего, однако с чисто формальной стороны Стерн-насмешник обязан скорее своему соотечественнику Бену Джонсону – ведь это из его «юморов» вышли проповедующие «шендизм» чудаки Стерна: на йоркширском диалекте shandy – это нечто вроде «придури», «чудачества». «Шендизм хранит меня ничуть не меньше, чем… воздух и климат!» – восклицает Стерн, превознося чудачество как стиль жизни,

ставший нормой для целой галереи эксцентриков Диккенса, Троллопа, Честертона, Олдоса Хаксли, как панацею от жизненных тягот, которыми и сам Стерн, как известно, обделен не был: «…Господь… вселил в меня шендистский дух, который не позволяет мне более одного мгновения думать на любую неприятную тему…»

Почему же все-таки Стерн назвал путешествие своего героя по Франции и Италии «сентиментальным»? Не потому ли, что на языке XVIII столетия слово это значило не только «чувствительный», но и «разумный», «осмысленный»? Не потому ли, что Йорик столь же любвеобилен, игрив и эмоционален, как и его создатель? А может, потому, что, в отличие, скажем, от Смолетта, совершившего путешествие по тому же маршруту и издавшего в 1766 году дотошнейшие и язвительнейшие заметки о ненавистных французах, герой «Путешествия» способен судить живо, непредвзято, корректируя разум чувствами, а чувства – разумом? «Сентиментальный» Йорик может восприниматься и как автопортрет (о чем свидетельствуют письма из Франции и Италии самого Стерна), и как карикатура на мрачного скептика и ипохондрика Смолетта, а возможно, и как пародия на жанр путевых заметок, в которых рациональное начало, скепсис неизменно берут верх над чувствительностью.

Что берет верх у самого Стерна – разум над чувствами, как у Смолетта, или чувства над разумом, как у Ричардсона, – сказать трудно. Если у Джейн Остин, писавшей на пятьдесят лет позже, «разум» и «чувствительность» в заглавии одноименного романа являются антонимами, друг другу противопоставляются, то у Стерна понятия эти и в слове sentimental, и в других контекстах становятся синонимами, совмещаются. Стерн, любивший повторять, что он «думает не головой, но сердцем», воскликнувший однажды: «Хвала Господу за мою чувствительность!» – нередко, словно бы проговариваясь, забывая про ту роль чудака, взрослого ребенка, которую обыкновенно играет, проявляет немалую трезвость в оценке жизни и литературы – своих книг в особенности. Именно Стерну, а никак не его многочисленным и многоумным исследователям, принадлежит наиболее точная формула того рационального абсурда, расчисленного хаоса, творцом которого он стал и который явился его – стернианским – вкладом и в «век разума», и в более позднюю традицию «нонсенса»: страна чудес, куда попадает кэрролловская Алиса, и мир Шенди- Холла имеют между собой, в сущности, немало общего. «Собираюсь написать грандиозную бессмыслицу, – посвящает Стерн в 1764 году в свои планы главу женского литературного салона «Синий чулок» миссис Монтегю, – но, если удастся, – как человек смысла». В этом парадоксе, по-видимому, феномен Стерна, его литературного эксперимента и заключается.

На русский язык письма Лоренса Стерна переводились еще до войны А. Франковским, современный же российский читатель, владеющий

английским языком, имел возможность познакомиться с эпистолярным наследием писателя по двухтомнику Стерна на языке оригинала, выпущенному в 1981 году московским издательством «Радуга» (составление и предисловие К. Атаровой), куда вошли «Политический роман», отрывки из «Тристрама Шенди», «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии», а также «Письма» и «Дневник для Элизы».

Все вошедшие в настоящую подборку письма можно разделить на три части: написанные безвестным пастором одного из йоркширских приходов Лоренсом Стерном с 1739 по 1759 год (в нашей подборке таких писем всего несколько, а в двухтомнике, изданном «Радугой», их нет вовсе); написанные с мая 1759 года, когда Стерн, выпустив первые два тома «Тристрама Шенди», в одночасье сделался знаменит, и до конца жизни; и, наконец, вынесенные в Приложение «Письма к Элизе» – шесть из десяти писем к Элизабет Дрейпер, писавшиеся Стерном с января по апрель 1767 года и вышедшие в 1773 году в Лондоне отдельным изданием под названием «Письма Йорика к Элизе» («Letters from Yorick to Eliza»).

В Персоналию вошли краткие сведения об основных корреспондентах Стерна. Некоторые из них (миссис Ф., Ханна) остаются не расшифрованными и по сей день.

Перевод писем осуществлен по изданиям:

Laurence Sterne, Letters of Laurence Steme, Oxford University Press, 1935; Laurence Sterne, Selected Prose and Letters, v. 2, Moscow, 1981.

ПЕРСОНАЛИЯ

Беренджер Ричард (1720-1782) – придворный, литератор, острослов; друг Гаррика. В 1760 году был официальным свидетелем при заключении договора между издателем Р. Додели и Стерном.

Блейк Джон (1723-1784) – выпускник оксфордского колледжа Крайст-черч; священник; с 1757 года преподавал в Королевской классической гимназии в Йорке; приятель Стерна.

Браун Роберт (1728-1777) – пресвитерианский священник; служил сначала в шотландской церкви в Утрехте, с 1759 года – в Женеве.

Визи Элизабет (1715-1791) – хозяйка аристократического лондонского женского литературного салона «Синий чулок» («The Bluestockings»), где она именовалась Сильфидой и где вместо традиционной карточной игры велись беседы о литературе.

Вудхаус Джон (1741-1825) – аристократ, «прожигатель жизни»; после окончания Оксфорда, в соответствии с традицией, отправился в путешествие по Европе; со Стерном встретился в Тулузе в 1763 году.

Гаррик Дэвид (1717-1779) – актер и режиссер, постановщик и исполнитель шекспировского репертуара, совладелец театра Друри-Лейн; близкий друг Стерна, Оливера Голдсмита и Сэмюэля Джонсона.

Джеймсы Уильям (1721-1783) и Анна (?-1798) – близкие друзья Стерна. Уильям Джеймс – морской офицер, прославился в военных операциях у берегов Индии, был связан с Ост-Индсйой компанией, в 1759 году вышел в отставку и поселился в Англии. Анна Джеймс (урожденная Годдард) в 1760 году позировала Джошуа Рейнолдсу (1723-1792), кисти которого принадлежат три портрета Стерна. С Элизабет Дрейпер Стерн познакомился в доме Джеймсов.

Додсли Роберт (1703-1764) – лондонский издатель и книготорговец; поэт и драматург. Выпустил первые четыре тома «Тристрама Шенди» (1760-1761) и первые два тома «Проповедей мистера Йорика» (1760).

Дрейпер Элизабет (1744-1778) – возлюбленная Стерна, адресат десяти «Писем Йорика к Элизе» и «Дневника для Элизы», который писатель, по договоренности со своей возлюбленной, вел с марта 1767 года и до конца жизни. Родилась в Индии, четырнадцати лет вышла замуж за служащего Ост- Индской компании Даниэля Дрейпера (1726-1805). Со Стерном познакомилась в доме Уильяма Джеймса в январе 1767 года, а в апреле отплыла в Бомбей. С 1773 года, убежав от мужа, жила в Англии.

Крофт Стивен (1712-1798) – йоркширский землевладелец; сосед и друг Стернов. Если верить воспоминаниям его сына, однажды Крофт вытащил черновики «Тристрама Шенди» из огня, куда их в сердцах бросил Стерн, раздосадованный тем, что гости, собравшиеся в доме Крофтов на чтение рукописи, невнимательно его слушали.

Ламли Элизабет (1714-1773) – жена Стерна, дочь йоркширского священника Роберта Ламли. За Стерна вышла замуж в 1741 году. В конце 1759 года перенесла удар, повлекший за собой тяжелое психическое расстройство. С середины 60-х годов вместе с дочерью Лидией жила в основном во Франции.

Маккартни Мэри (?-1765) – знакомая Стерна; в 1761 году вышла замуж за губернатора Ямайки.

Монтегю Элизабет (урожденная Робинсон; 1720-1780) – родственница жены Стерна; возглавляла женское литературное сообщество «Синий чулок».

Стерн Лидия (1747-?) – дочь Стерна; с середины 60-х годов жила с матерью во Франции, где в 1772 году, приняв католичество, вышла замуж за сборщика налогов француза Жана Баптиста Медайя (1752-1775). Подготовила и издала первое трехтомное собрание писем Стерна («Letters of the late Rev. Mr. Lawrence Steme», London, 1775).

Стенхоуп Уильям (1702-1772) – член парламента, острослов, друг Стерна; брат лорда Честерфилда (1694-1773), автора «Писем к сыну»; подписчик на первое и последнее собрания «Проповедей».

Уорбертон Уильям, епископ Глостерский (1698-1779) – видный церковник, теолог, автор двухтомного труда «Божественная миссия Моисея» (1737-1741).

Уорд Сизар (1711-1759) – издатель газеты «Йоркские новости» («The York Courant»), а также некоторых ранних произведений Стерна.

Леди Уоркворт Анна (урожденная Стюарт; 1746-?) – аристократка, авантюристка; известна своими любовными похождениями.

Уотли Джордж (1709-1791) – дипломат; казначей основанного в 1739 году детского приюта «Богодельня для подкидышей»; друг Бенджамина Франклина (1706-1790).

Фентон Джейн – лондонская знакомая Стерна.

Миссис Фергюсон – приятельница Стерна и Холла-Стивенсона.

Форментл Кэтрин – певица, возлюбленная Стерна; в 1759-1760 годах выступала с концертами в Йорке и Лондоне.

Хеслридж Томас (1741?-1817) – землевладелец; близкий друг Стерна, подписчик на последние пять томов «Проповедей», а также на «Сентиментальное путешествие».

Холл-С тивенсон Джон (1718-1785) – йоркширский землевладелец, литератор (автор поэтической сатиры «Басни для взрослых джентльменов», 1761, и «Безумных историй», 1762). Ближайший друг Стерна с университетских времен (оба учились в колледже Иисуса в Кембридже), эксцентрик Холл-Стивенсон выведен в «Тристраме Шенди» и в «Сентиментальном путешествии» в образе благоразумного Евгения. В его родовом поместье Скелтоне, которое сам Стивенсон называл «Безумным замком» («Crazy Hall»), собиралось для светского и «культурного» общения местное общество, получившее за эксцентричность поведения название «Бесноватые» («The Demoniacs»).

Юстас Джон (?-1782) – врач из Северной Каролины; знакомый Стерна.

ЭЛИЗАБЕТ ЛАМЛИ ²

Вы просите меня, дражайшая моя Л., сообщить Вам, как я перенес Ваш отъезд в С. (Стаффордшир. – А. Л.) и по-прежнему ли живописна долина, где стоит Дэстелла³. Пахнут ли, спрашиваете Вы, розы и жасмины столь благоуханно, как и при Вас? Увы! Все вокруг утратило ныне свою прелесть. Стоило Вам покинуть Дэстеллу, как я слег; меня мучил жар, и прежде всего сердечный: тебе⁴ ли не знать, что жар этот преследует меня уже два года и будет преследовать, покуда ты не вернешься из С. Благородная мисс С., решив по доброте душевной, что я занемог, настояла, чтобы я перебрался к ней. Чем, скажите, объяснить, дорогая моя Л., что всякий раз, когда я вижу лицо этой женщины, нашей общей подруги, сердце мое обливается кровью? Она уговорила меня провести у нее час-другой, и за это короткое время я не меньше десяти раз заливался слезами; переживания мои были столь велики и безмерны, что она вынуждена была покинуть гостиную и выражать мне сочувствие, не выходя из гардеробной. Я оплакиваю вас обоих, сказала она дрожащим от искренней жалости голосом, ибо давно уже познала душу бедной Л.: страдания ее столь же велики, как и ваши, сердце – столь же нежно, постоянство – столь же несокрушимо, добродетели – столь же несравненны. Не для того свели вас небеса, чтобы подвергать мучениям. Ответив ей лишь благодарным взглядом и тяжким вздохом, я возвратился в Ваш дом (который снял до Вашего возвращения), дабы предаться отчаянью в одиночестве. Фанни приготовила мне ужин, она – сама доброта, однако глотал я лишь собственные слезы; стоило ей расставить мой столик, как сердце у меня упало: одна – одинокая – тарелка, один нож, одна вилка, один стакан! Я бросал тысячи задумчивых, горьких взглядов на стул, на котором за скромной, трогательной трапезой сиживала ты, а затем, отложив нож и вилку, достал носовой платок, прикрыл им лицо – и разрыдался как ребенок. Рыдаю я и сейчас, моя Л., ибо, стоит мне взяться за перо, бедный мой пульс учащается, бедные мои щеки пылают и слезы, когда я вывожу имя Л., нескончаемым потоком льются на бумагу… О моя Л.! Да будут благословенны и ты сама, и твои добродетели – благословенны для всех, кто знает тебя, и более всего для меня, ибо о тебе я знаю больше, чем о всех представительницах прекрасного пола вместе взятых. Ты опоила меня колдовским зельем, моя Л., и теперь мне быть твоим до тех пор, покуда миром правят добродетель и вера. Друг мой… только посредством самого очевидного волшебства удалось мне завоевать место в твоем сердце, и это доставляет мне такую радость, что ни время, ни расстоянье, ни всевозможные перемены, которые могли бы посеять тревогу в сердцах людей незначительных, ни в коей мере не нарушают мой покой. И даже если б ты отправилась в С. на семь долгих лет, твой друг, несмотря на тоску и тяжкие сомненья, продолжал бы уповать на судьбу – единственный случай, когда прекраснодушие не таит в себе опасности. Я уже писал, что Ваша бедная Фанни после Вашего отъезда относится ко мне со вниманием – ради Л. она готова на все. Вчера вечером (дав мне нюхательной соли) она сказала, что заметила: болезнь моя началась в день Вашего отъезда в С. и с этого времени я ни разу не поднял головы, почти совсем перестал улыбаться, сторонюсь людей, из чего она сделала вывод, что я обездолен, ибо всякий раз, когда она входила ко мне в комнату или проходила мимо, до нее доносились мои тяжкие вздохи; к тому же я перестал есть, спать и получать, как прежде, удовольствие от жизни… Вот и судите, дорогая Л., может ли долина выглядеть столь же живописно, а розы и жасмины – благоухать, как прежде. Увы! Но прощай – вечерний звон зовет меня от тебя к моему Богу!

Л. Стерн.

ЭЛИЗАБЕТ ЛАМЛИ

Да! Я скроюсь от мира, и ни одна самая пронырливая сплетница не узнает’, где я. Вслед за эхом, способным лишь нашептать, где находится мой тайник, я позволю себе бегло набросать его очертания. Вообрази же крошечную, залитую солнцем хижину на склоне романтического холма⁵. Ты думаешь, что я не возьму с собой любовь и дружбу?! Ничуть! Они будут делить со мной мое одиночество, садиться и вставать вместе со мной, принимая прелестные очертания моей Л., и будем мы столь же веселы и невинны, как были наши предки в Эдеме, прежде чем неописуемое их счастье не нарушил князь тьмы.

В нашем уединении будут произрастать нежнейшие чувства, и они дадут всходы, которые безумием, завистью и тщеславием всегда уничтожались на корню. Пусть же человеческие бури и ураганы бушуют на расстояньи, скорбь и отчаянье да не вторгнутся в пределы мира и покоя. Моя Л. собственными глазами видела, как в декабре цветет первоцвет – некая волшебная стена будто скрыла его от колючего зимнего ветра. Вот и нас настигнут лишь те бури, что будут ласкать и лелеять нежнейшие цветы. Боже, как прекрасна эта мечта!

1. Сэмюэль Джонсон (1709-1784) – английский писатель, издатель, критик, создатель «Словаря английского языка» (1755) и «Жизнеописаний наиболее выдающихся английских поэтов» (1779-1781). Отрывки из книги «Жизнь Сэмюэля Джонсона» Джеймса Босуэлла (1740-1795) см.: «Вопросы литературы», 1997, № 5, 6.[↩]
2. Точная датировка первых четырех писем Стерна будущей жене не установлена. Предположительно они относятся к 1739-1740 годам. Существует мнение, основанное на поразительном – стилистическом

   и содержательном – сходстве писем Стерна к двум Элизам – Элизабет Ламли и Элизабет Дрейпер, – что писем, адресованных Элизабет Ламли, в действительности не существовало и что они сфабрикованы Лидией Стерн.[↩]

3. Часовня; дэстеллский викарий упомянут во втором томе «Тристрама Шенди».[↩]
4. В письмах ко многим своим корреспонденткам Стерн то и дело переходит с «ты», «твой» (thou, thine) на «Вы», «Ваш» (you, your).[↩]
5. Возможно, аллюзия на строки из поэтического цикла «Времена года» (часть вторая «Лето», 1727) английского поэта Джеймса Томсона (1700-1748): «…на сумрачном склоне/Романтической горы».[↩]