«Никакой психологии», или Фантастика психологии?. О перспективах психологизма в русской литературе нашего века

В самосознании культуры XX века не раз звучали отчаянные, ошеломляющие ноты, начиная с известного ницшевского: «Бог умер» – до загадочного утверждения Мишеля Фуко об «исчезновении человека». Последнее было провозглашено в книге «Слова и вещи» (Париж, 1966) и повторялось позже. М. Фуко говорит:

«В наше время – причем Ницше уже давно указал на этот поворотный момент – утверждается не столько отсутствие или смерть бога, сколько конец человека (то маленькое, едва заметное смещение, сдвиг внутри тождества, которое и превращает конечное человеческое бытие в конец человека). Таким образом, обнаруживается, что между смертью бога и концом человека есть связь: разве не последний человек возвещает о том, что он убил бога, помещая тем самым свой язык, свою мысль и свой смех в то пространство, где бога уже нет, и выступая как тот, кто убил бога, обретя в своем существовании свободную решимость на это убийство?» ¹ Задолго до М. Фуко нечто аналогичное, только в иной, художественно-публицистической форме прозвучало в «Окаянных днях» И. Бунина – как горестный итог его наблюдений за всем происходящим в России 1917 – 1918 годов, во время революционной «вакханалии». С великой тоской писатель признавался тогда: «Опротивел человек! Жизнь заставила так остро почувствовать, так остро и внимательно разглядеть его, его душу, его мерзкое тело. Что наши прежние глаза – как мало они видели, даже мои!»²

Повторяясь в нашем сознании, подобные ноты со временем перестают ошеломлять, становятся даже привычными. И все-таки они не перестают задевать нас. Видимо, потому, что в них скрывается какая-то, пусть неполная, правда. Хотелось бы до нее добраться. Эта правда, разумеется, напрямую связана с литературным движением нашего столетия. С ней же, думаю, связано и то немаловажное обстоятельство, что русская литература XX века начинала свою историю с весьма симптоматичных заявлений еще об одном «исчезновении» – исчезновении психологизма, того самого, который всегда почитался сокровенной сутью художественной литературы, в особенности нашей, классической.

Смерть бога – конец человека – исчезновение психологизма – случайна ли связь между ними и в чем ее суть? Над этим стоит задуматься, даже если слухи о смерти сильно преувеличены. Обратимся к этой загадке.

Идея своеобразного антипсихологизма выдвигается в начале века в статьях и книгах А. Белого. Поэт внедряет ее в сознание читателей с присущим ему безудержным и страстным вызовом. В статье «Ибсен и Достоевский» (1905) он призывает «очистить музыкой, вольной и плавной, Авгиевы конюшни психологии, оставленной нам в наследство покойным писателем» ³.

Поэт уверен, что «глубина, построенная на психологии, часто фальшива» ⁴ и что «Достоевский слишком «психолог» (курсив А. Белого. – Л. К), чтобы не возбуждать брезгливости» ⁵. Позже, когда менялось, конечно, отношение А. Белого к Достоевскому, оставалось неизменным его убеждение в необходимости избегать психологизма. В книге «Мастерство Гоголя» 1934 года ее автор сохраняет верность идее: «Никакой психологии!» ⁶

Отказ от эмпирической психологии, от психологической рефлексии провозглашался также в манифестах акмеизма. Так, например, О. Мандельштам писал в статье «О собеседнике» (1913): «Бесконечно нудно буравить собственную душу» ⁷ Антипсихологизм поэзии был начертан и на литеральном знамени футуристов.

Стремление к антипсихологизму в 900-е и 10-е годы проявлялось не только у модернистов. Оно явственно ощутимо в прозе И. Бунина. В рассказе «Господин из Сан-Франциско», скажем, отсутствие психологического анализа подчеркнуто и иронически мотивировано автором: «Что чувствовал, что думал господин из Сан-Франциско в этот знаменательный для него вечер? (Вечер неожиданной его смерти. – Л. К). Он, как всякий испытавший качку, только очень хотел есть, с наслаждением мечтал о первой ложке супа, о первом глотке вина и совершал привычное дело туалета даже в некотором возбуждении, не оставлявшем времени для чувств и размышлений».

Отказ от психологизма в приведенных случаях может быть объяснен по-разному, несходными индивидуальными творческими заданиями и эстетическими установками писателей. У Бунина он оправдан разоблачительным замыслом рассказа, саркастически-ироническим стилем повествования, выдержанным в обрисовке господина из Сан-Франциско, человека Нового Света со «старым сердцем».

В отречении от психологической рефлексии в творчестве О. Мандельштама, как и Н. Гумилева, по-своему преломлялось иное, по сравнению с поэтами блоковского поколения, с символистами, представление о творческой личности, ориентированное на «идеал совершенной мужественности» (О. Мандельштам) ⁸. Подобная эстетическая ориентация означала принятое поэтом правило не обнаруживать в лирике боли, убирать в подтекст все аморфное, уклоняться от чрезмерного и отказаться от исповедального начала.

Отсутствие развернутого психологизма в советской литературе 20-х – начала 30-х годов, как известно, связано с намерением утверждать героя «железного», волевого – человека коммунистического образца. Вспомним таких персонажей, как человек-«гвоздь» в лирике Н. Тихонова или «человек без эмоций», один из героев-большевиков в романе А. Н. Толстого «Восемнадцатый год», в его журнальной редакции (в последующих авторских редакциях эта характеристика была «исправлена» так: «Человек без интеллигентских эмоций»). Все это было не только «болезнью роста» молодой советской литературы. За этим стояла известная идеологическая установка диктаторской власти – на упрощение массового человека: существом «без эмоций» было легче манипулировать.

Однако отказ от традиционного психологизма, завещанного искусством XIX века, был вызван в целом комплексом причин более общего свойства. В опыте XX века резко изменялся сам феномен человека, усложнялись представления о нем во всех сферах культуры – в философии, психологии, в искусстве и литературе. В статье «Герменевтика» ее автором П. Гайденко отмечено: «необходимость общезначимости познания требует выхода за пределы психологич[еской] трактовки индивидуальности, и по этому пути пошла феноменология…» ⁹.

Философия сознания нашей эпохи, Э. Гуссерль в частности, отвергает как «наивное восприятие мира» ориентацию на те психические переживания, которые связаны «с социальным положением, жизненными интересами и прочими подобными факторами», в интерпретации автора книги «Эпистемология искусства» Л. Бергер¹⁰. Культурологи, философы устанавливают появление «новой интенции познания», определяющей художественный стиль эпохи, «нового, небывалого ракурса интерсубъективного мировосприятия», связанных с изменением всей системы человеческих знаний эпохи, общих ее мыслительных структур¹¹.

И в науке, и в эстетике, и в художественной литературе уже в начале нашего века происходил сдвиг в сторону ожиданий синтеза вместо анализа. В. И. Вернадский, к примеру, так определял смысл такого перехода в науке: «Синтетическое изучение объектов природы – ее естественных тел и ее самой, как «целого» – неизбежно вскрывает черты строения, упускаемые при аналитическом подходе к ним и дает новое. Этот синтетический подход характерен для нашего времени (курсив В. Вернадского. – Л. К.) в научных и философских исканиях» ¹².

В подходе к проблеме человека философия XX века подвергает критике основные абстракции философского рационализма – «представление о линейном совершенствовании предзаданных свойств разума в истории культуры, о «прозрачности» для познающего Субъекта собственного сознания, о сводимости всех слоев и уровней сознания к единому рациональному центру, о предустановленном единстве человеческой природы и принципиальной однородности всех цивилизаций…» ¹³.

Парадокс об исчезновении человека, – поясняет М. Фуко в одной из поздних своих работ, – означает исчезновение прежних, традиционных представлений о человеке¹⁴.

Новое знание о человеке, добытое трагическим, катастрофическим опытом войн и революций XX века, раньше всего улавливала художественная литература.

1. Мишель Фуко, Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. Перевод с французского, СПб., 1994, с. 402. В цитатах везде, кроме специально оговоренных случаев, курсив мой.[↩]
2. И. Бунин, Окаянные дни. – И. Бунин, Собр. соч., т. X, Берлин, 1935, с. 107 – 108.[↩]
3. Андрей Белый, Критика. Эстетика. Теория символизма, т. II, М., 1994 с. 91.[↩]
4. <ls >Там же, с. 89.[↩]
5. Там же.[↩]
6. Андрей Белый, Мастерство Гоголя, М., 1996, с. 34.[↩]
7. Осип Мандельштам, Сочинения в 2-х томах, т. 2, М., 1990, с. 150.[↩]
8. О. Мандельштам,О природе слова. – Осип Мандельштам, Сочинения в 2-х томах, т. 2, с. 186.[↩]
9. П. П. Гайденко, Герменевтика. – «Философский энциклопедический словарь», М., 1983, с. 111.[↩]
10. Л. Г. Бергер, Эпистемология искусства. Художественное творчество как познание. Археология искусствоведения. Познание и стили искусства исторических эпох, М., 1997, с. 9.[↩]
11. Там же, с. 18.[↩]
12. В. И. Вернадский, Избранные труды по истории науки, М., 1981, с. 288 – 289.[↩]
13. Н. Автономова, Фуко Мишель и его книга «Слова и вещи». – Мишель Фуко, Слова и вещи. Археология гуманитарных наук, с. 10.[↩]
14. См.: М. Фуко,Что такое автор? – Мишель Фуко, Воля к истине. По ту сторону знания, власти и сексуальности, М., 1996, с. 43.[↩]