Письма с фронта студентов-ифлийцев А. Роя и Л. Когана. Публикация и комментарий С. Красильщика и В. Мальт

Аркадий Трифонович Рой родился 19 марта 1918 года в белорусской деревне Липовый Ручей. Он рано потерял отца, юность была у него трудной; учебу пришлось совмещать с работой. В 1938 году любовь к литературе привела его в ИФЛИ¹, и он, успешно сдав экзамены, поступил на отделение русского языка и литературы филологического факультета.

Когда началась война, Аркадий, в числе других студентов ИФЛИ, был послан на строительство оборонительных сооружений под Вязьмой. Потом, опять-таки вместе со многими ифлийцами, учился на курсах военных переводчиков в Ставрополе Куйбышевской области, по окончании которых, в начале 1942 года, был отправлен на фронт.

Более года он работал помощником начальника отдела в штабе армии, а весной 1943 года – уже в звании капитана – был откомандирован в Москву на курсы усовершенствования старшего и среднего комсостава Красной Армии. В июле 1943 года, закончив курсы, он получил новое назначение, но приступить к работе уже не успел: началась битва на Курско-Орловской дуге, и Аркадий, по дороге к месту своего назначения, попал под бомбежку вражеской авиации. Тяжело раненный, он скончался 24 июля 1948 года в городе Старый Оскол.

Мы печатаем отдельные страницы из писем Аркадия жене.

Последняя записка была написана им перед отъездом на фронт в 1942 году и передана адресату уже после гибели А. Роя.

Публикации и комментарий С. Красильщика и В. Мальт.

6/XI-41 г.

…Страшно подумать, что делается теперь в моей Белоруссии, на Украине, во многих других местах. Страшно подумать, как теперь маме, больной, беспомощной, одинокой. Сомневаться в том, что она осталась там, – невозможно. Если даже ей ничего не сделают – то как, на что жить? И ничем не поможешь…

Но придет, близится час расплаты. В этом нельзя сомневаться. В это я верю непоколебимо. Ничего, что немцам пока удалось захватить города и территории. Решают люди, воля к победе. История против Гитлера. А что мы все надеялись на более легкое – так это было просто легкомыслием. В сущности, война и не могла иметь другой характер. Гитлеровская Германия может жить только победами, без них она неминуемо терпит крах. А чего стоят Гитлеру его «победы» – ясно. Придет день, когда для новых «побед» не станет сил. Поэтому немцы и лезут из кожи вон, чтоб кончить все поскорей, другого им не остается. Но это от них не зависит. Впереди – зима, когда уже нельзя будет наступать, она покажет немцам, чего стоили им их успехи. Мы не можем не победить во всяком случае, даже если бы у Гитлера дела обстояли куда лучше, чем теперь, даже если бы было возможно невозможное, например удача его молниеносной войны. Держаться на одной только силе нельзя долго вообще, а тем более в условиях СССР – его пространств, а главное народа, прошедшего (не бесследно же это) 24 года социалистической революции. Вопрос в конце концов при всех условиях стоял бы о том, сколько нам будет стоить наша неизбежная победа и когда она будет. Тогда бы победа стоила очень и очень дорого, но не быть не могла бы. Но ведь это – при самых невозможных условиях. Но их нет! Конечно, нам дорого, очень дорого всем и каждому стоит война и теперь, – но ведь иначе быть и не могло. Нужно – выбора нет и быть не может. Победа, да еще такая победа, которая должна обеспечить возможность жить всему человечеству, не может прийти легко, без жертв, без страданий. Но она будет, сомневаться в этом непростительно. Ее нужно приближать каждому, как только он может. Если понадобится – и отдать жизнь; нам есть за что ее отдать больше, чем кому бы то и когда бы то ни было. Во имя торжества жизни, великой, могучей жизни всего человечества, можно умереть, легче умереть, чем за что угодно другое.

Но совсем не обязательно – умереть. Всегда надо верить в лучшее, хоть нельзя закрывать глаза и на возможное худшее. Короче, всей этой мазней я хочу сказать тебе (это от всей, всей души – самое заветное, самое дорогое) – если со мной что случится (а это ведь совсем не обязательно!), не мучай себя, не будь жестокой к себе, – ты не имеешь на это права, ты должна быть счастливой во всяком случае. Человек рождается для жизни, счастья, радости, для того, чтобы давать радость, делать счастливыми других людей. Это высшее счастье. И мертвые не могут мешать живым – это жестокость самая бесчеловечная. Ты знаешь, что у меня нет, не может быть никого ближе, дороже тебя. Больше: ты для меня все, все – жизнь, счастье, ты мне дороже жизни (да и жизнь для меня – ты). Я очень, очень знаю, что такое ревность, и способен измучить себя из-за малейшего пустяка, – но я больше, больше всего на свете хочу, чтобы ты была самая счастливая, за это я рад отдать все, что в моей власти (только поэтому я и осмеливаюсь сказать тебе, что я тебя люблю). Для меня нет большей радости, чем радовать тебя. И так будет, если только мне суждено (верю, надеюсь) вернуться к тебе. И я прошу тебя, умоляю, если не вернусь, не мучать себя за меня. Мне это больней всего. Ты должна быть счастливой, самой счастливой, я ничего-ничего на свете не желаю больше этого. И ты ведь будешь, правда, моя бесценная, – будешь (ты обещаешь мне это), если даже меня не будет. Чего я только прошу, чего я хотел бы (если уж так суждено) – жить в тебе, – тихой, светлой, теплой, дорогой тебе памятью, – но и это – если это только не будет мешать тебе жить…

5/XII-41 г.

Так хочется написать тебе хорошее, ясное, теплое письмо, что б тебе все стало легко, просто. Тебе, наверно, часто бывает тяжело теперь. Не надо, моя милая. Все, все будет хорошо. Не может быть иначе. Сомневаться в этом непростительно.

А как тогда будет чудесно – нет никаких слов сказать! Пройдут несколько месяцев, суровых, когда не всегда, может быть, будет легко, – но они пройдут, все это будет позади, – и тогда уже никто, ничто не сможет отнять тебя у меня ни на одну минутку. Как чудесно будет тогда – жить, работать, любить, дышать полной грудью. Ведь для нас весь мир, прекрасный, бескрайний, он живет и цветет для Человека, для его чувств, головы, для его рук. Обнять, осмыслить его, чтоб он ожил для тебя, зазвучал, заговорил. Нужно только очистить мир и человека от грязи – и тогда они предстанут в своем настоящем виде. Разве можно не верить в Человека, ведь это он создал чудеса культуры (именно чудеса, особенно если вспомнить условия, в которых это создавалось), ведь это он, а не кто другой, показывает высшую красоту благородства, чудеса самоотвержения, героизма. Я непоколебимо верю в человека, в жизнь. Жизнь должна быть и будет чудесной сказкой. Надо только создать возможность жить по-человечески.

По-моему, необходимы только два условия самого полного счастья: первое – внутреннее – сознание своего права на жизнь; это право дает труд – то, что делает человека человеком, самоутверждение человека, материализация, воплощение в жизнь его воли, всего дорогого ему. Надо только, чтоб труд был радостью самовыявления, творчеством, чтоб он горел в руках. Это высшая радость, высшее удовлетворение. Эту возможность свободного, радостного творческого труда получили (пусть нам пока мешают – ничего) люди встающего коммунистического общества.

И второе – счастье настояще-человеческих отношений – любви (без конца – иначе это оскорбление человека), дружбы, настояще-человеческих чувств.

Собственно, в полной мере это счастье возможно только для человека, чувствующего за собой право ходить по земле, хозяина ее, а не сироты и пасынка, – потому что только он – Человек, а второй – раб (внутренне).

И еще важней для этого – освобождение мира от хамства и свинства, от позорных отношений людей всей старой истории. То есть и эту сторону возможности счастья открывает Коммунистическое общество.

(Между прочим, все наши историки литературы, искусства не желают считаться с трагизмом – конечно, это нельзя понимать плоско и прямолинейно – всего настояще-человеческого в старой истории, – а он очень, очень много объяснил бы и оживил, поднял для нас искусство прошлого до его полной силы и жизни. Но это так, к слову.)

Я пишу наспех, путано. Но я хочу, чтоб за словами ты увидела что-то большее – самые дорогие мои убеждения. Вся эта мазня долженствует сказать, что именно мы имеем (тогда) все условия самого полного счастья. Что может помешать нам тогда заниматься настоящим и любимым, дорогим для нас делом. А интересов и жажды настоящего дела у нас теперь – страшно! Так бы сел и все разгрыз. И я знаю, что интересы у нас с тобой одни, общие, во всяком случае очень понятные и близкие другому. А это значит, что и тут мы можем всегда быть во всем вместе.

Перед нами прекрасный, раскрытый нам мир – бери, люби, живи. Пусть нам предстоят еще несколько суровых, тяжелых месяцев. Ничего. Это необходимо, чтоб стало явью это будущее, чтоб обеспечить его. За нами победа – жизнь, счастье. И их нужно добиться.

16/VII-41 г.

Не беспокойся за меня. Мне хорошо. Занимаюсь. Начинаю чувствовать, что уже несколько продвинулся в языке. Надеюсь – там справлюсь. Словарей бы только (уповаю на Куйбышев). Из Москвы я выехал так неожиданно, до последней минуты не знал об отъезде и не смог захватить самого необходимого.

Сегодня послал тебе бандеролью десятка три конвертов, которые мне удалось собрать. И заодно – томик Лермонтова и из Малой серии «Библиотеки поэта» Тютчева и Баратынского. Эти книги были при мне почти случайно в день отъезда из Москвы: я уходил – так думал – в общежитие и взял их с собой – может, посмотрю в свободную минуту. Тютчева же купил накануне, на ходу.

Может, они тебе сейчас и ни к чему, но мне хотелось сделать тебе хоть какой-нибудь подарочек. И может быть, тебе захочется немножко подумать над семинарским докладом, который мы собирались писать вместе – по Баратынскому и Тютчеву. Может быть, это дало бы тебе рассеяться, отдохнуть. Конечно, они теперь очень далеки нам. Но зато если уж что и оценивать – то именно теперь, во время испытания всех ценностей…

31/XII-41 – 1/I-42

Родная моя! Два года с того вечера. Полгода без тебя. О если бы ты знала, как мучительно хочется видеть тебя, хоть на одну минуточку! Если бы это было возможно!

Сейчас у нас вечер – новогодний, можно сказать и выпускной. Не могу идти туда. Веселье в таких случаях действует на меня обратно. Сегодня ты мне простишь это, простишь «настроение» – но только на сегодня, да разве на завтра (оно почти сегодня: сейчас около 12 часов). И вот я выискал возможность (что-то вроде полунаряда) иметь право не идти туда, остаться наедине с собой (не могу сказать – с тобой, хоть и всегда, всегда с тобой, – но как мучительно мне не хватает тебя, особенно в такие минуты). Как сейчас ты, где, как тебе в эту вот минуту? Прости мне это эгоистическое чувство (может быть, ты понимаешь его), но мне было бы больно думать, что сейчас вот тебе может быть весело. Хотя я больше всего на свете хочу, чтобы ты была самая счастливая на свете, мне хочется думать (прости мне это), что тебе сейчас так же грустно, что ты сейчас так же тоскуешь по мне, как я по тебе всегда. Прости мне этот эгоизм. Это только на минутку.

Скоро я уже здесь кончаю. Куда меня могут послать, сказать сейчас нельзя. В любое место. Ребят вчерашнего выпуска назначили на все фронты, по нескольку человек – кого куда. Может быть – на Запад, а тогда я через несколько месяцев (уверен в этом) увижу мою многострадальную Белоруссию (как мама…), может быть, смогу пройти близко от моих мест, уже свободных. Так или иначе, но я верю, что еще немного – и не останется ничего от всей проклятой гитлеровской сволочи. Как чудесна будет жизнь тогда!

Обо мне не беспокойся. Я вернусь к тебе, скоро вернусь. Я знаю это, верю. Ты мне только пиши чаще, как только будешь иметь возможность.

Как больно только вот, что нам не разрешено брать с собой на фронт никаких писем и карточек. Все-таки я, несмотря на все, запрячу так, чтоб никто не мог добраться до них, хоть два-три твоих самых лучших письма и хоть одну твою карточку – ту, знаешь, самую похожую на тебя, где ты в том сереньком платье…

16/I-42 г.

…Правда, жизнь должна быть радостью, песней. А чтоб она стала ею, вот и надо еще и пострадать за нее, завоевать ее – такая уж диалектика. В этом есть и свое положительное: будешь знать ей цену, научишься дорожить ею. Ты знаешь чудесное стихотворение Багрицкого – не могу удержаться, чтоб не написать тебе его тут (может быть, ты не встречала его);

И тот,

Кто эти дни узнал,

Кто грелся у костров,

Кто слушал в сумерках степей

Постылый вой волков,

Кто вынес голод,

Видел смерть

И не погиб нигде,

Тот знает сладость сухаря,

Размокшего в воде.

Тот знает каждой вещи срок.

Тот чувствует впотьмах

И каждый

Воздуха глоток,

И каждой

Ветки взмах.

И еще (это несколько другое – такое стихотворение еще не написано) – какое это испытание всего! В пыль, вдребезги рассыпается все выдуманное, все неважное, и остается только самое, самое дорогое. Зато как остро, как больно, как неотразимо оно чувствуется!

И знаешь, это испытание должно дать неимоверный толчок искусству. Ей-богу, мало кто понимает, как прав Толстой (несмотря на все свои парадоксы и односторонности) в своем толковании искусства: пиши, если тебе есть что сказать настояще-дорогого, выстраданного, о чем ты не можешь молчать. А теперь – кому теперь нечего сказать настоящего! Это должно будет оплодотворить будущее искусство, вдохнуть в него настоящую жизнь, придать полнокровное и могучее звучание. Да и читателя нельзя уже будет пичкать после 1941 года той мещанской беззубой чепухой, которую раньше не стеснялись подносить под маркой советского искусства…

21/I-42 г.

Пищу тебе из Москвы, из нашей исторички. Приехал вчера днем. Не нашел никого, решительно никого тут. В общежитии на Кривом встретил только несколько человек девушек и ребят, оставшихся здесь и работающих на заводах, никого знакомого. Нина Чистова (я ездил к ней, думал найти ее) эвакуировалась в октябре. Настя Прялочникова, наверно, тоже (с «Богатырем»), Павел Орлов поехал с институтом в Ашхабад. Почти все ребята в армии. В армии и некоторые преподаватели – Пинский (в комбатальоне).

1. Московский Институт истории, философии и литературы имени Н. Г. Чернышевского.[↩]