Византийская литература в кратком изложении
«История Византии», «Наука», М. 1967, т. I, 522 стр.; т, II, 470 стр.; т. III, 506 стр.
В вышедшей недавно трехтомной «Истории Византии» главы о литературе написаны по необходимости кратко, но без той обидной скороговорки, которая характерна для таких разделов в аналогичных изданиях. К этим главам испытываешь интерес заранее, потому что прочитать о среднегреческой литературе на русском языке пока негде; к тому же от солидной академической истории ждешь не только перечисления имен и фактов, но концепций и обобщений, в том числе и объяснения, почему от тысячелетней истории византийской культуры до нас дошло относительно мало живого и интересного, и даже эпитет «византийский» не без основания вызывает ассоциации с высокопарным витийством и изощренным лицемерием. Эти главы заслуживают специального внимания еще и потому, что они находятся в окружении разделов, посвященных культуре, науке, философии, искусству, и вместе с этими разделами должны дать цельное впечатление о духовном мире и духовном развитии тысячелетней Византийской империи.
О литературе IV – VII веков, когда «в сложной и противоречивой борьбе двух идеологий (христианской и языческой. – Я.Л.) рождались новые жанры и стили», пишет в первом томе С. Аверинцев. Пишет широко, афористично, без тени псевдонаучной округленности, стремясь в нескольких строчках дать эмоциональный образ писателей, иные ив которых могут показаться религиозными фанатиками или скучными пустословами. Вот, например, как характеризуется Григорий Назианзин: «…Поэзия Григория имеет в своем распоряжении глубоко личные мотивы одиночества, разочарования, недоумения перед жестокостью и бессмысленностью жизни… Поколение Григория еще не могло принять от других успокоительную догму – оно должно было сначала выстрадать ее. Поэтому мир Григория полон тяжелых смутных нерешенных вопросов…» Иллюстрирующие мысли автора цитаты даны в прекрасном переводе самого С. Аверинцева.
Обилие имен и недостаток места неожиданно приводят к положительным результатам: заставляют автора искать точные и по возможности емкие определения. Говоря, например, об Иоанне Златоусте, С. Аверинцев отмечает «лихорадочный темп» творчества, «страстный, нервный, захватывающий» характер его красноречия.
Но иной раз ярким деталям в главе уделяется внимания больше, чем общей картине, а эмоциональность изложения не всегда сочетается со строгостью. Бессмысленно требовать от короткой главы предельно четкой классификации всех литературных явлений (отсутствие навязчивого педантизма – сильная сторона стиля С. Аверинцева), но попытка концептуального изложения истории среднегреческой литературы имела бы особое значение. Если в некоторых областях литературоведения наблюдается своеобразная девальвация концепций и новый, пускай мелкий, факт вызывает подчас больший интерес, чем иные общие построения, то в области изучения византийской литературы концепции – даже в виде рабочих гипотез – отсутствуют совершенно.
Неверно было бы утверждать, что у автора нет собственных суждений о путях литературного развития Византии того времени. В главе говорится о двух направлениях – языческом в христианском, – о соединении христианской проповеди с античной риторикой как основе византийской литературы, об автобиографической интимности – новом качестве некоторых произведений, о перспективности линии народно-литургической поэзии, обретшей всю полноту зрелости у Романа Сладкопевца, о наиболее адекватном выражении эмоционального мира средневекового человека в стихах этого поэта и т. д.
И все же эмоциональное слово увлекает С. Аверинцева, который часто образным изложением заменяет анализ литературного процесса, ассоциативными переходами – исторические связи.
Несколько страниц о литературе содержит глава о культуре конца VII – первой половины IX века во втором томе «Истории». Авторы раздела (С. Аверинцев и А. Сыркин) не дают оценки литературе этого сложного периода. Не высказывают они своего отношения и к недавней, вызвавшей дискуссию, монографии В. Липшиц, пытавшейся реабилитировать культуру времени иконоборчества. В главе говорится только о глубоких изменениях в литературе этого времени: «IV – VI века жили еще античными традициями – с VII столетия все отчетливее проступает вульгаризация литературы. Классические традиции теряют смысл; ощущение преемственности культуры, восходящей к античным временам, перестает быть актуальным. Рафинированная имитация древних образцов находит все меньше читателей. При этом в условиях специфической духовной ситуации раннего средневековья вульгаризация литературы неизбежно должна была вылиться в ее сакрализацию…»
С этой точкой зрения нельзя не согласиться.
По-другому излагается во втором томе история литературы IX – XII веков. Здесь автор (А. Каждан) стремится найти в писателе индивидуальное и характерное. В разделе о сочинении Евстафия Солунского «Взятие Фессалоники» вспоминается, к примеру, небольшая деталь повести; уцелевшие после разорения города норманнами собаки «бросались теперь только на ромея, к латиняну же подползали визжа». С точки зрения традиционной византийской эстетики (об этом в других выражениях пишет сам автор повести) для описания трагедии Фессалоники было бы достаточно космической и безличной фразы типа «затмился великий светоч». «Собака, лающая на своих и подползающая к ногам покорителя, – можно ли лучше передать унижение фессалоникийцев? Две равные системы видения мира: с одной стороны, «затмение великого светоча», максимально обобщенная формула, с другой – обыденный образ, трогательный и своей неожиданностью, и своей наивностью, образ и символический, и вместе с тем оттеняющий – по принципу противоположности – громадность трагедии», – заканчивает свои рассуждения А. Каждан.
Приведенный пример – тоже одна из многих точно найденных деталей, исчерпывающе передающих суть явления. Однако основной интерес этой главы в другом – в целостном представлении автора о литературном процессе того времени. И если его концепция будет дополнена, уточнена или даже вовсе отпадет в будущем, она сыграет свою роль, перекинув мосты между разрозненными фактами и возбудив научную мысль.
Во второй половине XI и в XII веке, по мнению А. Каждана, происходит сдвиг в эстетической системе византийцев. И хотя элементы новой эстетики проявляются «скорее как тенденция, чем осуществившаяся реальность», и в целом литература остается «в рамках средневековых изобразительных средств», наступившие изменения значительны и симптоматичны. Проявляются они в изменении традиционного характера жанров, в новой позиции автора произведения (теперь он чаще не «недостойный» и «неученый», а гордящийся образованием и талантом), в усилении элементов субъективного восприятия мира, появлении иронии, в интересе к изображению сложностей человеческого характера. Короче говоря, произошел отход от спиритуалистического восприятия действительности, когда реальность как бы вкладывалась в прокрустово ложе наперед заданных канонов и догм.
Перечисленные выше черты А. Каждая справедливо называет предренессансными тенденциями, впервые дающими о себе знать в литературе второй половины XI и в XII веке. Заметим в скобках, что о предвозрожденческих чертах речь идет и в предыдущих разделах об образовании и науке (автор Е. Гранстрем), так что в данном случае можно говорить о единстве позиций авторов тома, отнюдь не всегда выдержанном в других частях издания.
Мысль о византийском предренессансе высказывается не впервые. Однако, в отличие от других ученых, А. Каждан видит предвозрожденческие черты не в восстановлении античной образованности – ее традиции в Византии никогда и не прерывались, – а в элементах нового мироощущения и в тех чертах византийской литературы, о которых шла речь выше. Разделяя эту точку зрения автора, отметим все же одно обстоятельство. На наш взгляд, проблема античного наследия играла для византийского «предренессанса» бо´льшую роль, чем об этом сказано в книге. Сдвиг, произошедший в сознании, вызвал и иное отношение к древности, которая в XI – XII веках не только оставалась поставщиком приемлемых для христианина сведений и идей, но, как позже и для западных гуманистов, становилась предметом благоговейного почитания и даже эстетического наслаждения. Для Пселла, например, – писателя удивительного таланта и необычного для того времени свободомыслия – даже названия греческих городов и областей звучат, по его собственным словам, как прекрасная музыка.
Не случайно именно отношение к античности вызывало в то время жаркие дискуссии, часто разделявшие позиции людей передовых (в силу многих предубеждений такое определение звучит странно для византийской культуры) и сторонников традиционного мировоззрения. Само освоение античного наследия в XI – XII веках не противоречило, а часто шло параллельно повышению интереса писателей к обыденной жизни. Это характерно, например, для такого интересного поэта XI века, как Христофор Митиленский, в чьем творчестве сатирические картины действительности переплетаются с традициями эллинистической эпиграммы. (А. Каждан подчеркивает, что Христофор черпает свои сюжеты «не в сокровищнице античной литературы». Нам же кажется как раз характерным, что поэт заимствует их и из «сокровищницы античной литературы».)
Четкая картина кануна так и не состоявшегося в Византии Ренессанса, нарисованная в этой главе, по необходимости получилась недостаточно объемной: некоторые сложные и противоречивые явления, с нашей точки зрения, упрощены, а отдельные писатели (Кекавмен и некоторые другие) неправомерно отнесены к новому литературному движению. Но и в конспективном изложении концепция А. Каждана интересна, особенно в связи с тем расширенным пониманием Ренессанса, которое в последние годы предлагает ряд ученых.
Частым недостатком коллективных трудов бывает отсутствие последовательного плана и единой авторской позиции в отношении к материалу. Этот изъян ощущается в третьем томе «Истории». В силу универсализма большинства деятелей византийской культуры одни и те же имена встречаются в главах, посвященных источниковедению, культуре, философии и литературе. Избежать этого трудно, но стараться не дублировать сведения и вместе с тем по возможности не дробить цельной картины необходимо. Этот принцип в третьей книге выдержан далеко не всегда. Кроме того, намеченные раньше тенденции развития обходятся здесь почти полным молчанием, и поток византийской культуры как бы вновь разливается на отдельные ручейки. Глава о культуре носит информационный характер, а литературный раздел представляет собой сумму характеристик жанров, писателей и произведений. По-прежнему остры эстетические оценки С. Аверинцева (как и в первом томе, он автор главы о литературе), по-прежнему хороши его переводы, но еще более мозаичной, к сожалению, кажется нарисованная им картина литературного процесса.
История средневековой греческой литературы и в кратком изложении авторов книги оказывается значительно интересней и многообразней обычных представлений о ней, вызывающих, как правило, уныние. Ни много ни мало тысячу лет существовала культура общества, где духовное подчинение было нормой, а свобода исключением. Византийский писатель регламентировал содержание сочинений набором традиционных и дозволенных тем, форму – стандартом высокопарных фраз. Мысль, чтобы сохранить хотя бы призрачную свободу, должна была рядиться в рабские одежды, а литература нередко приобретала извращенные и эстетически неприятные формы. Но и в этих условиях безраздельного господства авторитета человеческое начало отнюдь не исчезало из византийской литературы, а несколько ее памятников достигли уровня лучших европейских образцов средневековья и Возрождения. Их почти не переводят, о них не читают лекций студентам гуманитарных институтов только в силу давно сложившегося предубеждения. Преодолеть его, безусловно, поможет рецензируемое издание.
г. Ленинград