Письма Ольги Берггольц (1941–1942 годы)

Нас сблизила и надолго связала война. Знакомство состоялось в конце июня 1941 года. В полдень в воскресенье 22 июня московское радио сообщило о начавшейся войне – фашистские войска Гитлера на заре пересекли государственную границу и вторглись в пределы Родины.

Я работал тогда редактором литературного отдела ленинградского Радиокомитета. Потому мы все, сотрудники Дома радио, сразу стали звонить писателям – поэтам, прозаикам, драматургам, приглашая их к микрофону. Среди откликнувшихся на наш призыв была и Ольга Федоровна Берггольц. Так возникли, а потом развивались наши деловые и дружеские связи.

Обстоятельства военной и послевоенной жизни обусловили частые расставания – командировочные предписания определяли маршруты поездок. Дни и месяцы разлуки отразились в письмах.

Ольга Федоровна высоко ценила письма писателей XIX века и сокрушалась, что наше время с его достижениями цивилизации – телефоном и телеграфом – обесценивает жанр писем, что в конце концов ликвидируется потребность письменного общения: зачем писать, если можно все сказать по телефону, благо звонить можно даже из самых отдаленных уголков нашей страны…

Да и темп жизни как бы не располагал к письмам. Все торопимся, все бегаем, говорила она, все некогда сосредоточиться, заставить себя подумать о прожитом дне с пером в руке. С этой тенденцией времени она самоотверженно «боролась», – всю свою сознательную жизнь Ольга Федоровна вела дневник и с особой ответственностью относилась к писанию писем.

Характер писем зависел от их адресатов. Большая группа – ответы читателям. В блокаду письма ленинградцев приобретали актуально-общественный характер: Ольгу Берггольц спрашивали о том, как жить в условиях нечеловечески жестокой, голодно-холодной зимы, как сохранить в себе достоинство человека. Ответы ее по радио не были моральными проповедями. Ольга Берггольц размышляла вслух, вела спор, делилась своим опытом, но и строго судила тех, кто громко отстаивал подленькую мысль о своем праве выжить любой ценой… Эти радиоразговоры со слушателями имели огромный успех и оказали очень большое влияние на формирование морального климата в осажденном городе.

Главным оружием Ольги Берггольц в этой борьбе была искренность, ее причастность к общенародной жизни. Стихи из ее поэмы «Февральский дневник» стали паролем поэта и позывными ее радиоразговоров:

Был день как день.

Ко мне пришла подруга,

не плача, рассказала, что вчера

единственного схоронила друга,

и мы молчали с нею до утра.

 

Какие ж я могла найти слова –

я тоже – ленинградская вдова.

Отражением этих радиоразговоров поэта с читателями (далеко не полным) явилась книга Ольги Берггольц «Говорит Ленинград».

Кстати, о читательских письмах к Ольге Берггольц. В военные и послевоенные годы ею было получено множество писем. Среди них выделяются письма-исповеди: читатели – мужчины и женщины, советские и зарубежные – рассказывали поэту о своем горе и с благодарностью писали о той целительной силе стихов Ольги Берггольц, которая помогала им подняться, воспрянуть духом… Читательские письма-исповеди – бесценные человеческие документы, кровью написанные страницы из той истории советской литературы, которая еще не создана: о действенной роли литературы в жизни, о мощном вторжении поэзии в духовный мир человека, полюбившего поэзию и поверившего ей…

Другая группа – письма друзьям, литературным и не литературным. Они содержат интересные факты биографии поэта, острые и умные наблюдения над различными событиями текущей действительности и литературной жизни на протяжении нескольких десятилетий.

Значительное место в литературном наследии Ольги Берггольц занимают письма ее близким людям, письма-размышления, письма-дневники. Эти письма всегда глубоко интимные – и когда речь в них о стихах, и когда о личных делах или общественных событиях. Вот почему не пришло еще время оглашать эти письма полностью. Но есть в этих письмах много бесценных наблюдений и мыслей о жизни, о литературе, о своей поэтической работе, которые могут и должны стать достоянием читателей Ольги Берггольц. В них, как и в стихах, раскрывается щедрая и нежная душа Ольги, ее мужество в исключительных событиях и боль ранимого, отзывчивого сердца, ее активное отношение к людям, никогда не иссякавшее желание помогать им – близким и дальним…

Ольга Берггольц любила ездить, ее постоянно тянуло в дорогу, она часто повторяла слова Гоголя: чтобы узнать, что такое Россия нынешняя, нужно по ней проездиться самому. Жадно стремилась познавать незнаемое, встречать все новых и новых людей, узнавать жизнь в трудном развитии, не наблюдать события, а участвовать в них. В дорогу эту хрупкую, не отличавшуюся никогда богатырским здоровьем женщину, в последние годы еще и часто болевшую, постоянно звало неукротимое желание жить общей с народом жизнью. Вот почему она осталась в Ленинграде, разделив судьбу с его героическими защитниками, а в 1944 году ездила в Севастополь, только что освобожденный нашими войсками. Всегда в пути она была и в послевоенные годы – ездила на строительство Волго-Дона, Бухтарминской ГЭС, в восстанавливавшийся из руин Сталинград…

Отчетами о поездках были письма с дороги – письма прозаические и письма поэтические, обращенные ко всем.

Вот одно из таких писем:

…И вновь одна, совсем одна – в дорогу.

Желанный путь неведом и далек,

и сердце жжет свобода и тревога,

а в тамбуре – свистящий холодок.

 

Тема дороги в поэзии Ольги Берггольц, пожалуй, центральная. Она полнее всего выражает философский смысл ее поэм и лирики, их трагедийный конфликт, дерзновенность утверждения поэтом высокого права человека на счастье. В этой теме естественно срастается общее и личное поэта, воплощается нерасторжимое единство этих двух начал, которое приоткрывает секрет притягательной силы исповедальной лирики Ольги Берггольц, с ее не щадящей себя откротостью сердца и жестокой декларативностью ею выстраданной мысли.

Закономерно один из значительных лирических циклов назван программно – «Письма с дороги».

Отыщи меня в этой февральской степи,

в дебрях взрытой земли, между свай эстакады.

Если трудно со мной – ничего, потерпи.

Я сама-то себе временами не рада…

 

Нет, не дома, не возле ручного огня,

только здесь я хочу говорить о любви.

Если помнишь меня, если понял меня,

если любишь меня – позови, позови!

Многие лирические стихотворения писались в форме писем с дороги. Прозаические письма с дороги их дополняют. Ценность их, прежде всего в том, что они предшествуют стихам. В них еще слабо и глухо, но уже неотвратимо начинала звучать та «струна в тумане», которая всегда была предвестием рождавшихся в глубине сердца стихов. Стихи вообще занимали в письмах значительное место – свои, давние, и чаще – новые, строки Блока, Ахматовой, Пастернака, нужные для наиболее точного выражения мысли. Стихами Ольге было легче разговаривать. Недаром она повторяла: поэзия – это искусство формулировок.

Тема дороги наиболее отчетливо, зримо проявляет глубокую связь поэзии Ольги Берггольц с русской классикой, вскрывает конкретный и частный случай проявления общей закономерности преемственного развития советской поэзии. Оттого-то она сокровенно любила лермонтовское «Выхожу один я на дорогу…» и блоковское «Рожденные в года глухие пути не помнят своего…». Любимые стихи она часто пела, находя в них самих затаенную, но ей слышную музыку. Чаще всего пела это:

Была ты всех ярче, верней и прелестней,

Не кляни же меня, не кляни!

Мой поезд летит, как цыганская песня,

Как те невозвратные дни…

Что было любимо, – все мимо, мимо…

Впереди – неизвестность пути…

Благословенно, неизгладимо,

Невозвратимо… прости!

 

С песней в дом входил праздник. Занимаясь хозяйскими хлопотами или сидя у «ручного огня» – весело потрескивавшего камина, стряпая на кухне (делала это с увлечением) или тщательно прибирая свой письменный стол, Ольга вела. Ее милое, доброе лицо – умные, всегда доверчиво распахнутые глаза, губы, таившие ласковую улыбку, – словно светилось, излучая то глубоко человеческое, воистину прекрасное состояние духа, которое было радостностью.

Жизнь не баловала Ольгу, она постоянно вела ее сквозь строй тягчайших испытаний, но не сломила ее воли, ее доверия к людям, к Родине, к самой жизни. Ей были ведомы и суровость, и печаль, и гнев. С презрением она относилась к постыдному веселому бодрячеству, выявлявшему трусость перед жизнью. Она всегда была непреклонно бескомпромиссной в отстаивании своей правды в поэзии. А в существе своем всегда оставалась доброй и нежной, любящей и прощающей друзей, предавших ее, жаждущей счастья любви и материнства. Не в оправдание, но в объяснение она упрямо и верующе твердила слова Щедрина: жизнь есть радование, а не бессрочное страдание.

Потому не тривиальная веселость, но радостность была формой проявления ее духа, ее личности. Когда Ольга пела у себя дома с утра – это было сигналом начала работы. Домовитая, душевно-спокойная хозяйка, справившись с заботами, наведя порядок и сияние в комнатах, садилась за свой старенький, когда-то давно залитый чернилами письменный стол с двумя тумбочками, в ящиках которых хранились рукописи, дневники, читательские письма, – и приступала к работе.

Это было наивысшим счастьем, пиршеством духа, как полушутя, полусерьезно говорила она. Долгие часы, проведенные за письменным столом, не утомляли, не изматывали ее, – она отрывалась от работы счастливая, необыкновенно красивая и немного смущенная тем, что такая счастливая, такая красивая…

Вот почему в письмах с дороги рефреном звучит мотив возвращения домой. Путешествуя, колеся по огромной России, выполняя задания редакций и свои замыслы, она стремилась домой, к семье, к письменному столу, к стихам, в которых и осуществлялось наиболее полное самовыражение ее личности, ее духа.

Письма, полученные мной от Ольги Федоровны, естественно распадаются на две части – написанные в годы войны и в послевоенное время.

Первые письма относятся к декабрю 1941 года. В октябре и ноябре уже стали проявляться страшные последствия людоедского плана Гитлера задушить Ленинград голодом. Многие истощенные люди утрачивали способность трудиться и передвигаться по городу, умирали от голода. С каждым днем физические силы оставляли и Ольгу Берггольц. Домашние обстоятельства складывались катастрофически – болезнь мужа, Николая Молчанова, под влиянием голодного истощения быстро прогрессировала. Так возникла экстренная необходимость эвакуации, однако попытки вылететь самолетом сорвались.

В конце ноября по городу прошел слух, что можно переправиться на Большую землю через замерзшее Ладожское озеро. Известие это породило слабую и неверную надежду у многих измученных и отчаявшихся людей вырваться из блокадного кольца. Вера эта была наивной. Казалось, все просто: если Ладога замерзла, то, следовательно, и путь на желанный берег Большой земли открыт. К озеру стихийно потянулись сотни людей. Появились и «дельцы», которые за солидные деньги брались на грузовике переправить через озеро.

Желание спасти Николая Молчанова заставило Ольгу Федоровну искать такого человека. Ей «посчастливилось» связаться с шофером, готовившим переправу. Был назначен и срок выезда – 6 – 7 декабря.

4 декабря я получил предписание Политуправления выехать на Волховский фронт, где готовилась важная операция против окружавших Ленинград немецких войск. Поздно ночью я простился с Ольгой Федоровной, а рано утром 5 декабря отправился на Финляндский вокзал, чтобы добраться до станции Ладожское озеро. От станции до озера надо было идти пешком пять-шесть километров по заснеженной дороге.

На берегу пустынного озера, где буйно гуляла метель, я столкнулся с еще одной, неизвестной дотоле ленинградцам драмой блокады. Недалеко от контрольно-пропускного пункта неширокой цепочкой, прямо на снегу сидели закутавшиеся с головою люди. Несколько сотен вконец истощенных ленинградцев привела сюда, на берег. Ладоги, надежда перебраться по льду на Большую землю. Матери и жены, еще державшиеся на ногах, спасали своих детей и свалившихся с ног мужей, – закутав и запеленав их всем теплым, что было в доме, усадив их на салазки, они начали свой страдный путь сначала до Финляндского вокзала, затем от станции до озера. Здесь они и остановились – их не пускали на лед, терпеливо объясняя, что не дойти им до другого берега. Да и сами люди только теперь начинали понимать безумие своего замысла – пройти тридцать километров по пустынному льду, где бушевал ветер.

Отчаявшиеся умудрялись самовольно уходить и через час-другой замерзали в пути. Оставшиеся усаживались на берегу и ждали чуда: раз установился лед, то пойдут же по озеру машины, они-то и перевезут! Это был страшный исход из блокированного Ленинграда. Спасавшиеся бежали от голода, а он настигал их на самом краю надежды… Они сидели и ждали, а их заносил снегом свирепый ветер.

Только к концу дня у контрольно-пропускного пункта появилось четыре военных машины: три грузовика и одна летучка – крытая автомастерская. Автобат из Ленинграда перегонял машины на тот берег. Дороги через озеро еще не было, прошло только несколько контрольно-разведочных машин, спешно определялась трасса. Комендант предупредил: ехать опасно, дороги нет, возможный маршрут не обозначен вешками, лед слабый и на пути будут встречаться полыньи, – противник постоянно бомбит этот район. Сопровождавший машины старший лейтенант все же принял решение ехать. Меня прихватили, посадили в летучку, и мы осторожно съехали на лед.

Комендант оказался прав – за три часа пути все четыре машины попали в полыньи, затянутые тонким льдом и занесенные снегом. К счастью, никто не погиб. На льду осталось семь человек в промокших во время купания в озере шинелях и полушубках, они быстро смерзались, дубенели. Надо было быстро идти, но маршрут был неизвестен. Шли наудачу…

Нам повезло. Нас встретили появившиеся из метели разведчики и вывели на близкий остров Малый Зеленец, где находилась их база. В палаточном госпитале нас спасали от обмораживания. Рано утром я услышал разговор: прощалась с подругами медсестра, – она уезжала на попутной машине в Ленинград за медикаментами. Я подозвал девушку и попросил ее, если благополучно доберется до Ленинграда, передать письмо Ольге Берггольц, которая живет в центре, на улице Рубинштейна, или, если не застанет ее, отдать письмо в проходную Радиокомитета.

Всю дорогу меня мучила мысль – как предупредить Ольгу, чтобы не смела сейчас переправляться через озеро, чтобы добивалась эвакуации самолетом, – Радиокомитет и Союз писателей должны и обязаны ей в этом помочь. Все увиденное и пережитое мной за этот день убеждало, что путешествие по озеру, когда еще не создана дорога, кончится гибелью. И вдруг это чудо – с какого-то крошечного острова, затерянного в просторах Ладоги, едет в Ленинград смелая женщина. Она взялась доставить письмо, счастливо перебралась через озеро, нашла Ольгу и вручила ей мое предупреждение…

А в эти дни Ольга Федоровна, собираясь в дорогу, писала прощальные письма, которые я должен был получить по возвращении.

«5.XII.41. Вечер. Я проснулась, как обычно теперь, от постылого грохота артобстрела<…>. Мне надо было сказать тебе, что от одной мысли, что я смогу быть матерью, как мне кажется, я чувствую столько сил, как будто бы не было и нет войны и осады со всем ее ужасом и угрозами. Душевных, конечно, сил, – физических, увы, мало сейчас зависит от меня. Никакие внешние трудности в связи с этим не страшат меня. Мне казалось часто, что доживу я лишь до конца войны, а потом иссякнут душевные силы, – весь

 

 

этот кошмар, стыд, разочарования выкипятят их, как огонь. Нет, не иссякнут – будут силы для жизни во всех областях – ив личной, и в общественной, и в творческой.

Мне казалось, что, покинув Ленинград, я внутренне умру, перестану писать, как-то обмякну. Нет! Я буду много работать, и в том же направлении, как здесь, – я буду работать для Ленинграда, для людей. Я буду писать. Я напишу еще хорошие вещи, а после войны – очень хорошие. Не смейся<…>, мне сейчас кажется так, я уверена именно в этом. Ты видишь – жизнь доверяет мне и тебе».

«Ведь это же чудо и благословение – и вообще, и для меня в особенности. Я не рассказывала тебе о том, как страшно умирали мои дочки: Ириша восемь часов, до последнего вздоха умоляла меня спасти ее, – она понимала, что умирает. И какими словами умоляла, как обещала «сделать все-все, что ты захочешь, только дай мне сто раз камфары, чтоб я не умирала». Да и Майка тоже, – она первый раз мне сказала «мама» и твердила это слово за день до смерти, уже умирающая. А потом эти аварии<…>, когда двоих убили у меня до появления на свет, оставив перспективу почти полной безнадежности в этом отношении.

<…>И вдруг в такие смертные дни, в дни крови, бесчеловечного истребления людей, в дни, отрицающие жизнь, в городе, где смертью грозит каждый час<…>, мне возвращается то, что было так безжалостно и страшно отнято. Разве это не чудо? Это чудо, это доверие жизни, это дар и, может быть, ее награда мне».

«6.ХП.41.

Вчера писала тебе при свечке – нет огня, а над свечкой пристроила кофейник на треножничке, и, представь, он согрелся, и я выпила кофе с твоим сахаром. Вот романтика гражданской, – нет, отечественной войны, как она есть! Не кончила письма, потому что началась тревога, и сразу – очень близко – три бомбы. И мой кофейничек скатился на пол, и все поехало. Я в эту минуту очень испугалась! Оказалось, что все три рухнули в наш переулок, в дом, где живут Фриц и Эрнст¹. Они спаслись буквально чудом, в одной комнате остались висеть. Сегодня иду по переулочку и слышу ликующий возглас откуда-то сверху: «Ольга Федоровна, привет, здравствуйте!» Поднимаю голову – в окне четвертого этажа стоит Фриц и сбрасывает оттуда свои вещи в тючках, а залез он туда по пожарной лестнице, – лестница стоит рядом. Дом снаружи только в трещинах. Внутри – прямое! Вот она опять была в двух шагах от меня.

7.XII.41.

Это было пятого вечером, вернее – ночью, немного позднее того, как ты провалился под лед. Мне только что принесли твою записку – пять минут назад. Вчера я начала писать тебе это, но опять не было огня, – теперь его не будет в домах вообще, а также не будет угля, – у вас в квартире второй день ниже нуля.

<…>Эта чудесная, милая женщина с плаката уверяла меня, что ты вне опасности теперь… Но она сказала: «Наши девушки его спасли». Господи, значит, это могло быть, что ты мог погибнуть? <…> А мы уедем, видимо, десятого. Через озеро. Ты не волнуйся, – твой вариант навряд ли повторится, ведь в те дни была все же оттепель (в городе было 18 градусов мороза, на озере – 27 градусов. – Г. М.), а вчера и сегодня – дикие морозы, сейчас – 25. Так что лед, видимо, окреп. А опасность, – если правду-то говорить, опаснее всего в Ленинграде. 5 декабря под грохот и свист я поехала в воинскую часть, где была раньше, читала новое стихотворение, написанное в ожидании машины, во время бомбежки, – меня с ним запишут, приедешь – если захочешь, послушай, ладно? Командиры были сверхдовольны, даже одарили меня плиткой шоколада и банкой витаминов С, и отлично накормили, и вообще, несмотря на мою типично ленинградскую внешность, ходили вокруг меня на бровях, и я уже подумала: «А не остаться ли?» Но когда ночью приехала домой, обнаружила, что Николай лежит с перевязанной головой, – у него на лестнице был припадок, он пропорол себе лоб, очень разбился, лежит второй день. Ты желал мне то спокойной, то доброй ночи, а это звучало почти иронически (ты не знал, конечно), ведь припадки-то самые злейшие у него почти исключительно по ночам, а последнее время их было по три-четыре за ночь, очень тяжелых, и пять дней подряд, с второго числа, без перерыва<…>. Не думай только, что я жалуюсь на судьбу, и не жалей меня за это, – это было бы неверно, совсем неверно<…>.

Короче говоря, если ехать, то с первой оказией. Я уверена, что все пройдет хорошо, ну а бомбежка дороги – дело счастья… Если же вдруг придется остаться в Ленинграде, я не испугаюсь, поверь! <…>Мы пока решили держать курс – вдвоем – на Архангельск, но там видно будет. Напиши и обязательно протелеграфь о себе на Вологду до востребования, – уж там-то я буду. Я оставлю тебе в твоем столе еще и записочку, и фото, и, может быть, стихи, кое-какие распоряжения и немножко настоящего кофе, – пей его один, за меня, по-моему свари, ладно?<…>

12.XII.4l.

Неужели я так и не дождусь твоего возвращения? Если пойдет машина – я уеду и не буду ждать обещанного самолета<…>. Вчера стало так плохо с сердцем, что я испугалась – не ложусь ли уж?

О, как мне не хочется уезжать из Ленинграда! Даже этот смертельный холод и тьма в квартирах не очень страшат меня. Если б не падали силы, что превращает меня в ненужную, еле волочащую ноги единицу!

1. Фриц и Эрнст Фуксы, братья – австрийские коммунисты, прикомандированные к Радиокомитету для работы в отделе контрпропаганды.[↩]