В соавторстве с народом

Возникла идея: создать, напечатать книгу, в которой наше обещание погибшим «Никто не забыт…» было бы понято и реализовано буквально. Во всех городах и селах Белоруссии собрать сведения о павших за Родину в минувшей войне и записать всех без исключения. В военных архивах – имена тех, кто пал в Белоруссии. Такую работу проделать можно только всем миром, «толокой», вовлекая тысячи и тысячи людей. И, прежде всего – школьников, молодежь. Что касается наших писателей, то они уже «расписаны» – каждый за своим (где когда-то жил или родился) районом. Не мертвым, а живым нужна такая Книга. Пройдут десятилетия, и люди свой род-племя будут знать, будут «начинать» со строки, записанной в ней – в этом свитке Памяти.

Да осуществится – с нашим не скудным участием – это дело!

Идея такой книги бросает неожиданный свет и на «обычную» работу документалистов. Многие и давно, каждый на избранном участке, «радиусе», делают свое дело, выясняя судьбы и имена, устанавливая правду, спасая от забвения то, чего действительно нельзя забывать.

Создана, существует огромная по количеству книг мемуарная литература о Великой Отечественной войне. У нас в Белоруссии в годы войны действовало более двухсот партизанских бригад. Они и сейчас действуют – на литературном, на мемуарном фронте. Не все, конечно, но многие. Одни активнее, другие поотстали… Наши писатели и журналисты А. Кулаковский, Р. Нехай, В. Жиженко, А. Миронов, Н. Тимошек, А. Петух, В. Хлиманов и другие помогли в этой работе многим бывшим партизанским и армейским командирам.

Поучительно: воинский подвиг защитников Брестской крепости известен стал целому миру благодаря гражданскому подвигу писателя. В нашей благодарной памяти они где-то рядом: солдаты Бреста и писатель Сергей Смирнов.

И минское подполье благодаря работе, прежде всего литераторов получило ту оценку, которую заслужило своими подвигами и жертвами, – в повестях и очерках И. Новикова и Н. Матуковского.

Любопытно, но и закономерно расширение рамок нашей документалистики, все больший выход ее к теме интернационального братства в борьбе с фашизмом, – например, книга В. Кардина о Сверчевском.

Что лежит в основе современной документалистики, если иметь в виду психологию самих авторов – участников войны? По-моему, то, что с наивной непосредственностью выразила одна ленинградка:

«Я осталась, я не знаю, почему я, такая, осталась. Я не знаю почему. Я малограмотная. Ну почему я осталась? Может быть, для того осталась, чтобы рассказать…»

Чувство обязанности, долга перед теми, кто не вернулся, кто из войны смотрит вслед нам, живым, – не это ли чувство питает нашу документалистику нравственно? Всякие другие чувства, соображения тоже могут присутствовать, но они проигрывают перед этим и должны проигрывать…

Нет, это не отменяет ту истину, что и документалистика участников войны, рожденная по велению памяти, обращена в день сегодняшний и завтрашний.

Сдвигается с места лавина памяти толчками и звуками сегодняшней жизни.

Документалистику пишут и «не участники», психологические истоки и побуждения их работы – целиком из дня сегодняшнего. Со временем «не участники» станут главными летописцами минувшей войны. Кто знает, может быть, как раз они скажут особенно нужную правду о «нашей» войне. Все может быть. Но даже если и так, думается, что прав В. Коваленко, когда пишет: «В каком бы направлении ни развивалось художественное творчество, правда документа навсегда останется тем каналом связи, который постоянно будет соединять литературу будущего с поколением, на долю которого выпала война». И пока живы они, на долю которых выпала самая тяжелая война, надо, чтобы как можно больше появилось этих самых документов.

В Белоруссии господствует партизанская мемуаристика. То же самое, кажется, и на Украине. В Ленинграде, естественно, такое же место занимает память о тех, кто голодал и боролся в городе и сражался на подступах к нему.

В московских и ленинградских издательствах вышли наиболее значительные произведения крупных наших военачальников – Жукова, Рокоссовского, Мерецкова и других. В этом же ряду и яркие мемуары наших авиаконструкторов (А. Яковлев, «Цель жизни»), летчиков (М. Галлай, «Первый бой мы выиграли»).

Мы уже привыкли к нарастающему потоку документальной литературы, который вырвался на простор в 50-е и 60-е годы.

Все это ко благу, но ведь возрастает и требовательность современного читателя к качеству мемуаристики. Все больше обнаруживается такая истина, закономерность: книги, адресованные безлико-среднему читателю, а не реальному нашему современнику, живущему чувствами и мыслями конца XX века, разделяют судьбу тех изданий, которые читаются лишь людьми, чьи фамилии и деяния упоминаются…

Но ведь не для однополчан пишется и издается, в конце концов, мемуаристика. Тем более, что их все меньше остается – однополчан.

Тут-то и встает самая сложная задача: как наладить контакт нашей памяти с молодыми душами, у которых предостаточно своих интересов и дел.

Для мемуарного, «воспоминательного» разговора с нашим молодым современником нужна, видимо, и современная мера правдивости, откровенности, доверительности. К этому, кстати сказать, достаточно приучила современного читателя настоящая военная литература (в том числе и документальная). Молодому читателю есть с чем сравнивать новые книги.

Многое, например, написано и пишется о Ленинграде. Небольшую книжку «О тех, кто выстоял» написал и белорусский академик, ленинградец Николай Павлович Еругин. Не знаю, какое упрямство ему помогло больше – упрямство математика, который точность ставит превыше всего, или чисто человеческое, – но он не принял многочисленные «профессиональные» советы, не стал делать, «как у других», и оставил все так, как сам помнит. Его книга стала фактом не издательской лишь, а литературной жизни. Благодаря самому главному в таком деле: чувство долга автором понимается как неотвратимый заказ рассказать правду, за которую не стыдно. Ни перед живыми, ни перед мертвыми.

О многих произведениях можно повести здесь разговор. Мне, например, особенно интересно, как выстраивается книга солдатских рассказов, воспоминаний, которую готовит Константин Симонов. Но уже полностью опубликованы «Разные дни войны» – одна из наиболее значительных книг о Великой Отечественной войне. В ней, кстати, уже в этой книге, много солдатских рассказов, записанных прямо на фронте, с живыми подробностями и особенностями языка.

Было бы не по-спортивному сравнивать литературные достоинства, значение книги опытного писателя с потоком книг, создаваемых непрофессионалами (хотя и с чьей-то помощью). Правильнее сравнивать «Разные дни войны» с писательской документалистикой и на ее фоне судить о качествах и уроках этого произведения.

Что эту книгу выделяет?

Прежде всего, военная судьба Константина Симонова, военного корреспондента центральных газет, обусловившая масштабы событий, которые он мог лично наблюдать. Нужно, однако, оговориться, что военная биография человека, который побывал во стольких грозовых и грозных точках бескрайнего фронта, столько увидел и честно испытал, не была автоматически заложена, записана в корреспондентском удостоверении. Его имели многие, но не все так безоглядно приобщались, приобщились к солдатской, к армейской судьбе – в Белоруссии, в Одессе, в Крыму, на Севере, в Сталинграде… Я не знаю книги, в которой бескрайняя линия фронта 1941 года так высвечена, трагически и правдиво, как в «Разных днях»… Через личные впечатления и ощущения. Здесь и все длящаяся неожиданность новых и новых, непонятных тогда, прорывов и успехов врага. Здесь и жадная фиксация фактов, поступков, характеров, событий, в которых проглядывали, рядом с поражениями, наши будущие победы. Победный 45-й (о котором повествуется во втором томе) действительно стал возможен потому, что летом, осенью, зимой 41-го был сорван немецкий блицкриг. Страшной ценой крови, науки ненависти, мук народных…

Есть и другие масштабные книги об этих событиях, с достоинствами другого порядка – профессиональным знанием, освещением военных и политических решений и событий второй мировой войны и т. д. «Разные дни войны» через авторские комментарии определенным образом восходят и к тем книгам, но у Симонова, плюс ко всему, есть еще и человек – во многих измерениях, доступных лишь литературе.

Что и говорить, не всем было дано это – выбирать свою судьбу на войне, как дано было военному корреспонденту крупных газет. Лейтенанты или солдаты, будущие писатели-баталисты Григорий Бакланов, Юрий Бондарев, Даниил Гранин, Анатолий Ананьев, Владимир Богомолов, Василий Субботин, Василь Быков, Иван Мележ накрепко, можно сказать, намертво привязаны были к судьбе батальона, полка, роты, взвода, где они служили. Корреспондент, если он честный или хотя бы самолюбивый человек, считал невозможным уехать с позиции, когда началось дело, «заварилась каша». Это – одна психология, одна передовая. И другая – у человека, которому в этом смысле выбирать вообще не дано. У этих, других, не было личного ви´-дения широкого фронта, но есть в их книгах особенная глубина сращения с окопной солдатской судьбой…

Солдатская добросовестность военного корреспондента, которая не только отражена в событиях книги «Разные дни», но которая и сделала, создала эту книгу, проявлялась не в том лишь, что ты не уезжаешь от надвигающегося боя, опасности, смерти, хотя и можешь, но и в том, что снова и снова едешь этому навстречу – из спокойного тыла. Добровольцев в армии было много. Корреспондент такой – доброволец многократный. И всякий раз все та же психологическая задача. Не будем утверждать, что все и всегда решали ее одинаково.

Читая дневник писателя «Разные дни войны» – честный рассказ про то, как человек, конечно же, опасаясь, что убьют, сволочи, и не дадут написать, рассказать, когда придет «время литературы», как он снова и снова лез туда, где убивают, – по контрасту, я невольно вспоминал зычное выступление одного поэта.

Человек совершенно серьезно рассказывал, что он – представьте себе! – слышал гром орудий, поехав к фронту, в Можайск. Дальнего звука этого вполне хватило ему на всю жизнь – на поэтические сборники, на военную поэму и на то самое выступление на вечере, которое я слышал.

Писательские книги-воспоминания о минувшей войне и книги-дневники значительны в меру их нравственной обеспеченности. В фактах можно соврать, невозможно соврать в чувстве – никакой профессионализм не выручит. Для меня такими нравственно наиболее «обеспеченными» и значительными видятся «Дневные звезды» Ольги Берггольц, «Ленинград действует» Павла Лукницкого, «В осажденном Ленинграде» Г. Князева, «Первая книга» Ивана Мележа и вот эта – «Разные дни войны».

Мы знаем и другие случаи, примеры: человек фактически сбежал со своего писательского, корреспондентского поста, на который ставила его Отечественная война. А двадцать пять лет спустя появляются и его военные мемуары. Все есть – факты, даты, имена, всесокрушающая наглость. А чувство – лжет. И спрятать этого невозможно…

Я столько говорю о личностном и нравственном начале в документалистике не ради комплиментов. А идя вот от какой мысли, убеждения, многократно подтверждаемых жизнью: для литературы иногда хорошо даже то, что для писателя-человека плохо и даже очень плохо.

Плохо, когда тебя поставили в шеренгу расстреливаемых и приговор уже звучит неотвратимо («…посредством расстреляния!») над Сенатской площадью, и ты, видя нечто последнее в своей жизни – плавящееся золото церковного купола, отчаянно считаешь оставшиеся секунды, а дни, месяцы, годы жизни, которых не будет, кажутся невозможным счастьем бессмертия… Плохо, когда тебя травят, травят, травят – гонит по всей Италии родная Флоренция… Или когда полжизни гноит в тюрьме инквизиция… Для человека плохо – Достоевского, Данте, Кампанеллы… Но они еще и писатели. Где другие теряют все, они нашли: «Записки из Мертвого дома», «Преступление и наказание», «Божественную комедию», «Город солнца»… В этом парадокс писательской профессии. Именно там, где теряешь, находить самое ценное для литературы: правду чувств, переживаний и сопереживаний. Ведь, в конце концов, главное назначение литературы – выражать в переживании драматическую сложность человеческого существования.

Прямой расчет выбирать дороги трудные. Нести тяжесть, которую твои современники несут. Не ради книг будущих, а по человеческой совести. Житейские чувства сильнее профессиональных – тем более на такой войне, какую мы пережили. В дневниковых записях К. Симонова, хотя они и делались с прикидкой на работу – журналистскую, писательскую, – все чувства связаны не с литературой – с войной. Но вот окончилось главное, общее дело, и тогда вступил в свои права писательский расчет. И законной выглядит радость, что принес с тяжелейшей войны свой писательский «трофей». В письме Симонова американскому издателю (октябрь 1945) звучит благодарность военной судьбе за то, что она была не из легких.

«Война окончилась, и теперь можно сказать, что профессия военного корреспондента была в общем нелегкой. Во мне всю войну боролись два чувства: желание увидеть все своими глазами, чтобы потом, после войны, написать об этом как следует, и боязнь быть убитым, и как следствие этого невозможность написать об увиденном.

Чем дальше шла война, чем ближе было к ее концу, чем больше становился запас наблюдений – тем острее делалось это противоречие…

Теперь все это позади, и, как это свойственно человеку, когда опасность осталась уже позади, упрекаешь себя за все случаи, когда не рискнул сделать то-то и то-то или не хватило храбрости побывать там или здесь»… В ней есть все, в этой книге: и правда фактов, поведения, и искренность чувства, и нравственная высота оценок и самооценок. Автору как бы даже неловко, что он столько повидал, смог, сумел и остался цел-невредим. Он готов задвинуть себя в какой-то безликий ряд… И это не поза, а настоенная на многолетнем раздумье правда чувства. Все того же чувства долга, обязанности перед павшими. Нам и без того дано много: мы остались живы, нам дана возможность рассказать…

«Хотя я никогда за войну не служил в одной части ни с кем, кроме моих товарищей по «Красной звезде», – пишет К. Симонов, – однако люди, встреченные хотя бы накоротке и порой всего единожды за войну, но запавшие в душу или по тем или иным причинам оставшиеся в памяти, в какие-то минуты войны для меня были однополчанами. Наверное, без этого, пусть скоротечного чувства своей причастности к тем людям, к тому коллективу, в который ты попал как военный корреспондент, вряд ли можно было душевно выстоять, проработав всю войну в далеко не самой трудной – я уже писал об этом, – но, добавлю, в то же время и в самой одинокой из всех профессий – военного корреспондента».

Профессиональная, человеческая искренность и добросовестность сквозят во всем в книге Симонова: в правдивости, порой беспощадности самохарактеристик, в мучительном раздумье, стремлении понять, оценить события и человека, в справедливости к людям. И если ее, справедливости такой, не хватало тогда, в условиях войны, автор возвращает ее человеку, посылает – пусть и через тридцать пять лет – в сегодняшних комментариях. Вот один лишь пример.

Дневник: «Два рыбака, как и в прошлый раз, сидели впереди на моторке и тянули нашу лодку на буксире. Темно было так, что я с трудом различал лицо Николаева, сидевшего напротив меня. Мы тихо переговаривались. Рыбаки могли бы в такую ночь завезти нас куда угодно, если бы они польстились на немецкую награду, которая, наверное, была бы немалой за генерала и корпусного комиссара сразу».

Комментарии: «Откуда они взялись в моем дневнике, эти кажущиеся мне сейчас нелепыми и даже оскорбительными слова о рыбаках, которые «могли бы в такую ночь завезти нас куда угодно»?

В других случаях я иронизировал в дневнике над подозрительностью других людей. А здесь мне самому пришла в голову мысль, наверно рикошетом долетевшая откуда-то из тридцать седьмого года».

Когда я читал эту книгу, особенно поразила меня заключенная в ней такая правда 41-го, многими пережитая единожды, а Симоновым – многократно. Каждый, кого настигал фронт, оккупация, помнит это чувство нарастающей тревоги и неспособность свою поверить, что возможно это: немцы придут и в твой дом! Военный корреспондент Симонов, побывав под Борисовом, Могилевом, Смоленском, уже испытав, пережив все это, затем, как челнок, снует вдоль линии фронта и, зная больше, чем другие, за них, за других, снова и снова испытывает то, что они испытают завтра… Начинаешь видеть, чувствовать, как твое, пережитое и тобой, длилось во времени и на всем тревожном пространстве летнего и осеннего фронта сорок первого года.

К. Симонов не подгоняет вчерашний дневник к современным комментариям, он оставляет читателю право и возможность делать и свои выводы. Даже если они не совпадут с авторскими. Еще один полезный урок этой книги. Ведь наши комментарии в документальных книгах – не самое долговечное. И Симонов это понимает лучше многих. Для будущего читателя, возможно, больше скажут не сами комментарии, а тот зазор, который всегда остается между ними и живым голосом войны. И зазор этот с годами, скорее всего будет расширяться, а не сужаться. Сознаем это и мы тоже – авторы комментариев к «Огненной деревне» и «Блокадной книге»… Потому-то и старались, стараемся, чтобы наших комментариев поменьше было.

Симоновские комментарии выигрывают в том смысле, что они тоже документ – вбирают в себя архивные материалы, а также продолжают (другими средствами и в другом времени) ту лее личность повествователя, которая и в дневнике.

Отсюда особая целостность книги, ее художественная и философская многомерность.

Я уверен, что «Разные дни войны» – книга-долгожитель. Многое и многое «художественное» о минувшей войне состарится и умрет, а непосредственное чувство событий, человеческих судеб, зафиксированное в этой и в подобных книгах-документах, будет трогать сердца и души неведомых нам людей. Литература наша, критика вот уже скоро сорок лет зовет, кличет новую «Войну и мир». Быть ей или не быть – распорядится время, одно можно утверждать: все попытки напрямую повторить гениальный план толстовской эпопеи ничуть не приблизили нас к желанному горизонту. Он отступает ровно настолько, сколько шагов делают к нему авторы военных эпопей. Таково уж свойство классики: оставаться недосягаемым образцом. Единственный способ для литературы приблизиться к ней – создать свою классику, заново. Не задаваясь при этом целью: а напишу-ка что-то толстовское! Книга «Разные дни войны» не расчетом, не претензией создавалась, а самой военной биографией писателя, самим временем…

Книга «Разные дни войны» написана военным корреспондентом, который вопреки всем случайностям войны «в редакцию вернулся». Но она и о тех, что не вернулись. О тех и за них… Правдой Симонов воздвиг лучший памятник военному корреспонденту Великой Отечественной…

* * *

Сошлюсь я и на свой опыт работы. Тем более, что это не мой лично, а целой группы соавторов опыт. И Брыля, и Колесника, и Гранина. Они меня не уполномочивали высказывать такие-то и такие мысли о жанре наших книг (а я об этом собираюсь поговорить), но многое, о чем я скажу, искали мы вместе, находили или не находили, удавалось или нет – всем.

А вдруг и наш опыт кому-то пригодится? И вообще-то у меня в данном случае установка откровенная: совратить профессионалов-романистов, завлечь, заманить их в «чистую документалистику». Документализм в романах, повестях – это хорошо, конечно, но и в «чистой документалистике» им есть что делать – самым что ни есть художникам из художников. В памяти народной – в этом все еще главном, хотя и не бессрочном (и надо торопиться!) документе Великой Отечественной войны – столько всего заключено, такая в ней глубина – нравственная, психологическая, гуманистическая… Это я и хочу продемонстрировать на конкретных примерах, рассказах людских.

Первотолчком и к нашей работе было ощущение, что народная память об этом (Хатыни, Ленинградская блокада) существует рядом с нами, прорываясь, как обжигающие гейзеры, и уходит, уйдет насовсем, если ее не записать.

Вначале было чувство.

Мысли, как это сделать, во что это оформится, приходили, пришли после. Жанр потом родился. Удачный он или нет – это другое дело. Но, похоже, что это жанр, то есть что-то способное к повторению и в то же время развитию, что должна доказывать и «Блокадная книга» (если она, конечно, доказывает). Самим заглавием – «Блокадная книга» – мы сформулировали ощущение, что это не роман, не повесть, не мемуары… Тогда что же? Можно назвать это и репортажем с места исторического события, репортажем-воспоминанием. Подчеркивая – «исторического». Потому что не место, а время здесь важнее. Из прошлого, давно ушедшего времени репортаж: это происходит у вас на глазах – тридцать пять лет назад!..

Возможно ли вести рассказ о том, что происходит сейчас, в эту вот минуту, из тридцатипятилетней дали? Художественная литература это делает давно и запросто, как бы моделируя ту самую фантастическую «машину времени». Писатель заселяет прошлое вымышленными или историческими персонажами и зазывает, заманивает туда читателя, переселяя и его из современности в прошлое. Любой роман, в конце концов, превращается в такую «машину времени» – даже если он о современности написан. (Время уходит вперед и современность делается прошлым.)

Это романы, повести. А репортаж? Пригодна, возможна подобная «машина времени» здесь? Репортаж предполагает сиюминутные события и время сиюминутное.

Но ведь для хатынской, для блокадной, для подобной памяти бега времени как бы не существует. Нет, люди эти живут сегодняшними интересами, как все. Но та память, если ее потревожило что-то, оживает как сиюминутное переживание, ощущение, почти действие. Даже как физическая реальность. Бывший блокадник говорит: «Есть не хочется, но зубы все время горят»… Вам рассказывает женщина из убитой деревни о том, что происходило тридцать лет назад, но ощущение такое, что женщина только что вырвалась оттуда и вы первый человек из живого, из неубитого мира, кому она рассказывает, веря и не веря сама, что было, что такое с ними сделали… А вот еще блокадник: «Теперь сразу все не вспомнишь. Стараешься обычно и забывать, когда вспомнишь. Потому что и теперь силы подкашиваются, делается плохо, когда вспомнишь то время» (Масленников А. П.).

Не любое событие, даже если оно действительно (а не газетно лишь) историческое, способно создать подобную память, а значит, и этот жанр – жанр репортажа из прошлого времени. Нужно, чтобы действительно (и у многих) душу перевернуло – на всю жизнь.

Работа и забота авторов подобных книг-репортажей заключается, прежде всего, в том, чтобы народную память, состоящую из множества безжалостно правдивых рассказов, свести в фокус. Подобно тому, как солнце ловят множеством зеркал. И тем создать общую температуру, намного большую, чем от каждого зеркала-рассказа. Некоторые читатели и первой и второй книги жалуются: понимаем, это нужно, но выдержать, прочесть это я не в состоянии. Но задача, цель у авторов вполне определенная: сделать так, чтобы и через тридцать и через пятьдесят лет читающий ощущал и боль, и ожог, и холод, и голод других людей. Зачем? А хотя бы затем, что, забывая вчерашнее, человек рискует встретиться с тем же завтра…

Москвичка написала нам, что после чтения «Блокадной книги» она поймала себя на том, что в магазине стала смотреть: что бы такое купить – горох или еще что-либо, что может долго храниться. А другая женщина сказала, что всю ночь, во сне, спасала свою собаку – чтобы не съели, не съесть…

Вот так это действует, оказывается, на чувства. А уж сознание – на то оно и сознание! – должно выработать из первоначальных чувств что-то более осмысленное и разумное.

В свое время «Литературная газета» напечатала рассказ белорусской женщины Ольги Андреевны Минич. Газета получила и переслала нам письмо одной учительницы. В нем тоже ответ: нужно ли обжигать правдой нашего современника или не нужно.

«К вам обращается директор московской средней школы N 8 Черемушкинского района Нина Марковна Баранцева. Школа у нас большая – 1,300 человек. Весь учительский коллектив делает все возможное, чтобы воспитать наших ребят нравственно чистыми, преданными Родине людьми. Конечно, материалы о Великой Отечественной войне – самая благодатная почва для такой работы. Но, к сожалению, не всегда написанное о войне доходит до сознания ребят. Мы, учителя, рассказываем о войне и плачем, а глаза ребят сухие и безразличные».

Если глаза у ребят бывают «сухие и безразличные» – вина в том наша, тех, кто устно или письменно разговаривает с ними. А может быть, кое в чем и учебников школьных…

Когда в Тонеже мы застали школьников, играющих в картишки в тени от памятника на братской могиле, где покоятся сгоревшие кости их бабушек и дедушек, их односельчан, долго потом мучил вопрос: кто они – выродки? Прошел первый гнев, и теперь, вспоминая тех, даже смутившихся, когда их застали за таким занятием, школьников, думаешь вот о чем: что-то мы, видимо, упустили в воспитании их чувств.

Или другой пример.

Иду как-то по улице, впереди – одноногий инвалид. Высокий, все еще сильный, мужик, а оттого и плечи, высоко взлетающие на костылях, и нога, осторожно опускающаяся на лед, – все такое беспомощное, немое… Его обгоняет мальчишка лет пятнадцати. На проезжей части как раз стояла машина, даже не машина – «Запорожец». Так и прошел паренек, развернувшись к машине, не взглянув на страдающего человека, не видя его. Ничего вроде не произошло, а помнится…

* * *

Множественность рассказов, рассказчиков в книгах, подобных «Огненной деревне» и «Блокадной», – важнейшее условие самого жанра. Формообразующее условие.

Записи отдельных рассказов, судеб людей из народа практиковались издавна. С сохранением всех особенностей живой речи, интонации. Выпущены были великолепные сборники подобных рассказов. Например, «Смоленский этнографический сборник» белорусского и русского фольклориста В. Н. Добровольского. Именно об этом материале Владимир Ильич Ленин говорил, что на нем «можно было бы написать прекрасное исследование о чаяниях и ожиданиях народных»^##Вл.