Письма и судьбы

«Письма русских писателей XVIII века», «Наука», Л. 1980, 472 стр.

Давно замечено, что дневники, мемуары и письма минувших эпох читаются порой с большим интересом, чем произведения современной им изящной словесности. Система художественных условностей, нормы эстетического мышления устаревают быстрей, чем человеческие радости и страдания, волнения и надежды. С другой стороны, документ сращен с породившей его исторической реальностью куда теснее, чем художественное произведение, и, следовательно, лучше защищен от произвольных интерпретаций, от сознательных и бессознательных подмен чужого своим. Свидетельства очевидцев приближают к нам прошлое, не обманывая мнимой легкостью понимания. Могут они и служить ключом к художественному творчеству эпохи, если только не искать однозначных фактических соответствий, а иметь в виду, что перед нами два разных языка, на которых выражает себя единое историческое сознание.

Сборник «Письма русских писателей XVIII века» содержит 285 документов, принадлежащих четырнадцати литераторам и охватывающих целое столетие. Первое из публикуемых писем датировано 1731 годом, и говорится в нем об успехе одной из первых книг новой российской словесности – выполненного Тредиаковским перевода романа Тальмана «Езда в остров любви»; последнее – написано в 1835 году, когда русская публика уже прочла «Евгения Онегина» и «Вечера на хуторе близ Диканьки». Большинство материалов, вошедших в книгу, публикуется впервые. «…Состав сборника, – как пишет его ответственный редактор Г. Макогоненко, – обусловлен находками» (стр. 5), и это объясняет его мозаичность и пестроту. В самом деле, здесь собраны письма, адресованные друзьям и родственникам, чиновникам и покровителям я даже царствующим особам. Среди публикуемых писем денежные ходатайства и официальные бумаги, прошения и реляции, трактаты по истории дипломатии и описания светских новостей. Но за внешней хаотичностью встает живой облик яркого периода в истории русской литературы, несколько заслоненного от нас вершинами, которых она достигла в XIX веке.

Единственный раз составители книги отступают от выбранного ими принципа, давая практически полный свод дошедших до нас писем Сумарокова, как новонайденных, так и печатавшихся ранее. Собранная воедино и тщательно прокомментированная, сумароковская переписка помогает по-новому взглянуть на яркую и по-своему трагическую фигуру писателя, понявшего, что Литературная деятельность имеет величайшее общественное значение, и посвятившего этой деятельности свою жизнь задолго до того, как такое самосознание стало нормой в русской литературе. Судьба Сумарокова предстает по его письмам, адресованным чаще всего Шувалову, а потом Екатерине II, как цепь бесконечных столкновений с сильными мира сего, непрестанных унижений, попыток, столь же яростных, сколь и тщетных, отстоять свое человеческое, сословное и профессиональное достоинство. Сейчас в сумароковской убежденности, что его «имя долее на свете пребудет» (стр. 128), нежели имена его сиятельных недругов, можно отыскать истоки независимой позиции Карамзина, считавшего, что авторитет писателя дает ему право на равных разговаривать с царем, и пушкинских представлений о миссии поэта. Однако многим современникам Сумарокова такая убежденность казалась лишь проявлением непомерного тщеславия, если не сумасшествия. «Борьба Сумарокова за права русского писателя действительно для императрицы и вельмож выглядела безумием. Да иначе она не могла восприниматься в тех исторических условиях…» (стр. 31), – замечает по этому поводу Г. Макогоненко в предисловии к сборнику.

К сожалению, предвзятый и односторонний подход к личности и деятельности Сумарокова унаследовали и многие ученые нашего столетия, порой глядящие на поэта глазами его литературных противников. Даже такой авторитетный исследователь литературы XVIII века, как Г. Гуковский, пренебрежительно отозвался о письме, в котором поэт говорит об оскорблении, нанесенном ему графом Чернышевым (N 14). В естественной человеческой растерянности перед лицом силы, наглеющей от сознания собственной безнаказанности, Г. Гуковский увидел «смесь нового представления о дворянском гоноре со старозаветным рабствованием» ¹. Будем надеяться, что выход эпистолярного наследия Сумарокова поможет воздать должное этому «самому забытому» (стр. 182), по словам публикатора В. Степанова, из крупных писателей, восстановить его подлинный, неискаженный облик.

Иной характер имеет обширное собрание писем М. Муравьева, занимающее вместе с Сумароковским две трети объема сборника. Во-первых, письма эти составляют лишь незначительную часть огромных архивов, оставшихся после писателя. Они охватывают немногим менее года его жизни. Во-вторых, адресованы письма отцу и сестре, это частная переписка, что определяет ее стиль и тематику.

Роль Муравьева – одного из родоначальников русского сентиментализма – была впервые раскрыта в труде Г. Гуковского². Теперь мы представляем ее себе более полно благодаря многолетней публикаторской и исследовательской деятельности Л. Кулаковой, еще до войны начавшей подготовку к печати настоящего цикла муравьевских писем. В этих письмах в красочных подробностях встает важный период в жизни Муравьева, отца и дяди видных декабристов и одновременно воспитателя Александра I, писателя и человека, перед которым преклонялись Карамзин, Жуковский и Батюшков.

Муравьев публикуемых писем совсем не тот меланхоличный и мечтательный мудрец, каким он был в сознании своих младших почитателей. Это молодой провинциал, веселый и жизнерадостный, входящий в столичную жизнь и обнадеженный благосклонным вниманием литературных знаменитостей. Он полон честолюбивых замыслов и стремится создать у родных как можно более благоприятное впечатление о своих занятиях.

Интересно, что в 1777 – 1778 годах, когда писались письма, Муравьев и в своих художественных произведениях отошел от принципов сумароковской школы – в эпистолярном творчестве он еще раньше приблизился к стилистике и эстетике зарождающегося сентиментализма – письма отличают углубленный самоанализ, чувствительное морализаторство, оформленное как спонтанное душевное излияние. Письма, как это часто бывает, обгоняли литературный процесс.

Другие писатели представлены в сборнике подборками менее значительными по объему, но по-своему интересными. Начиная с деловой переписки Тредиаковского, в которой выделяется ходатайство об удвоении размера денежной компенсации, установленной кабинетом за избиение поэта Волынским, и до дружеских записок Дмитриева, вошедшие в книгу материалы полны бесценных сведений о литературе и нравах эпохи. Полные жалоб письма домой Каржавина знакомят читателя с нищенским бытом русского юноши, обучающегося в Париже; изысканно-остроумные послания Львова Капнисту вводят в стиль отношений, сложившихся в литературном кружке, в который входили оба поэта; эпистолярные проповеди Новикова дают дополнительные штрихи, раскрывающие умонастроения, владевшие им в последние годы жизни.

Необходимо сказать, что появление «Писем русских писателей» стало возможным благодаря огромному изыскательскому труду целого коллектива ученых. Сборник готовили двенадцать исследователей, снабдивших его развернутым реальным комментарием. Они провели свою работу с высокой мерой ответственности и профессионализма, широко привлекая источники, не введенные или не полностью введенные в научный оборот, и обнаруживая в них еще неизвестные факты. Однако даже на этом фоне выделяются две эталонные работы: комментарии В. Степанова к письмам Сумарокова и В. Вацуро – к письмам Дмитриева, представляющие, по сути дела, самостоятельное историко-литературное исследование. В. Вацуро в небольшой вводной заметке к своим примечаниям дает глубокий анализ литературной позиции Дмитриева в XIX веке – темы, малоисследованной из-за того, что Дмитриев преимущественно рассматривался как писатель предшествующего столетия. Между тем в 20 – 30-е годы XIX века стареющий поэт был живым связующим звеном между литературами разных эпох, и обращение к его переписке представляет значительный интерес.

В фундаментальном предисловии Г. Макогоненко подробно рассмотрено то новое, что вносят публикуемые материалы в изучение русской литературы XVIII века. Автор предисловия полемизирует с тыняновской концепцией литературного факта. Концепция эта, сыграв в свое время выдающуюся роль в нашей науке, приобрела теперь, отчасти благодаря заслуженному авторитету ее создателя, репутацию непререкаемой истины. Опираясь на данные сборника, Г. Макогоненко – в отличие от Ю. Тынянова – доказывает, что превращение письма в явление литературное происходило еще до деятельности Карамзина и его последователей. Литературность оказывается в высшей степени свойственна муравьевским и сумароковским письмам.

Мысль эта справедлива и в общетипологическом плане. Письма, как известно, занимают важное место почти во всех основных европейских литературах задолго до зарождения сентиментализма. Не случайно именно писатели-классицисты, как английские, так и французские, широко печатали свою частную переписку, а автором «Португальских писем», первого эпистолярного романа, был литератор, близкий Буало и Расину.

Концепция Ю. Тынянова, по-видимому, нуждается в уточнении и в своей теоретической части. Едва ям правомерно считать активные взаимоотношения литературы и литературного быта только принадлежностью определенных эпох. Документы, вошедшие в сборник, указывают на то, что связь с бытом литературы XVIII века была органична и нерасторжима.

Единственное замечание критического порядка, которое хотелось бы высказать в адрес издания, к сожалению весьма утопичное, касается унификации орфографии и пунктуации писем по современным нормам. Бессмысленно, конечно, предъявлять претензии тем, кто работал над сборником, поскольку они, во-первых, оговаривают, что «публикация текстов… не ставит задач лингвистического характера» (стр. 42), а во-вторых, следуют сложившейся практике. Но можно поставить под сомнение безусловную правомерность такой практики. Именно в рукописях наиболее отчетливо прослеживаются пути выработки грамматических норм языка, закономерности его становления. А ведь в книге отразился важнейший период истории русского языка.

Но есть и другой аспект. Манера письма, в том числе, естественно, орфография и пунктуация, отражает личность пишущего, в особенности если речь идет о частных бумагах. Недаром за рубежом установилась традиция печатать архивные материалы настолько близко к их первоначальному облику, насколько это позволяют полиграфические возможности. Не исключено, что в данном случае целесообразен был бы компромиссный вариант – напечатать в неизмененном виде часть писем, дать образцы авторского правописания.

Впрочем, замечание это не умаляет значения «Писем русских писателей XVIII века». Эта книга, несомненно, оставит заметный след не только в филологической науке, но и в более широких областях нашей культурной жизни, поскольку она на высоком научном уровне удовлетворяет все возрастающий интерес к русской литературе XVIII века и ее деятелям. Даже читатель, которого не заинтересуют трагедии Сумарокова и повести Муравьева, почувствует человеческое тепло, заключенное в письмах.

1. Г. А. Гуковский, Очерки по истории русской литературы XVIII века. Дворянская фронда в литературе 1750-х – 1760-х годов, М. – Л. 1936, стр. 50, Отметим, кстати, что Сумароков чувствует себя уязвленным не только как дворянин, но главным образом как писатель, и произнесенная в его адрес брань непереносима, по его мнению, «для бригадира, а еще более для сочинителя трагедий» (стр. 79; подчеркнуто мной. – А. З.).[↩]
2. Г. А. Гуковский, У истоков русского сентиментализма, в его кн.: «Очерки по истории русской литературы и общественной мысли XVIII века», «Художественная литература», Л. 1938.[↩]