Пишущие герои у Гоголя

Нам представляется, что гоголевских пишущих героев можно, с известной долей условности, поделить на две группы. К первой мы отнесем героев, сочиняющих в художественном мире Гоголя письма, записки или иные тексты, то есть являющихся создателями, авторами. К таким героям можно отнести Аксентия Ивановича Поприщина с его дневником или городничего, пишущего записку жене. Ко второй же группе относятся герои, пишущие или переписывающие тексты по роду своей деятельности, то есть исполнители – например, чиновники. Это Акакий Акакиевич Башмачкин или Иван Антонович Кувшинное рыло.
Мы отчетливо осознаем насколько относительна подобная классификация, поскольку Поприщина, пишущего от тоски записки, а значит, являющегося автором, в то же время можно отнести ко второй группе героев, переписывающих бумаги по служебной необходимости, то есть чиновников для письма. Башмачкин же, который в принципе автором-сочинителем являться не может, в свободное от работы время переписывает бумаги для собственного удовольствия, а значит, в этот момент переписывание для него носит не служебный, а некий эстетический характер, и поэтому даже, казалось бы, механическое копирование становится в какой-то мере творческим.
Где сильнее проступает эта пишущая «сродненность» со своими персонажами? В одиночестве, тоске и сумасшествии поприщинского дневника или в нагло-залихватском письме Хлестакова Тряпичкину? А может, в башмачкинской страсти к переписыванию?
К художественным текстам Гоголя, где наиболее сильно проявилась тема пишущих героев, мы отнесем: «Ивана Федоровича Шпоньку и его тетушку» (1832), «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» (1835), «Нос» (1835), «Записки сумасшедшего» (1835), «Шинель» (1842), «Ревизор» (1836).
Самые первые письма, которые герои пишут друг другу в контексте произведения, появляются в повести, относящейся ко второй части «Вечеров», – «Иван Федорович Шпонька и его тетушка».
Подпоручик Шпонька получает от тетки «письмо такого содержания: «Любезный племянник Иван Федорович! Посылаю тебе белье: пять пар нитяных карпеток и четыре рубашки тонкого холста; да еще хочу поговорить с тобою о деле: так как ты уже имеешь чин немаловажный, что, думаю, тебе известно, и пришел в такие лета, что пора и хозяйством позаняться, то в воинской службе тебе незачем более служить. Я уже стара и не могу всего присмотреть в твоем хозяйстве; да и действительно, многое притом имею тебе открыть лично. Приезжай, Ванюша; в ожидании подлинного удовольствия тебя видеть, остаюсь многолюбящая твоя тетка. Василиса Цупчевська. Чудная в огороде у нас выросла репа: больше похожа на картофель, чем на репу»»¹ .
Весьма заманчиво увидеть в письме Василисы Кашпоровны пародирование писем М. И. Гоголь, тем более что в этом будет своя доля правды. Например, в тщательном описании посылаемого племяннику белья. Очень сходные описи присылаемых вещей можно найти в письмах М. И. Гоголь к сыну, относящихся, кстати, к тому периоду, когда он создавал повесть «Иван Федорович Шпонька и его тетушка», то есть к 1831 году. Но списки посылаемых вещей традиционно описывают любые матери в письмах к сыновьям или тетушки к племянникам, и поэтому мы удержимся от соблазна демонстрировать эпистолярные приемы, слишком близко лежащие к поверхности. Попробуем взглянуть поглубже.
После обращения к любимому племяннику и описания белья следует фраза, на первый взгляд, невинная, а при ближайшем рассмотрении полная эпистолярного яду: «ты уже имеешь чин немаловажный, что, думаю, тебе известно». Этой фразой тетушка демонстрирует свое природное ехидство и одновременно знание любимого племянника, который не отличался большими умственными способностями. К тому же подпоручик Шпонька еще очень робок, и тетушка, прекрасно это понимая, напишет дальше достаточно загадочно: «многое притом имею тебе открыть лично». Что она имела в виду этой фразой? Конечно, свое сильнейшее желание поскорее женить любимого племянника и тем самым увеличить его небольшое «именьице». Но помня о его необыкновенной робости и боясь вспугнуть его предстоящей женитьбой, тетушка решила не писать об этом напрямую, а заинтриговать Ивана Федоровича туманными словами «многое», «открыть», «лично». А затем она обращается к нему уже не этикетно, по имени и отчеству, как в начале письма, а просто: «Приезжай, Ванюша». Этим неожиданно ласковым финалом продолжается процесс заманивания. Потом тетушка подпишется своей труднопроизносимой фамилией, которая, кстати, больше уже в тексте не прозвучит ни разу, что свидетельствует о бескорыстной гоголевской любви к сложным именам и фамилиям. Бескорыстной, потому что, любовно выписав какое-нибудь заковыристое имя, автор к нему уже больше не вернется никогда. Ну и наконец, чудная репа, похожая больше на картофель, завершит это письмо. Тут Гоголь продемонстрирует один из своих основных стилистических приемов, когда неожиданное, почти абсурдистское вываливание информации, не имеющей ни малейшего отношения к предыдущему тексту, придает письму достоверность причудливой женской логики.
Итак, письмо Василисы Кашпоровны, несмотря на свою кажущуюся краткость и простоту, похоже, как и все у Гоголя, на шкатулку с двойным, а то и с тройным дном. Тетушка демонстрирует недюжинную женскую хитрость для того, чтобы вернуть племянника домой, и использует она минимальное количество эпистолярных средств.
«Через неделю после получения этого письма Иван Федорович Шпонька написал такой ответ: «Милостивая государыня, тетушка Василиса Кашпоровна! Много благодарю вас за присылку белья. Особенно карпетки у меня очень старые, что даже денщик штопал их четыре раза и очень оттого стали узкие. Насчет вашего мнения о моей службе я совершенно согласен с вами и третьего дня подал в отставку. А как только получу увольнение, то найму извозчика. Прежней вашей комиссии, насчет семян пшеницы, сибирской арнаутки, не мог исполнить: во всей Могилевской губернии нет такой. Свиней же здесь кормят большею частию брагой, подмешивая немного выигравшегося пива. С совершенным почтением, милостивая государыня тетушка, пребываю племянником Иваном Шпонькою»». В ответном письме Шпонька подтверждает безвольность и робость своего характера. В его послании отсутствуют признаки хотя бы минимальной эпистолярной самостоятельности, поскольку построил его Иван Федорович точно так же, как построила свое письмо тетушка. У тетушки после приветствия следует описание посылаемых «карпеток», у Шпоньки после приветствия – благодарность за «карпетки». Затем тетушка призывает Шпоньку приехать, и тот «совершенно» (как же все-таки Гоголь любил это слово) согласен. Казалось бы, что хоть после этого он расскажет что-нибудь свое, «военное», но нет, он напишет, чем здесь кормят свиней, добросовестно-туповато ответив на предыдущие вопросы той же тетки. Если к этому добавить, что над таким бесхитростным ответом Шпонька сидел целую неделю, то представляется справедливым полное и окончательное руководство тетушки в жизни Ивана Федоровича.
Этими двумя письмами Гоголь демонстрирует свою невероятную способность плотно заполнять, казалось бы, поверхностный текст непростым и глубоким смыслом. Более того, еще не познакомившись с тетушкой, читатель, сам того не подозревая, уже эпистолярно подготовлен автором к встрече с ней. Когда чуть позже Гоголь, характеризуя тетушку, напишет: «все мужчины чувствовали при ней какую-то робость…», это не будет неожиданностью. Мысленный образ Василисы Кашпоровны уже начал формироваться у читателя при чтении ее письма, то есть как бы до того, как автор нарисовал ее психологический портрет. С племянником же происходит обратное. Сначала Гоголь рассказывает про характер Шпоньки, а свое письмо Иван Федорович пишет уже после. Таким образом, получается, что письмо тетушки предваряет, подготавливает ее характеристику, а письмо племянника лишь подтверждает то, что про него уже сказано автором.
Гоголю в момент написания этой повести было 22 года. Его гений растет такими невероятными темпами, что сочная, безудержная, но все-таки стилизованная Диканька становится ему тесновата. Именно поэтому предпоследней повестью, закрывающей цикл «Вечеров», становится «Иван Федорович Шпонька и его тетушка», произведение переходное и рубежное, где в полной боевой готовности представлен арсенал стилистических приемов Гоголя.
Описание полка Шпоньки разовьется впоследствии в «Коляске», детство Ивана Федоровича перейдет затем в детство Павла Ивановича Чичикова. Можно привести еще много примеров, но, чтобы не уходить в сторону от темы пишущих героев, необходимо поставить точку в переписке Шпоньки и тетушки и перейти к тексту следующему.
Как мы уже отмечали выше, два этих письма есть первый опыт переписки гоголевских героев. До этого герои летали на чертях и ведьмах, бились с колдунами, играли с нечистой силой в карты, но переписку не вели. Чем более насыщенна и буйна жизнь гоголевских персонажей, тем меньше вероятность того, что они начнут писать. Это отчетливо прослеживается и в последующем за «Вечерами» цикле «Миргород». Открывается он «Старосветскими помещиками». Почему же тогда в этой «мирной» повести отсутствуют какие-либо пишущие герои или письма? Ответ дает сам Гоголь: «Ни одно желание не перелетает за частокол, окружающий небольшой дворик…» Ни Пульхерии Ивановне, ни Афанасию Ивановичу никто кроме них самих не нужен, они абсолютно самодостаточны, и поэтому такая зачастую опасная вещь, как письмо (а насколько письмо может быть опасным, мы рассмотрим ниже, в «Ревизоре») ни в коем случае не должна потревожить старичков, таковы правила игры «Старосветских помещиков». За «Старосветскими помещиками» идет «Тарас Бульба». В этом эпическом грозном мире пишущие герои вновь отсутствуют. Им просто там нет ни малейшего места. Впрочем, так же, как и в «Вие». Хома Брут учится в семинарии на философа, и это в какой-то степени предполагает его «пишущую» деятельность, но писать ему будет в стремительном сюжете «Вия» совершенно некогда. А вот ситуация заключительной повести цикла «Миргород» уже совсем другая.
Патриархально-карикатурный мир «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», где герои, в основном, лежат, едят или спят, как бы сходен с укладом «Старосветских помещиков». Но очень существенная разница заключается в том, что в «Повести о том, как поссорился…» отсутствует тема любви и привязанности, составляющая основу «Старосветских помещиков». Афанасию Ивановичу и Пульхерии Ивановне не надо было брать в руки перо и бумагу, они полностью заняты только собой, и им при этом не скучно. Иван Иванович и Иван Никифорович записали, заскрипели гусиными перьями от своего потрясающего вселенского безделья.
А начиналось все достаточно невинно: «Прекрасный человек Иван Иванович! Он очень любит дыни. Это его любимое кушанье. Как только отобедает и выйдет в одной рубашке под навес, сейчас приказывает Гапке принести две дыни. И уже сам разрежет, соберет семена в особую бумажку и начнет кушать. Потом велит Гапке принести чернильницу и сам, собственной рукою, сделает надпись над бумажкою с семенами: «Сия дыня съедена такого-то числа»». Если при этом был какой-нибудь гость, то: «участвовал такой-то». Зачем Ивану Ивановичу были нужны эти, как написал бы В. Белинский, «идиотские» записки по поводу съеденных дынь? Затем, что, несмотря на животный образ жизни, даже Иван Иванович время от времени вспоминает, что ведь он грамотен, он умеет читать и писать, а умение это, получается, и не нужно в его жизни. И тогда, мучаясь от безделья, Иван Иванович создает подобие, пародию письменной деятельности. Он делает никому не нужные надписи на никому не нужных бумажках, при этом, видимо, ощущая себя неким Нестором-летописцем. Это вроде бы невинная забава в конце концов трансформируется в разорительную и многолетнюю тяжбу. Дынные записочки Ивана Ивановича – это репетиция будущего доноса на Ивана Никифоровича. Неправда, что бумага все стерпит. Бессмысленные, а потому опасные, записочки обернутся, как ведьма, отвратительной судебной тяжбой двух бывших друзей.
Примечательно, что именно Иван Иванович первым написал жалобу на Ивана Никифоровича, а не наоборот. Хотелось очень ему пописать, посочинять, чувствовал он в себе зуд этот. Даже миргородский судья в то время, когда секретарь читает вслух «позов» Ивана Ивановича, не может удержаться от восхищенных комментариев: «Тут чтец немного остановился, чтобы снова высморкаться, а судья с благоговением сложил руки и только говорил про себя: «Что за бойкое перо! Господи боже! как пишет этот человек!»» В Миргороде Иван Иванович слывет человеком ученым и образованным, так считает не только судья, но, например, и городничий Петр Федорович. Он так и говорит об этом Ивану Ивановичу: «Всему свету известно, что вы человек ученый, знаете науки и прочие разные предметы. Конечно, я наукам не обучался никаким: скорописному письму я начал учиться на тридцатом году своей жизни».
В этой простодушной тираде скрывается обидный укол. Говоря о том, как поздно он овладел «скорописным письмом», городничий будто издевательски восхищается «скорописным» уменьем самого Ивана Ивановича, который уж что-что, но кляузы строчить мастак. Кстати, манеру вкладывать в уста предельно простодушных персонажей издевательские намеки Гоголь позже использует в «Ревизоре».
Иван Никифорович, в отличие от своего бывшего писучего друга, не умел составлять так ловко казенные бумаги. Он смог сочинить только одну, ответную, но ее унесла бурая свинья. А письменную борьбу продолжать надо, и тогда Иван Никифорович нанимает помощника: «…человечка средних лет, черномазого, с пятнами по всему лицу, в темно-синем, с заплатами на локтях, сюртуке – совершенную приказную чернильницу! Сапоги он смазывал дегтем, носил по три пера за ухом и привязанный к пуговице на шнурочке стеклянный пузырек вместо чернильницы; съедал за одним разом девять пирогов, а десятый клал в карман, и в один гербовый лист столько уписывал всякой ябеды, что никакой чтец не мог одним разом прочесть, не перемежая этого кашлем и чиханьем. Это небольшое подобие человека копалось, корпело, писало и наконец состряпало такую бумагу».
Вот до чего можно доиграться! Безделье и сутяжничество бывших неразлучных друзей вызвало из преисподней самого настоящего мелкого письменного беса. Характерно, что и говорится про него в среднем роде («копалось», «корпело», «писало»). С появлением этого зловещего персонажа, который орудует сразу тремя перьями – наверное, чтобы одновременно писать по три кляузы, становится очевидно, что хорошего эпилога не получится. Тяжба растянется на всю оставшуюся жизнь незадачливых пишущих героев.
Итак, можно подвести некоторые итоги. Написанное на бумаге слово обретает мистическую власть над человеком. Никогда нельзя писать бессмысленно, и, тем более, никогда нельзя писать со злым умыслом. Печально закончится такое писательство. Явится из ада чернильный бес и сожрет вас вместе с гусиными перьями, как и получилось в печальной повести про Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича. «Скучно на этом свете, господа!»
В этих последствиях, наступивших из-за неразумного и злого обращения с письменным словом, и есть, по нашему мнению, основной смысл гоголевской повести. Словно отработав, отрепетировав в «Вечерах» и в «Миргороде» необъятные возможности письменной темы, Гоголь разовьет их в «Ревизоре», «Записках сумасшедшего», «Шинели». Но прежде чем перейти к анализу этих произведений, нужно вспомнить еще одну повесть, где тоже возникает тема эпистолярных мотивов и пишущих героев.
В повести «Нос» коллежский асессор или майор Ковалев сделает две, если так можно выразиться, письменные попытки вернуть свой пропавший нос. Сначала он попробует дать в газету объявление по поводу сбежавшего в неизвестном направлении носа. Камнем преткновения станет газетный чиновник, который категорически откажется давать публикацию подобного рода. Формалист-чиновник не захочет участвовать в этой, на его взгляд, письменной мистификации из-за того, что газета может потерять репутацию. Но компенсируя свой отказ, чиновник даст Ковалеву своеобразный совет: «Если уже хотите, то отдайте тому, кто имеет искусное перо, описать это как редкое произведение натуры и напечатать эту статейку в «Северной пчеле»».
Совет газетного чиновника, который печатает реальные, или, скажем так, привычные, объявления, не лишен своеобразной формальной логики. Чудное, нереальное событие – в данном случае, пропажу носа – должно описывать не сухое газетное объявление, а художественное «искусное» перо. Но в том-то и дело, что для майора Ковалева исчезновение носа – происшествие самое что ни на есть реальное. А значит, и виновников надо искать конкретных. Так или иначе, но первая попытка майора Ковалева вернуть свой нос с помощью написанного, точнее, напечатанного, слова терпит неудачу.
После того, как нос наконец-то найден и доставлен квартальным, снова несчастье – он не приставляется на место. Тогда Ковалев, подозревая в колдовстве штаб-офицершу Подточину, пишет ей письмо, то есть происходит вторая попытка вернуть нос с помощью письменного слова. Пойти к Подточиной домой и высказать ей свои претензии в устной форме Ковалев не может, поскольку у него нет носа. Он так сам и говорит: «Куда же я с этакою пасквильностию покажуся?»
Итак, снова два письма и два пишущих героя – Ковалев и Подточина. Схема воспроизведения писем у Гоголя прежняя, такая же, как в повести «Иван Федорович Шпонька и его тетушка»: письма идут подряд, друг за другом, причем переписка ведется снова между мужчиной и женщиной. Примечательно и опять очень по-гоголевски озвучено в письмах женское желание поженить героев: тетушка мечтает обженить племянника, Подточина хочет женить Ковалева на своей дочери. Необходимо отметить, что письма гоголевских пишущих героев почти всегда (!) приводятся в тексте полностью. Гоголь мог бы, например, написать только, что Ковалев отправил Подточиной сердитое письмо, где потребовал вернуть свой нос. Но Гоголь так никогда не сделает, потому что то чрезвычайно важное, почти метафизическое, значение, которое он придавал эпистолярию, проецируется им и на своих пишущих героев. Если в тексте появляется письмо, то можно быть уверенным, что оно будет воспроизведено целиком, от начала до конца, от обращения до подписи.

1. Цитаты из произведений Гоголя даются по изданию: Гоголь Н. В. Собр. соч. в 14 тт. Т. 1. М. -Л.: Изд. АН СССР, 1937. С. 287.[↩]