Чем-то я ему приглянулся. Из воспоминаний об А. Г. Дементьеве

Первая моя большая статья в «Вопросах литературы« была напечатана в январском номере 1958 года. Стало быть, принята она была и готовилась к печати в 1957-м. Так что я с полным правом могу утверждать, что стал автором этого журнала в год его основания. 

В то, что статья эта появится на страницах какого-нибудь печатного издания, я не шибко верил. Но это случилось. 

Отчасти, конечно, случилось потому, что перед 1958 годом был год 1956-й, XX съезд слегка уже поколебал устои. Но основная причина этой моей удачи заключалась в том, что главным редактором «Вопросов литературы« в то время был Александр Григорьевич Дементьев. 

На этой своей должности он не задержался: спустя год работал уже в «Новом мире« – первым замом у Твардовского. Не знаю, как это у них там считалось – понижением или повышением. Скорее, все-таки повышением. Во всяком случае, эта новая его должность для тех, кто его туда назначил, была гораздо более важной, чем предыдущая: к Твардовскому его назначили не просто замом, а – комиссаром. 

По литературной тогдашней табели о рангах Твардовский был маршал. Дементьев – еле-еле полковник. Да и по партийной иерархии Твардовский был несопоставимо выше своего зама: в то время уже член Центральной ревизионной комиссии, а чуть позже – кандидат в члены ЦК. 

Но все это ровным счетом ничего не значило. Он был «Чапаевым«, а Дементьева к нему назначили «Фурмановым«. И «Фурманов«, в соответствии с этим своим назначением, должен был держать неуправляемого «Чапаева« в ежовых партийных рукавицах, направлять, а порой и поправлять его. И даже воспитывать. 

План был хорош, многократно проверен и испытан – не только в тандеме Чапаев – Фурманов, но и во множестве других таких же коллизий. Но на этот раз он с треском провалился. Не Дементьев «перевоспитал« (лучше сказать – переубедил) Твардовского, а Твардовский Дементьева. 

Из множества известных мне фактов приведу только один. 

Когда, прочитав повесть «А. Рязанского«, которая потом получила название «Один день Ивана Денисовича«, Твардовский твердо решил, что сделает все возможное и невозможное, чтобы она была напечатана, друзья и соратники Александра Трифоновича по журналу его в этом намерении дружно поддержали. Но А. Г. все-таки не преминул с глазу на глаз сказать ему: 

– Учти, Саша! Даже если нам удастся эту вещь пробить, и она будет напечатана, они нам этого никогда не простят. Журнал на этом мы потеряем. 

Твардовский не спорил. Понимал, что тезка говорит дело. 

– А ты ведь понимаешь, Саша, – продолжал Александр Григорьевич, – что такое наш журнал. Не только для нас с тобой. Для всей России… 

– Понимаю, – сказал Твардовский. – Но на что мне журнал, если я не смогу напечатать это? 

А. Г. покряхтел, но спорить не стал. 

Конечно, и в этом случае, и в множестве других таких же огромную роль сыграло мощное обаяние Александра Трифоновича, влияние его ума, таланта, веры в значение того дела, которое они вместе делали. 

Но и до того как Александр Григорьевич попал под влияние Твардовского, он тоже был не прост. В чем я как раз и убедился, когда при его попустительстве – и даже поддержке – печатал в «Вопросах литературы« ту свою статью. 

Но тут мне придется сделать довольно длинное отступление в сторону, чтобы сегодняшнему читателю было понятно, что это была за статья и почему в то время так непросто было ее напечатать. 

 

* * * 

Шли мы однажды (было это, наверно, в середине 60-х) втроем – я с женой и наш друг Аркадий Белинков – по нашей улице и столкнулись – прямо нос к носу – с Серафимой Густавовной, женой Виктора Борисовича Шкловского. 

Аркадий со Шкловскими находился тогда в состоянии войны. Он в то время писал (кажется, даже уже заканчивал) свою книгу «Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша«. В книге этой крепко доставалось и Виктору Борисовичу. Аркадий считал, что Виктор Борисович являет собой не менее яркий пример «сдачи и гибели советского интеллигента«, чем Юрий Карлович. 

К Виктору Борисовичу Аркадий – по старой памяти – еще питал какие-то нежные чувства, хотя и осложненные раздраженным пафосом разоблачительства. Но Серафиму Густавовну он просто ненавидел, искренне считая ее злостное влияние хоть и не главной, но далеко не последней причиной «сдачи и гибели« бывшего своего кумира и учителя.  Поэтому, столкнувшись с нею, мы с женой, не сговариваясь, быстро предприняли такой маневр. 

Вежливо раскланявшись с Серафимой Густавовной, я быстро взял Аркадия под руку и слегка его попридержал, в то время как жена, заслонив нас с Аркадием грудью, затеяла с нею какой-то оживленный разговор. 

О чем они там говорили, я не знаю, но внешне все это – пока! – выглядело вполне прилично. 

Жена с Серафимой Густавовной, весело о чем-то щебеча, шли перед нами. А мы с Аркадием – рука об руку – плелись сзади. Я изо всех сил замедлял наши шаги, и Аркадий мне подчинялся. Но не такой он был человек, чтобы не воспользоваться блестящими возможностями, которые сулила ему эта неожиданная встреча. 

– Скажите, дорогой Бен! – замедлив шаги, он повысил голос. – Не приходило ли вам в голову сравнить первое издание книги Шкловского «Заметки о прозе русских классиков«, которое еще не было посвящено Симке Нарбут, со вторым изданием той же книги, которое Виктор Борисович уже посвятил Симке Нарбут? 

Вопрос этот был задан так громко и так отчетливо, что Серафима Густавовна, идущая перед нами рука об руку с моей женой, не могла его не слышать. 

Я готов был провалиться сквозь землю. 

Аркадий между тем требовательно ждал моего ответа. 

Я пробормотал что-то в том духе, что нет, сравнивать эти два издания под таким углом зрения мне в голову не пришло. 

– Напрасно! – так же громко продолжал Аркадий. – Если бы вы проделали более или менее тщательный сравнительный анализ этих двух изданий, вы бы увидали, что второе издание, которое Виктор Борисович посвятил Симке Нарбут, просто разительно отличается от первого, которое он еще не посвятил Симке Нарбут. И отличается отнюдь не в лучшую сторону… 

В полном смятении я понес какую-то чушь, вроде того, что не заметил не только разницы между двумя изданиями этой книги, но не слишком хорошо помню и саму книгу. Не уверен даже, что я ее читал.’ 

А между тем книгу эту я не только читал, но даже писал о ней. В той самой статье, которую в январе 1958 года опубликовал на страницах «Вопросов литературы« А. Г. Дементьев. 

Вообще-то статья была не о ней, не об этой книге. Во всяком случае, не только о ней. 

Называлась она «Что такое сюжет?« и напечатана была под рубрикой «Теория литературы«. Состояла из нескольких главок. 

В первой я пренебрежительно, в глумливом, почти фельетонном стиле развенчивал взгляд на сюжет как на «приманочку«, на «держатель читательского интереса«, как выразился автор одной из ходивших тогда «теорий«. Вторая главка была посвящена концепции сюжета, предложенной известным литературоведом Г. Поспеловым. Об этой концепции я говорил уже не в фельетонном, по видимости вполне даже уважительном тоне. Но по существу не оставил от нее камня на камне. 

К книге Е. Добина «Жизненный материал и художественный сюжет«, рассмотрению которой была посвящена третья главка, я отнесся чуть благожелательнее, чем к теории Поспелова. Но и к ней тоже был довольно-таки суров. 

Книге Шкловского была посвящена последняя, четвертая главка моей статьи. И смысл ее был в том, что именно Шкловский, только он один, предложил истинную, единственно верную теорию сюжета. 

Архитектоника статьи, таким образом, представляла собой как бы некую лестницу, верхней ступенью которой оказывалась книга Шкловского. 

На самом деле, однако, эта книга была не просто верхней, последней ступенью той лестницы. Если уж пользоваться такими архитектурными сравнениями, правильнее было бы сказать, что три предыдущие ступени в этой созданной мною конструкции выполняли роль пьедестала, на котором громоздился монумент моего кумира. 

Первое издание книги Шкловского вышло в свет в 1953 году. И встречено оно было гробовым молчанием. (За пять лет появилась только одна, довольно кислая – даже не просто кислая, а, по существу, разоблачительная – рецензия Евгении Книпович.) 

По молодости и крайней моей тогдашней неосведомленности мне это обстоятельство представлялось всего лишь обидной несправедливостью. Замечательная книга Шкловского, думал я, осталась незамеченной просто потому, что никто ее не понял. А вот я понял и сейчас открою всем на нее глаза. 

Я искренне полагал, что раз уж книга Шкловского вышла в свет, да еще двумя изданиями, значит, этот старый греховодник (в 49-м его объявляли отцом и учителем всех космополитов) уже прощен. Если не реабилитирован, то, во всяком случае, амнистирован. Я и представить себе тогда не мог, что похвалить – или хотя бы просто отметить – книгу Шкловского в печати никто не смеет просто-напросто страха ради иудейска.   

Позже, когда я сблизился (не смею сказать – подружился) с Виктором Борисовичем, он рассказал мне, что рукопись этой его книги Лесючевский, возглавлявший тогда издательство «Советский писатель«, посылал на рецензирование шестьдесят два раза! 

По существовавшим тогда правилам, чтобы принять книгу к изданию – включить ее, как это там у них называлось, в план редподготовки, – необходимы были две положительные (внутренние) рецензии. 

Отправив рукопись на рецензирование двум самым злобным из своих церберов, Лесючевский, вопреки ожиданиям, получил от них положительные отзывы. Тогда он послал ее на отзыв двум другим рецензентам, славящимся еще большей злобностью и кондовой ортодоксальностью. Но и те тоже написали, что книгу можно печатать. То же произошло со следующей, и следующей, и следующей парой – со всеми следующими парами. В конце концов, рецензий набралось, как я уже сказал, шестьдесят две, и все они, в общем, были положительные. 

Но Лесючевский не сдался и, хоть и поклялся Виктору Борисовичу, что шестьдесят вторая рецензия будет последней, отправил все-таки его рукопись еще одному, шестьдесят третьему. 

Этот шестьдесят третий позвонил злосчастному автору и сообщил, что вот, мол, получил только что рукопись вашей книги. Не волнуйтесь, все будет в порядке, отзыв напишу самый благожелательный. 

И тут Виктор Борисович проделал такой номер. 

Позвонил Лесючевскому и говорит: 

– Николай Васильевич! До меня дошел слух, что вы снова послали мою рукопись на рецензию. Ну, не важно, кто сказал… Один человек… А я ему говорю: «Не может этого быть!.. Николай Васильевич дал мне слово, что больше посылать ее на рецензию никому не будет. Не могу себе представить, чтобы он оказался таким мерзавцем, каким вы его изображаете!« 

Лесючевский в ответ залопотал, что да, да, конечно, это ошибка. И даже не ошибка, а возмутительная клевета. Он обещал, что шестьдесят вторая рецензия будет последней, и это свое обещание выполнит. 

Деваться после этого разговора ему уже было некуда, и книга Виктора Борисовича была наконец включена в план редподготовки. Ну, а дальше дело шло – нельзя сказать, чтобы как по маслу, но все-таки уже без особых мытарств. Не иначе как Лесючевский заручился соизволением какого-то еще более высокого начальства выпустить эту книгу в свет (сам все-таки вряд ли бы решился). 

Кто такой Лесючевский, в то время было уже хорошо известно. О его связи с «органами«, о которой раньше знали очень немногие и если и говорили о ней, то шепотом, теперь заговорили вслух, широко и даже публично. На волне эйфории, вызванной XX съездом, в издательстве, которым он руководил, некоторые горячие головы попытались даже устроить ему персональное дело и исключить из партии за то, что в 37-м по его доносам были арестованы Николай Заболоцкий, Борис Корнилов и Павел Васильев (Заболоцкий чудом уцелел, а Корнилов и Васильев были расстреляны). 

Из затеи этой, правда, ничего не вышло. Слегка покачнувшись, на своем посту Лесючевский не только удержался, но даже еще более укрепился. Связь с «органами« в конце концов пошла ему даже на пользу: зная про эту его, конечно же, непрекратившуюся связь, к его мнениям теперь прислушивались с особым трепетом. 

Некоторые скептики, правда, считали, что ТАМ чин его не больно высок. 

Об этом, помню, мне говорил Илья Львович Фейнберг, известный наш пушкинист, с которым я познакомился в переделкинском Доме творчества. 

Нас с ним как-то сразу потянуло друг к другу. Илья Львович любил поговорить, а во мне он нашел не только ретивого собеседника, Но и благодарного слушателя. 

И вот однажды, не помню уж, по какому поводу, Илья Львович сказал мне, что чин у Лесючевского ТАМ, по его мнению, не так велик, как это принято думать: 

– Майор… Ну, разве что подполковник… – сказал он. – То ли дело Евгения Федоровна!