Писатели на Балтике…

Таллин!.. Узенькие средневековые улочки, гербы на старинных зданиях, сирень на самом высоком холме – Вышгороде и пышная зелень сказочного парка Кадриорг с памятником погибшим русским морякам на броненосце «Русалка». Этот город стал родным для многих, кто в дни суровой опасности связал свою жизнь с флотом, кому пришлось сражаться у древних стен, под свист бомб и снарядов на боевых кораблях и транспортах прорываться в Кронштадт.

В первые дни войны мне в качестве военного корреспондента «Правды» довелось оказаться в Таллине.

По приезде я должен был встретиться с писателем Вишневским, который тоже был наречен званием военного корреспондента «Правды». В сумке с противогазом лежало письмо Вишневскому от жены Софьи Касьяновны Вишневецкой. Он жил в здании Политического управления Балтийского флота, на четвертом этаже, в обычном служебном кабинете.

Бывая в Политуправлении, я несколько раз заходил к нему, но не заставал. В комнате рядом стучала машинка, и машинистка, печатавшая статьи Вишневского, всякий раз отвечала мне: «Вернется поздно».

– Когда же он пишет? – спросил я, удивляясь неубывающей пачке рукописей.

– Вечером или даже ночью.

Поздно вечером я пришел в Политуправление. Всеволод Витальевич сидел за столом, на котором в беспорядке были разбросаны листы черновиков. Я обратил внимание на большое количество правки в этих черновых вариантах и устыдился. Моим идеалом было диктовать стенографистке прямо из блокнота. Газетные же статьи писателя, окруженного в моих глазах ореолом большого таланта, были самым тщательным образом выправлены и отредактированы.

Пока Вишневский читал письмо, я, как загипнотизированный, смотрел на разбросанные под самым моим носом черновики.

Закончив чтение, Вишневский отложил письмо и долгое время молчал. Я уже поднялся было, чтобы идти, но он остановил меня, спросил: что слышно в Ленинграде? Перебирали последние новости, имена общих знакомых. В ту первую встречу Всеволод Витальевич показался мне хмурым и необщительным. Позже, ближе познакомившись с Вишневским, я привык к его внешней суровости, неразговорчивости. Впечатление, которое складывается от произведений писателя, и впечатление, которое производил он сам, – почти полярны. Динамизм, темперамент, бурная энергия стиля Вишневского – и бесстрастная суровость его в повседневной жизни.

Все те достоинства личности, которые так заметны в пьесах и публицистических статьях Вишневского, были скрыты глубоко внутри. Под внешней угрюмостью таился колоссальный темперамент и напор мысли.

После первого визита я зачастил к Всеволоду Витальевичу. Однажды я рискнул захватить с собой очерк. Хотя знал, что времени у писателя мало, я все же ерзал, стараясь, улучив момент, показать свою работу.

– Ну что вы мнетесь? Принесли что-нибудь? – выручил меня Всеволод Витальевич.

Я обрадовался и извлек из планшета рукопись в семь страниц.

– На досуге, когда сможете… – неуверенно произнес я.

– Зачем на досуге? – сказал Вишневский и, едва пробежав глазами первые строчки, потянулся к карандашу.

Я был готов ко всему, но только не к такому разгрому.

– Это зачем? Это еще что за пустота? – спрашивал Вишневский и, вычеркивая абзац за абзацем, удовлетворенно отмечал: – Пустое место – прочь!

Я попытался сказать что-то в свою защиту, хотел сослаться на художественность. Мне казалось тогда, что художественное – это снабженное красивым описанием. Например: «Подводная лодка потопила противника», – это сухо и нехудожественно. Годится для информации. Зато: «На алой заре, перьями висевшей над глянцевой поверхностью моря, подводная лодка торпедировала стальное тело морского пирата», – это художественно.

И вдруг все мои «перья» и «свинцовые тела», названные пустыми местами, были вычеркнуты одним движением пера.

– Художественно – это у Льва Толстого, – сказал Вишневский. – Война идет, а у вас все еще «перья» над поверхностью. Перья были терпимы до 22 июня. Тогда я еще согласился бы выслушать ваши объяснения относительно «алых перьев». А сейчас время требует строго делового стиля, без нарочитых красок, без сюсюканья.

Под пером писателя от моего очерка осталось три страницы. Пробежав их глазами, Вишневский остался удовлетворен:

– Вот теперь в порядке. Не огорчайтесь!

Он улыбнулся. Улыбался он редко и очень по-доброму. Наверное, поэтому его улыбка вполне могла служить для меня утешением.

– Должна быть саморедактура, – объяснял он. – В каждом из нас должны непременно сосуществовать два человека: сам пишущий и его редактор. Если редактора нет – плохо. Значит, нет браковщика. Редактор, выбросив все лишнее, оставит только нужное. Учитесь выбрасывать. Вы пишете по записным книжкам? И все, что в записной книжке, так и включаете подряд?

Я, не желая выглядеть в его глазах наивным, неумелым, сказал, что пишу даже больше, чем в записной книжке. Тут слово «художественно» стало снова путаться на языке.

– А вы не больше, но меньше. Ведь в записную книжку попадает почти все, что увидели или узнали от людей. Считайте – это первый круг отбора. Незначительный. Второй, когда вы размышляете над книжкой и отбираете те факты и те детали, что вам нужны. Третий – это когда отобранное и написанное вы читаете свежим, редакторским глазом. Фильтр материала. Если его нет, получается большая миска бульона, в котором перекатываются две постные галушки. Покажите вашу записную книжку.

Он полистал мой блокнот, отметил, что моим почерком надо составлять шифровки, – так он непонятен, – и спросил:

– Что вы записываете в блокнот? Какой материал? Я сказал:

– Рабочий.

– А откуда вы знаете, что «рабочий», а что «нерабочий»? Я, на пример, не знаю. Записываю все, что успеваю записать: разговор, который меня заинтересовал, важные сообщения, даты, статистику, даже впечатления от прочитанной книги, – словом, все, что меня заденет. Не надо думать, сможете ли вы это использовать сегодня. Думайте о завтра. Все, что вы увидели, узнали, что вас задело за живое, – немедленно заносите в книжку. Пусть она станет чем-то вроде дневника. Тогда вы сможете черпать из нее не только завтра, но и послезавтра, может быть, даже всю жизнь. Вот взгляните.

Он раскрыл свою записную книжку в блестящем коленкоровом переплете и показал гриф, стоящий сбоку, возле одной записи: «НДП» – «Не для печати».

– Запись носит сугубо личный характер, – пояснил он. – Но я сделал ее, и кто знает – может, когда-нибудь пригодится…

Часть моих записных книжек вернулась с войны невредимой. Если иногда я нахожу в них записи, интересные не для меня одного, то этим в большой степени я обязан тому разговору с Вишневским.

С первых дней пребывания в Таллине мы собрались под эгидой Управления политической пропаганды КБФ. Мы – это большая группа литераторов, часть из которых побывала в Эстонии еще до войны: Вс. Вишневский, Л. Соболев, Вс. Азаров, В. Рудный, Ю. Инге, Н. Браун, О. Цехновицер, А. Тарасенков, А. Зонин, М. Гейзель, Ю. Зеньковский, Е. Соболевский, Ф. Князев, Г. Мирошниченко, В. Броунштейн, фотокорреспондент ТАСС Н. Янов, и еще многие наши братья по профессии приехали сюда не только по мобилизации, но по зову сердца, хотели в дни опасности быть в знакомой семье моряков.

Встретили нас дружески. Многих литераторов знали в лицо и даже по имени. Оно понятно: еще не была забыта финская война, когда политработники вместе с писателями и журналистами высаживались на Гогланд и вместе ползали под пулями в дни штурма финского укрепленного района Муурила.

Мы были представлены члену Военного совета флота дивизионному комиссару Н. К. Смирнову.

– Что мы ждем от вас? – сказал он, окинув нас взглядом, и одним словом ответил на свой вопрос: – Боевитости! Задача номер один – борьба с паникой и паникерами. Это наш враг. И бороться с ним нужно всеми средствами организационными и печатным словом – в первую очередь… Здесь, в Прибалтике, не мало враждебных элементов, они распускают ложные слухи, пугают людей, вносят дезорганизацию… Надо создать против них общественное мнение и вселять уверенность, что, как бы ни было трудно, мы все равно выйдем победителями.

Когда он кончил говорить, поднялся Вишневский и сообщил, что у него есть некоторые соображения насчет организации обороны Таллина по опыту войны в Испании. (Вишневский там был и даже принимал участие в брунетском наступлении.)

– Напишите, Всеволод Витальевич, будем вам признательны, – сказал Смирнов и после короткой паузы сообщил: – Мы тут подумали и решили просить товарища Вишневского возглавить в Таллин» наших литераторов. У вас возражений не будет?

– Нет, – ответили мы в один голос.

После этой встречи в газетах появились резкие обличающие статьи о трусости, панике, а вместе с тем о той грозной опасности, что надвигается на Таллин и требует максимального спокойствия и выдержки.

Вишневский с этих пор стал нашим духовным отцом. Он координировал нашу работу, поручал нам отдельные задания и вместе с тем не стеснял нашу собственную инициативу. В ночные часы он готовил для Военного совета материалы с неизменным грифом «НДП» (не для печати). Мы знакомились с ними и даже делали выписки.

«Одна из главных проблем на нашем участке фронта – противотанковая оборона», – писал он и дальше предлагал на самых угрожаемых направлениях строить противотанковые рвы, завалы, немедленно наладить в Таллине производство простейших средств борьбы с танками – бутылок, наполненных горючей жидкостью, и подготовить комсомольцев, которые, вооружившись этими бутылками, выйдут на линию огня.

Он не раз касался внутренней обстановки: «Эстонские рабочие батальоны преданы советской власти. Но есть явные предатели. Они ждут немецких десантников и мечтают поднять восстание в тылу. По опыту гражданской войны предлагаю создать матросский карательный отряд по борьбе с «пятой колонной», необходимо «прошерстить» этих мерзавцев..»

И особенно часто выступал Вишневский с ценными мыслями и предложениями по поводу пропаганды. Он отмечал «налет казенщины», бичевал «выступления по шпаргалке» и ратовал за смелый, прямой, откровенный разговор, которого ждут фронтовики…

В эту пору у нас установились крепкие связи. И не только с Военным советом флота. Судьба свела нас с руководителями Советской Эстонии И. Лауристином, А. Веймером, О. Сепре… Всего год назад освобожденные из буржуазных тюрем, они встали во главе молодой республики и отдавали ей свой ценный опыт и знания. И рядом с ними были молодые коммунисты, вроде Ивана Густавовича Кэбина, который возглавлял сектор печати Центрального Комитета партии и разрывался на части в потоке срочных и очень срочных дел. Он был рад нашему участию в местной печати и нашей помощи.

Вместе с Вишневским они разработали план печатной пропаганды в условиях фронтового города. В один из августовских дней состоялось собрание журналистов Таллина.

Оно происходило в мрачном зале клуба на улице Пикк, знаменитого дома Черноголовых. Вишневский держал речь, призывая перо

сделать оружием в борьбе с врагом, но ответной реакции не последовало. На лицах работников печати, сидевших в зале, было полное равнодушие. Вероятно, мысленно многие из бывших журналистов буржуазной Эстонии в эти минуты находились по ту сторону баррикады…

Тогда же Вишневскому пришла мысль в газетах «Коммунист» и «Советская Эстония» выпускать полосу «Боевая Балтийская» – о боях на эстонской земле. Редактировал «Советскую Эстонию» правдист Даниил Маркович Руднев. Вишневский посоветовался с ним. Потом обратился к Ивану Густавовичу Кэбину. Тот горячо поддержал самую идею. И 8 июля 1941 года родился первый выпуск «Боевой Балтийской». Каждая страница открывалась призывными строками Вишневского, обращенными к военкорам:

«…Сделаем нашу страницу интересной, боевой, острой и веселой. Таков наш советский боец, такова должна быть и его страница.

Похвалим и отметим перед народом храбреца. Ободрим тех, кого надо ободрить. Дадим правдивые сообщения о стойкой народной борьбе с подлым фашизмом.

За дело, товарищи!»

В Политуправление и редакцию потекли письма, заметки, огромное множество стихов, которые едва успевал прочитывать неизменный консультант Вишневского по поэзии Анатолий Тарасенков. Тут были не только стихи о войне, о героизме. Присылали карикатуры на Гитлера и Геббельса, на фашистских вояк, которые планировали к исходу первой недели войны занять Прибалтику, да не тут-то было… Все это и навело Вишневского на мысль наряду с серьезными материалами публиковать фельетоны, высмеивающие наших врагов, – открыть юмористический отдел под названием «Полундра!», подобный тому, что уже утвердился во флотской газете «Красный Балтийский флот».

«Полундра!» уже на стапеле. На днях состоится торжественный спуск на воду, в новый боевой поход. Готовим флаги расцвечивания. По военному времени салют будет произведен боевыми снарядами по нужным целям. Ввиду некоторой занятости тт. балтийцев особых билетов на торжество спуска «Полундры!» не рассылаем, ждем вместо гостей хороший материал…» – писал Вишневский в очередном обращении к читателям.

На исходе первого месяца войны в газетах публикуются обзоры Вишневского, полные бодрости и оптимизма. Решением правительства введен институт военных комиссаров, – и он пишет статью «Балтийские комиссары», вспоминая прошлое, роль комиссаров на флоте в гражданскую войну. И в каждом его печатном и устном выступлении красной нитью проходит главная мысль: «Мы победили в гражданскую. Мы и в Отечественную выйдем победителями. Нужны терпение, выдержка, мобилизация всех душевных и физических сил…»

Его статья «Что видел и знает старый Таллин», опубликованная в газете «Советская Эстония» на целую полосу, была ценным материалом для пропагандистов.

Именно в дни нараставшей битвы своевременно было напомнить о том, что всегда «рядом, плечом к плечу, с эстонским народом, век за веком, шел русский народ. Он шел к тем же целям: царя, шайку помещиков, баронов – долой! Восстания эстов и русских против их вековых угнетателей вспыхивали одновременно».

В августе мы реально ощутили, что война приближается… Как метко определил Вишневский, «кончился курортный сезон». Понемногу закрывались кафе, магазины, незаметно затухала деловая жизнь. Немцы перерезали дорогу Таллин-Ленинград. Грузовая машина Политуправления везла лектора и литературу на аэродром. Полуторка уже не могла проскочить: на шоссе ее обстреляли, и она вернулась в Таллин.

Под непрерывной бомбежкой находились линии связи, – это было самое печальное для нас, корреспондентов. Едва успевают починить линию в одном месте, как доносят о новых повреждениях. Практически невозможно позвонить в Москву и продиктовать корреспонденцию стенографистке. Материалы в редакцию мы теперь отправляли в Кронштадт с попутными кораблями, оставляя у себя копии, ибо не было никакой гарантии, что корабль дойдет, не напорется на мину, не станет жертвой бомбежки. Так случилось с транспортом, который уходил в Кронштадт. Мы вручили капитану свои пакеты и надеялись, что они в редакции. Прошло несколько дней, нам сообщили: транспорт погиб…

Но работа не останавливается. Мы по-прежнему держали связь с частями армии и флота, старались быть в курсе всех событий.