«Петитная ерунда» (Из наблюдений над русской эмигрантской литературой: гипотезы и аргументы)

В предисловии к книге «Неправдоподобные истории» И. Эренбург объяснялся с читателем: «Это не листы истории великих лет – нет, просто и скромно, петитная ерунда, сноски неподобные, сто придаточных предложений без главного, межскобочное многословие»¹.»Петитная ерунда», впрочем, обладает своей несомненной ценностной презумпцией и как самостоятельный литературоведческий микрожанр, и в особенности как «строительный материал» для более развернутых исследовательских проектов. Вот несколько заметок, связанных с изучением русской эмигрантской литературы, вроде бы учитывающих как одну, так и другую перспективу.

1

Мысль о древности («старшинстве», по М. Цветаевой² ) еврейской крови привычно повторяется во многих текстах русской литературы.

Фраза О. Мандельштама из «Четвертой прозы» – «Моя кровь, отягощенная наследством овцеводов, патриархов и царей³, бунтует против вороватой цыганщины писательского отродья»⁴ – рифмуется с тем, что говорит Ироду его жена Иродиада в повести Г. Флобера «Иродиада» («Herodias»). По флоберовской версии, Иродиада вступила в брак с Иродом, надеясь получить во владение великое царство, но, похоже, тот обманул ее («C’etait pour y atteindre que, delaissant son premier epoux, elle s’etait jointe a celui-la, qui l’avait dupee, pensait-elle»). ВответнараздраженнуюрепликуИродиады – «J’ai pris un bon soutien, en entrant dans ta famille!»(Ну и опору я нашла, вступив в твою семью!) Ирод парирует: «Elle vaut la tienne!» (Она ничем не хуже твоей!), после чего «Herodias sentit bouillonner dans ses veines le sang des pretres et des rois ses aieux» (Кровь прадедов, первосвященников и царей так и закипела в жилах Иродиады)⁵.

Тема отрубленной головы, связанная, правда, не с «иродиадовым» сюжетом, а с апокрифической ветхозаветной историей Юдифи и Олоферна, которая, по крайней мере на общемотивном уровне, его имплицирует, воплощена в стихотворении Мандельштама «Футбол» (1913).

Замечу, что рецепция Мандельштама поэтами-эмигрантами – тема серьезной исследовательской перспективы. Коснусь бегло того, как один из фрагментов его творческого диалога с Цветаевой спровоцировал в поэзии русского зарубежья несколько «подражательных» стихотворных текстов.

Не исключено, что стихотворение В. Андреева «Венеция! Наемный браво!» из его сборника «Недуг бытия» (Париж, 1928), завершающееся Посвящением Цветаевой, иррадиирует в два соседствующих с ним текста: в последующее – «Неугомонный плащ и пистолетов пара»⁶, где собственно имя Цветаевой не названо, но срабатывает венециано-казановская семантическая инерция, и, возможно, в предыдущее, тоже «итальянское», стихотворение «Firenze divina! O pallida seta!», которому потенциально предпослана введенная Мандельштамом («В разноголосице девического хора», 1916) параллель поэтессы с Флоренцией⁷.

Этот мандельштамовско-цветаевский «переводной» код, судя по всему, был внятен поэтам-эмигрантам, – кажется, именно он обыгран в стихотворении В. Галахова «Indian Summer»:

Ты, с бронзою волос и взглядом сине-серым,

Ты, с черным сеттером, с ракеткой и с Бодлером, –

И ты не избежишь стоустыя молвы,

Московской прелести живое волощенье,

Воскресшая модель магических творений,

Флоренция в мехах на улицах Москвы⁸.

Последний стих является едва ли не прямой цитатной контаминацией следующих строк из стихотворения Мандельштама: «Успенье нежное – Флоренция в Москве» и «Напоминают мне явление Авроры, / Но с русским именем и в шубке меховой». Ср. с этим еще стихотворение Леонида Губанова «Петербург», в котором на место лирического героя вроде бы «подставляется» – по известному прецеденту – фигура Мандельштама, которого водит по Москве Цветаева:

Я околдован, я укатан

Санями золотой Цветаевой.

Марина, – ты меня морила,

Но я остался жив и цел.

А где твой белый офицер

С морошкой молодой молитвы?

Марина! Слышишь, звезды спят

И не поцеловать досадно,

И марту храп до самых пят,

И ты, как храм, до слез, до самых.

Марина! Ты опять не роздана.

Ах, у эпох, как растерях.

Поэзия! Всегда – Морозова,

До плахи и монастыря!⁹

2

В новелле В. Яновского «Прохожий» герой, от лица которого ведется повествование, рассказывает: «Однажды в поезде я познакомился с очень талантливым мальчиком, вором-взломщиком, ехавшим на гастроли в Копенгаген; потом, в Париже, я разыскал его брата – русского поэта, – желая справиться о судьбе случайного попутчика. «Ну что ж, – объяснил поэт, – выбор у него небольшой: либо тюрьма, либо больница»»¹⁰.

Рассказанная история носит автобиографический характер: этим «русским поэтом», без сомнения, был Довид Кнут, а «талантливым мальчиком» по воровским делам – его брат Симха. В написанных позднее мемуарах «Поля Елисейские» В. Яновский, вспоминая Кнута, почти слово в слово пересказывает этот эпизод, соскабливая с героев беллетристическую амальгаму: «Когда из вежливости я иногда осведомлялся у Кнута, как поживает его брат, то получал неизменный ответ:

– Что ж, выбор у него небольшой: либо тюрьма, либо больница.

Симха, действительно, стал профессиональным вором по классу карманников; он работал не один, а с целым коллективом, и был членом влиятельнейшего союза. Раз при случайной встрече Симха мне сообщил с гордостью, что его отправляют на гастроли в Лондон. Не знаю, что с ним сделала война»¹¹.

* * *

Посетивший послевоенный Париж советский политический обозреватель и журналист Ю. А. Жуков так рассказывал по возвращении в Советский Союз о литературном вечере эмигрантов, на котором он побывал¹²:

«Потом читает свои стихи молодой поэт Давид [sic!] Кнут. Тот же заупокойный тон, та же тематика – безверие, которые страшат поэта, горькая дума о стихах, которые, как ему кажется, никому не нужны, неизбывная тоска, отсутствие уверенности в себе. И вдруг неожиданная скрипучая реплика Бунина:

– Послушайте! У вас кто-то там опускает лицо, разве можно опускать лицо?

Его коробит, что люди забывают русский язык»## Жуков Юрий. На Западе после войны (Записки корреспондента) // Октябрь.

1. Оренбург Илья. Неправдоподобные истории. Берлин: Изд. Эфро, б/г. С. 3.[↩]
2. См. в ее письме Б. Пастернаку от 10 июля 1926 года: «Вспомни о том, что кровь старше нас, особенно у тебя, семита»(Цветаева М. Собр. соч. в 7 тт. Т. 6. М.: Эллис Лак, 1994 – 1995. С. 265.[↩]
3. Ср. ту же тройную градацию в «Долине Иосафата» (1908) И. Бунина: «В ней спят цари, пророки и левиты».[↩]
4. Мандельштам О. Э. Сочинения в 2 тт. М.: Художественная литература, 1990. С. 96.[↩]
5. Flaubert.Oeuvres completes. Т. 2. Paris: Aux editions du Seuil, 1964. P. 190.[↩]
6. Отмечено в моей статье «Несколько заметок о влиянии М. Цветаевой на эмигрантскую поэзию» (Марина Цветаева: Эпоха, культура, судьба: Десятая цветаевская международная конференция (9 – 11 октября 2002). М.: Дом-музей Марины Цветаевой, 2003. С. 155).[↩]
7. См.: Левинтон Г. А.«На каменных отрогах Пиэрии…» Мандельштама: Материалы к анализу // Russian Literature. 1977. Vol. V. N 2. С. 223, где приведено наблюдение В. Т. Борисова о том, что «Флоренция» является «русским переводом» /фамилии Цветаевой.[↩]
8. Галахов Виктор. Враждебный мир. Гельсингфорс, 1933. С. 38.[↩]
9. Губанов Леонид. Петербург // Грани. 1968. N 69. С. 107 – 108.[↩]
10. Яновский В. Прохожий // Новоселье. 1944. N 11. С. 29.[↩]
11. Яновский В. С. Поля Елисейские. СПб.: Пушкинский фонд, 1993. С. 233–234.[↩]
12. Имеется в виду литературный вечер, организованный Объединением русско-еврейской интеллигенции, состоявшийся 30 апреля 1946 года и проходивший в зале Российского музыкального общества за границей.[↩]