Первая книга (Заметки писателя)

Как складывается судьба поэтических родников? В нашей стране ежедневно выходит один, а иногда и несколько стихотворных сборников. Их выпускают всесоюзные, республиканские, областные издательства. Одно только издательство «Советский писатель» выпустило в 1959 году 144 сборника стихотворений. Значительное место в этом потоке занимают первые книги поэтов.

Итак, первая книга поэта, ее судьба, ее значение…

Между поэмой «Руслан и Людмила», вышедшей впервые с юношеским портретом автора, и «Борисом Годуновым» прошел срок всего в пять лет;

Уолт Уитмен выпустил свою замечательную – первую и основную – книгу «Листья травы», когда ему было тридцать шесть лет.

Мы знаем и трагическую историю молодого Некрасова, уничтожившего свой незрелый труд «Мечты и звуки»; известна история поэмы «Ганс Кюхельгартен», – создай Гоголь только ее, он наверняка был бы забыт.

Маяковский, рассказывая в автобиографии о своих первых поэтических опытах, вспоминал о том, как он прочитал впервые книги модных тогда символистов и «попробовал сам писать так же хорошо, но про другое. Оказалось, так же про другое – нельзя. Вышло ходульно и ревплаксиво. Что-то вроде:

В золото, в пурпур леса одевались,

Солнце играло на главах церквей.

Ждал я: но в месяцах дни потерялись,

Сотни томительных дней.

Исписал таким целую тетрадку. Спасибо надзирателям – при выходе отобрали. А то б еще напечатал».

Выход первой книги стихотворений – событие общественного значения. Истинный поэт (а речь здесь идет о таковом, а не о версификаторе) рождается не часто.

Собственная строгая оценка, взыскательный вкус учителей и старших товарищей должны помочь начинающему предстать перед читателем с такою книгой, которая внесла бы свою, пусть скромную, лепту в народную культуру.

К сожалению, иногда молодые авторы в погоне за «большой», а по существу рыхлой книгой пренебрегают добрым советом, высказанным Николаем Ушаковым в его первой книге «Весна республики»:

Виноторговцы – те болтливы,

от них кружится голова.

Но я, писатель терпеливый,

храню, как музыку, слова.

Я научился их звучанье

копить в подвале и беречь.

Чем продолжительней молчанье,

тем удивительнее речь.

Сам Н. Ушаков всем своим творчеством являет пример такого требовательного отношения к слову. Он – замечательный мастер лаконичной, предельно ёмкой строки, нередко имеющей афористичное звучание.

«История поэзии, – пишет Н. Ушаков в тонкой и умной книге о поэтическом творчестве «Узнаю тебя, жизнь!» («Радянський письменник», Киев, 1958), – история вхождения жизни в поэзию, – незабываемых для поэта и его общества мгновений, подтверждаемых жизненными подробностями, точностью воспроизведения которых поэт всегда горд».

Именно этим вошла в сердца читателей воспевающая новизну советской жизни первая книга стихотворений самого Н. Ушакова – прообраз всех его будущих книг. Изданная всего полуторатысячным тиражом, предваренная сердечным напутствием Н. Асеева, она сумела стать достоянием всех любящих в нашей стране поэзию.

Кстати, о тиражах изданных в первые годы советской власти поэтических книг, получивших сразу же широкую известность.

Первый сборник Н. Тихонова «Орда» был напечатан в одной тысяче экземпляров; полуторатысячным тиражом опубликован «Улица Красных Зорь» А. Прокофьева; «Юго-Запад» Э. Багрицкого имел по тому времени большой тираж – в… три тысячи экземпляров.

И все же эти книги сумели внедриться в сознание своих современников, перейти, как «старое, но грозное оружие», в руки последующих поколений. То были годы младенчества радио, хриплых, громоздких репродукторов, слабо развитой библиотечной сети. Но ценители молодой революционной поэзии заучивали стихи любимых поэтов наизусть, переписывали их в свои тетради между конспектами диамата и сопромата.

Какой же творческий урок могут извлечь сегодня молодые поэты из опыта своих старших товарищей?

Николай Тихонов в своих новых стихах «Мыс Дондра», посвященных путешествию на Цейлон («Знамя», 1960, N 1), так пишет об исполнении мечты своей юности:

Я стою на мысе Дондра старом,

И за мной вся жизнь стоит моя,

Этот мыс не случай, не подарок –

Должен был его увидеть я.

 

И к нему пришла моя дорога,

Как судьба, он входит в этот стих.

Я изведал в жизни слишком много,

Слишком много – хватит на двоих.

 

И за право жить в эпохе славной

Жизнью я своей не дорожил,

И о том, что было в жизни главным,

Я, как мог, стихами говорил.

Если обратиться к первым тихоновским книгам «Орда» и «Брага», можно воочию убедиться: основное, что разрабатывал потом в своей поэзии Тихонов, в этих книгах уже существовало.

Поучительна предыстория этих первых книг, рассказанная поэтом в беседе с рабочими авторами (Н. Тихонов, Моя работа над стихами и прозой, Профиздат, 1934): «Мною написано множество стихотворений, по большей части плохих, написано много прозы, а напечатана в общем, по отношению к тому, что я вообще написал с того момента, когда я начал писать, одна пятая, т. е. четыре пятых я написал как бы зря. Это было до рождения писателя. Но я не жалею об этом, так как при хорошей работе из трех тысяч строк можно выбрать не больше пятисот».

Еще более строгое суждение по поводу окончательного отбора художником своих творений мы находим у недавно скончавшегося немецкого лирика Луиса Фюрнберга. Беседуя с молодыми поэтами, он сказал: «Хороший лирик пишет тысячу стихотворений, а публикует из них всего десять».

Быть может, столь жесткий отбор и чрезмерен. У Л. Фюрнберга посмертно вышла собранная друзьями хорошая книга «Год четырехлистного клевера», составленная из произведений, не опубликованных самим автором.

Взыскательный поэт как бы повторяет опыт природы, отбирающей наиболее сильные, жизнестойкие организмы, – ведь и книга стихотворений является живым существом.

«Я сказал бы, что каждая буква стиха похожа на клетку в организме, – она должна биться и пульсировать», – справедливо писал Э. Багрицкий («Записки писателя»).

Такова сущность лирического стиха. Что же делает его живым, аккумулирующим мысль, чувство, вбирающим в себя черты и приметы времени? Это прежде всего связь стихотворения, с действительностью, с биографией пишущего, с его личным отношением к важнейшим событиям эпохи.

Сошлемся на пример того же Багрицкого. В оставшихся в архиве поэта неоконченных автобиографических заметках мы находим важное признание: «Даже в 1919 году в Красной Армии я все еще писал поэму о граде Китеже, выискивая по Далю наиболее заковыристые слова.

…Я еще не понимал прелести использования (в литературе. – В. А.) собственной биографии… Потом я почувствовал провал – очень уж мое творчество отъединилось от времени. Два или три года не писал я совсем. Я был культурником, лектором, газетчиком- всем чем угодно, – лишь бы услышать голос времени и по мере сил вогнать его в свои стихи».

Первая книга поэта «Юго-Запад» вобрала в себя итог двенадцатилетней работы. Применяя к самому себе закон высшей требовательности (в стихотворении, а тем более в книге не должно быть мертвых клеток), Э. Багрицкий из созданных им до 1927 года почти двухсот поэм и стихотворений включил в свою первую книгу семнадцать стихотворений и одну поэму «Дума про Опанаса».

Иное дело, всегда ли верен этот строгий авторский отбор. Так, например, Багрицкий не включил в свою первую книгу ставшие после смерти поэта антологическими стихи о Пушкине. Когда я спросил Эдуарда Георгиевича, почему он исключил эти стихи, он ответил: «Они слишком классичны».

Поколения читателей произнесли другой приговор. Теперь строки «Я мстил за Пушкина под Перекопом…» широко известны, они переведены и на другие языки.

Первая книга оправдывает свое существование только тогда, если она находит читателя, удостаивается его признания, если он, читатель, с этого времени становится пристрастным к творчеству поэта, его настоящим другом.

Виссарион Саянов писал:

«Писать стихи в дни молодые легче,

Нет в старости труднее ничего, –

В дни юности, в какой-то тихий вечер,

Мы груз стиха кладем себе на плечи,

Не зная сами тяжести его…

Да, нелегка ноша, которую несет настоящий поэт. Посредственность не знает таких трудностей, может быть даже не догадывается о них. Настоящий поэт чувствует их всем сердцем. Поэтому стихи у него рождаются не каждый день».

Раскройте ранние стихи В. Саянова, перечитайте «И путиловский парень и пленник, изнуренный кайеннской тюрьмой…» или «Мы с тобою съели соли куль…» – и вы убедитесь, что именно эти строки, написанные в дни юности, определили влияние поэта на своего читателя и его дальнейшие взаимоотношения с ним.

А разве не так же – стихотворениями «Гренада», «Двое», «Рабфаковке», «Старушке» – вошел в первые ряды советской поэзии Михаил Светлов?

В письмах героической комсомолки Западной Белоруссии Веры Хоружей, переправленных в 1929 году из польской тюрьмы в Советский Союз («Письма на волю», изд. «Молодая гвардия», 1957), мы находим такие строки: «Вторая осень здесь и… пятая в заточении. Каков у настам урожай в этом году? Как с хлебозаготовками?

Четверостишие Светлова и мне очень понравилось. Простор образное и сильное:

Наши девушки ремешком

Подпоясывали шинели,

С песней падали под ножом,

На высоких кострах горели».

А ведь эти строки и впрямь писались о таких, как Вера Хоружая и ее подруги. Хоружая пала смертью храбрых в 1942 году в фашистских застенках.

Характерно, что и в ее партизанских записках, опубликованных в «Правде» 25 ноября 1959 года, судьба близкого друга непосредственно связывается со словами сложенной когда-то поэтом песни:

«Штыком и гранатой

Пробились ребята…

Остался в степи Железняк.

Не знал он, любимый, что эти слова так близко и непосредственно касаются его самого…»

Велика честь для поэта, если его стихи, подобно «Рабфаковке» М. Светлова или «Партизану Железняку» М. Голодного, сражаются плечом к плечу с героем, приходят к нему в фашистскую камеру, становятся оружием классовой борьбы.

В некоторых статьях о поэзии мы встречаем своего рода термин – «находка».