Перестаньте удивляться

На протяжении нескольких лет я коротко записывал разные истории. Свидетелем одних я был сам. Другие слышал от своих друзей и знакомых.

И каждая говорила об очередном нелепом, идиотическом факте удивительной, фантасмагорической нашей советской жизни.

Я вспомнил, что некоторые из этих историй я (или кто-нибудь из моих друзей), бывало, рассказывал при моем отце. И он всякий раз откликался одной и той же репликой:

– Перестаньте удивляться!

Этой фразой он как бы давал понять, что вся наша, как это тогда называлось, действительность представлялась ему таким чудовищным отклонением от нормы, что никакое частное, конкретное безумие на фоне этого всеобщего, тотального безумия уже не может его удивить.

Постепенно этих моих историй набралось на целую книгу. И думая об этой будущей книге, я уже мысленно не называл ее иначе чем «Перестаньте удивляться». И так привык к этому названию, что сохраняю его и для этого цикла, специально подобранного мной (по темам и сюжетам) для журнала «Вопросы литературы».

 

В БОРЬБЕ ЗА ЧИСТОТУ РУССКОГО ЯЗЫКА

Председатель Государственной Думы Геннадий Селезнев высказал однажды недовольство по поводу того, что его называют спикером. Заодно он выступил против употребления и других иностранных слов: «консенсус», «саммит»… А в заключение сказал:

– Нам это не надо. У нас, у русских, свой имидж.

 

ПУШКИН – ЭТО НАШЕ ВСЕ

Эту историю рассказал мне Александр Борин, который на протяжении многих лет был штатным сотрудником «Литературной газеты».

Однажды по какому-то заданию редакции он приехал в город Орел. Председатель горисполкома, слегка обеспокоенный приездом корреспондента из столичной газеты, старался представить культурную жизнь города в наилучшем свете и в качестве одной из главных городских достопримечательностей показал ему дом, в котором некогда жила Анна Петровна Керн.

Продемонстрировав корреспонденту дом и установленную на нем заботами городских властей мемориальную доску, председатель дал понять, что хорошо осведомлен о том, какое место в жизни великого поэта занимала славная жительница их города. Но между прочим сказал, что, к сожалению, неизвестно, чем там у них дело кончилось. Свелось ли все только к стихотворению («Я помню чудное мгновенье…»), или было у Пушкина с этой самой Анной Петровной и что-то еще, более серьезное.

– То есть как это неизвестно? – удивился Борин.

И он довольно близко к тексту процитировал известное письмо А. С. Пушкина С. А. Соболевскому: «Безалаберный! Ты ничего не пишешь мне о 2100 рублях мною тебе должных, а пишешь мне о мадам Керн, которую с помощью Божией я на днях…» Ну и так далее.

Сам Саша этого письма, конечно, не читал. Но ему о нем поведал ближайший его друг, известный наш историк и пушкинист Натан Эйдельман. Поэтому в точности сообщаемых им сведений он был совершенно уверен.

Письмо это напечатано в 14-м томе полного – академического – собрания сочинений А. С. Пушкина, и все интересующиеся могут легко убедиться, что Натан друга не обманул, а значит, и тот не ввел в заблуждение председателя Орловского горисполкома. Разве только в собрании сочинений вместо трех букв известного русского глагола стоят три точки, а Саша, поскольку разговор его с председателем исполкома носил приватный и, я бы сказал, сугубо мужской характер, произнес сакраментальное слово полностью. Что, конечно, придало его сообщению особую убедительность.

Выслушав его, председатель сказал:

– Завтра же расскажу об этом на бюро. Вот товарищи обрадуются!

 

ПРОПАЛА РИФМА

Сто пятьдесят лет со дня рождения Пушкина (в 1949 году) страна отмечала не так громко, как двухсотлетие, но все-таки достаточно помпезно.

Было, как водится, торжественное заседание в Большом театре. В президиуме сидели члены Политбюро и другие, как принято тогда было говорить, «знатные люди нашей Родины».

Доклад о жизни и творчестве великого поэта делал Константин Симонов.

Само собой, и весь ход этого торжественного заседания, и симоновский доклад транслировались по радио на всю страну.

Но широкие народные массы – особенно где-нибудь там, в глубинке, – большого интереса к этому мероприятию не проявляли.

Во всяком случае, в маленьком казахском городке, на центральной площади которого был установлен репродуктор, никто – в том числе и местное начальство – не ожидал, что доклад Симонова вдруг вызовет у населения такой жгучий интерес.

Репродуктор хрипел что-то свое, не слишком разборчивое. Площадь по обыкновению была пуста. Но к началу торжественного заседания, транслировавшегося из Большого театра, вернее, к началу симоновского доклада вся площадь вдруг заполнилась толпой всадников, прискакавших неведомо откуда. Всадники спешились и молча застыли у репродуктора.

Менее всего были они похожи на тонких ценителей изящной словесности. Это были совсем простые люди, худо одетые, с усталыми, изможденными лицами. Но в казенные слова симоновского доклада они вслушивались так, словно от того, что сейчас скажет там, в Большем театре, знаменитый поэт, зависела вся их жизнь.

Но в какой-то момент, где-то примерно в середине доклада, они вдруг потеряли к нему всякий интерес. Вскочили на своих лошадок и ускакали – так же неожиданно и так же стремительно, как появились.

Это были сосланные в Казахстан калмыки. И примчались они из дальних мест своего поселения в этот городок, на эту площадь, с одной-единственной целью: услышать, произнесет ли московский докладчик, когда он будет цитировать текст пушкинского «Памятника» (а он ведь непременно будет его цитировать! Как же без этого?), слова: «И друг степей калмык».

Если бы он их произнес, это означало бы, что мрачная судьба сосланного народа вдруг озарилась слабым лучом надежды.Но, вопреки их робким ожиданиям, Симонов этих слов так и не произнес.

«Памятник» он, конечно, процитировал. И даже соответствующую строфу прочел. Но – не всю. Не до конца:

Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,

И назовет меня всяк сущий в ней язык,

И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой

Тунгус…

И – все. На «тунгусе» цитата была оборвана. Я тоже слушал тогда (по радио, конечно) этот доклад. И тоже обратил внимание на то, как странно и неожиданно переполовинил докладчик пушкинскую строку. Но о том, что стоит за этой оборванной цитатой, узнал гораздо позже. И историю эту про калмыков, примчавшихся из дальних мест, чтобы послушать симоновский доклад, мне тоже рассказали потом, много лет спустя. А тогда я только с удивлением отметил, что при цитировании пушкинского «Памятника» у докладчика почему- то пропала рифма. И очень удивился, что Симонов (поэт все-таки!) ни с того ни с сего вдруг изувечил прекрасную пушкинскую строку.

Пропавшую рифму Пушкину вернули лишь восемь лет спустя. Только в 57-м (после смерти Сталина, после XX съезда) сосланный народ возвратился в родные калмыцкие степи, и текст пушкинского «Памятника» мог наконец цитироваться в своем первозданном виде. Даже со сцены Большого театра.

 

НАРОД ВАС НЕ ПОЙМЕТ

Высказывая Фадееву свои критические замечания по поводу его романа «Молодая гвардия», Сталин сказал:

– У вас, товарищ Фадеев, слишком длинные фразы. Народ вас не поймет. Вы учитесь писать, как мы пишем указы. Мы десять раз думаем над тем, как составить короткую фразу. А у вас по десять придаточных предложений в одной фразе.

Обескураженный Фадеев пытался возражать и сослался при этом на Толстого, у которого тоже были фразы с придаточными предложениями.

– Мы, – ответил на это Сталин, – для вас пантеон еще не построили, товарищ Фадеев. Подождите, пока народ построит вам пантеон, тогда и собирайте туда все ваши придаточные предложения.

 

ОТРЯД НЕ ЗАМЕТИЛ ПОТЕРИ БОЙЦА

«Незаменимых людей у нас нет!» Этот лозунг (иди, как нынче говорят, слоган), насколько мне помнится, выкинул Сталин. Но сам он при этом хорошо знал, что незаменимые люди у нас есть, о чем свидетельствует такой, например, хорошо известный факт.

Когда Д. А. Поликарпов (партийный функционер, назначенный руководить писателями) пожаловался ему на разные безобразия, творящиеся во вверенном ему ведомстве, он ответил:

– В настоящий момент, товарищ Поликарпов, мы не можем предоставить вам других писателей. Хотите работать, работайте с этими.

Видимо, Сталин все-таки понимал, что в таком сложном и тонком деле, как литература, незаменимые люди должны быть.

Но – процесс пошел. И тридцать лет спустя уже спокойно можно было назначить главным писателем страны любого партийного функционера. Что и было сделано.

Помню, прогуливались мы как-то вечерком с моим другом Владиком Бахновым по нашей Аэропортовской улице. И подошел к нам кто-то из собратьев по цеху и рассказал о том, что произошло в тот день на съезде Союза писателей СССР.

Первый секретарь Союза Георгий Мокеевич Марков во время доклада вдруг почувствовал себя худо. У него слегка закружилась голова, и он чуть было не потерял сознание. Но тут из президиума быстренько подскочил к трибуне Герой Советского Союза В.