Русское интервью Исайи Берлина

ВСТРЕЧА В ОКСФОРДЕ

Исайю Берлина я встретил в последние дни февраля 1994 года в Оксфорде, где он жил уже более шестидесяти лет.

На обложках книг И. Берлина пишут: «…один из самых выдающихся либеральных мыслителей нашего столетия…». Президент Британской академии, основатель и глава одного из оксфордских колледжей, обладатель многих почетных званий, заслуг, за которые он – сэр Исайя.

Если и есть место в цивилизованном мире, где Берлина не издают, его идеи не знают, а его имя все еще нуждается в подробном комментарии, так это его родина – Россия.

Незадолго перед тем у нас появились первые публикации работ И. Берлина¹, и я имел право на обеде в Рули Хаус сказать об интересе, возникшем к его идеям. «Да бросьте, – отмахнулся сэр Исайя, – я всю жизнь писал о Белинском, Герцене, Писареве, кто у вас их теперь читает? Меня знают единственно как человека, встречавшегося с Ахматовой, Пастернаком».

Я было открыл рот, чтобы возразить, но на нас уже надвигался кто-то из моих соотечественников, издали сладко повторяя: «Сэр Исайя, сэр Исайя, мы все о вас знаем, о вас и об Ахматовой».

Берлин победно взглянул на меня. Интерес к идеям оставалось подтвердить не словами, а делом. Сидя за обедом рядом с сэром Исайей, я попросил его об интервью и получил согласие. Встреча была назначена через неделю, на 6 марта, у него дома в Хедингтон Хаус.

В оставшиеся дни я перечитывал давно и хорошо мне известный том «Русские мыслители», смотрел другие книги Берлина, расспрашивал о нем его оксфордских знакомых. В общем, готовился задать вопросы, не касаясь того единственного, который уже полвека обращен к Берлину из России: что происходило в комнате Шереметевского дворца, куда 14 ноября 1945 года познакомиться с Ахматовой пришел сотрудник британского Министерства иностранных дел Исайя Берлин и откуда он ушел к себе в «Асторию» утром следующего дня.

Собственно, участники встречи сами рассказали о ней – Берлин в воспоминаниях², Ахматова – в стихах (циклы «Cinque», «Шиповник цветет») и в «Поэме без героя», где в Берлине видят жизненного прототипа для Гостя из будущего, а также адресата третьего посвящения к поэме:

Полно мне леденеть от страха,

Лучше кликну Чакону Баха,

А за ней войдет человек…

Он не станет мне милым мужем,

Но мы с ним такое заслужим,

Что смутится Двадцатый век.

И заключительное трехстишие этого посвящения:

Но не первую ветвь сирени,

Не кольцо, не сладость молений ?

Он погибель мне принесет.

Ахматова была убеждена, что ее встреча с Берлиным послужила, во всяком случае, поводом к партийному постановлению 1946 года о журналах «Звезда» и «Ленинград», на десять лет вычеркнувшему ее из литературы, положившему конец надеждам на послевоенное духовное возрождение здесь и на установление нового климата в международных отношениях.

Говорят, что Сталин был взбешен: монашенка принимает американских шпионов. Шпион в официальном мнении, согласно литературной молве, Берлин явился скорее не Гостем из будущего, а Дон Жуаном.

Кем он был на самом деле? Сейчас об этом легче судить, ибо спустя несколько месяцев после смерти Исайи Берлина, случившейся 4 ноября 1997 года, вышло в свет его жизнеописание³. Автор – Майкл Игнатьефф – в течение последних десяти лет жизни был постоянным собеседником Берлина. В книге звучит голос ее героя: жизнь Берлина рассказана с его слов.

С КЕМ ПОЗНАКОМИЛАСЬ АННА АХМАТОВА?

В Риге 6 июня 1909 года в семье купца первой гильдии Менделя Берлина родился единственный ребенок. При родах у него была повреждена левая рука (на многих фотографиях видно, как бережно она прижимается к боку).

Дед-раввин в Витебске, Цукерман. Фамилия Берлин была принята, когда Менделя усыновил богатый торговец лесом, его двоюродный дед Исайя Берлин. В его честь будет дано имя его приемному правнуку (Мендель был усыновлен вместе со своим отцом в качестве внука). Предки по линии матери – Вольшонки, а по линии двоюродной прабабки – Шнеерсоны, происходившие из тех самых Шнеерсонов, что и Шнеер Залман Шнеерсон, раввин, около 1780 года основавший одну из самых известных хасидских сект, именуемую обычно по местечку в Польше, где она возникла, – Любавичи.

Хотя по своему отношению к религии Берлин был, во всяком случае внешне, философским скептиком, он всегда отмечал еврейские праздники, оставался убежденным сторонником основания еврейского государства и остро ощущал свое происхождение. Столкнуться с антисемитизмом ему пришлось еще в детстве – в Латвии, неоднократно в Англии и даже довольно поздно, когда, например, Берлин вышел из сообщества выпускников школы при соборе Святого Павла, узнав, что в школе существует квота приема для евреев (15 %).

С началом войны семья перебралась поближе к лесу, которым торговал Мендель, и поселилась на какое-то время в поселке лесорубов Андреаполе (недалеко от Пскова). Там Исайя начал учиться в еврейской школе, там он услышал и запомнил, что каждая буква еврейского алфавита пропитана кровью, и с волнением рассказывал об этом в старости.

В 1916 году Берлины переехали в Петроград. Здесь для Исайи начинается чтение: сначала Жюль Верн, а затем русская классика в кожаных переплетах.

Летом 1919 года принято решение об отъезде из России. Сначала в Ригу, но это не конечный пункт. У отца есть дела в Лондоне и там, в банке, довольно крупная сумма денег. Это предопределило выбор.

В английской школе возникли трудности: с языком, хотя Исайя и начал учить его еще в России, с еврейским именем, которое мальчику предложат поменять на Роберт или Джеймс. В первые месяцы родилось ощущение изгнанничества, которое никогда не покидало Исайю Берлина.

Но постепенно все устроилось. Язык стал родным. Семья перебралась в более престижный район, а Исайя пошел в школу при соборе Святого Павла, после окончания которой в 1928 году поступил в оксфордский колледж Корпус Кристи. Там появились друзья на всю жизнь. Среди них поэт Стивен Спендер. Вместе с ним в 1930 году Берлин впервые посетил Зальцбургский музыкальный фестиваль, на который будет ездить до конца жизни. Фестиваль был основан в 1920 году Максом Рейнхардгом и Гуго фон Гофмансталем в противовес Вагнеровскому фестивалю в Байрете. В Зальцбурге царили Моцарт и Бетховен.

В Оксфорде Берлин редактирует студенческий журнал «Оксфордский взгляд» («The Oxford Outlook») и выступает в нем как музыкальный критик. Музыка навсегда остается одним из самых сильных его увлечений.

После окончания Корпус Кристи Берлин подыскивает себе работу преподавателя философии в старейшем оксфордском Нью Колледж, но здесь – неожиданная удача: его (первого еврея) избирают членом колледжа Ол Соулз, единственного в Оксфорде освобождающего от преподавательских обязанностей и открывающего возможность для самостоятельной работы. Членами этого колледжа были многие известные журналисты, отставные и действующие политики. Здесь впервые проявился разговорный талант Берлина, принесший ему славу блестящего собеседника, мастера устного жанра, в котором он приобрел репутацию задолго до того, как написал что-либо значительное.

Да, Берлин был прав, когда в старости признавался, что ему неловко от того, что в этот трагический век он прожил благополучно и счастливо. Ему везло. Хотя начало его творчества было медленным и далеко не гладким.

В годы между двумя войнами интеллектуальная жизнь Оксфорда оставалась достаточно традиционной, как и программа философских наук. Единственным значительным влиянием был марксизм, приведший немало знакомых Берлина в коммунистическую партию. Сам он, с детства запомнивший ужас революции, никогда не поддавался этому влиянию, но его интересовали истоки революционных идей. Это заставило Берлина принять заказ – написать для университетской библиотеки биографию Карла Маркса. Она выйдет в свет накануне войны (1939), получит в целом хорошие отзывы, будет впоследствии неоднократно переиздана и переведена на многие языки.

Для самого Берлина это был первый опыт интеллектуального возвращения в Россию, ибо именно для этой книги он познакомился с русской публицистической мыслью, с трудами В. Белинского и А. Герцена: они будут сопровождать его в течение дальнейших лет, – с романами И. Тургенева, которого он будет впоследствии переводить, о ком будет писать и у которого многому научится. Берлин будет признаваться, что когда он прочел «Накануне», то почувствовал себя разоблаченным болтливым идеалистом.

В ходе занятий Марксом для Берлина сложился немецко-русско-еврейский контекст, питающий его мысль. С современной английской философией Берлин находил мало общего. Его оставлял равнодушным логический позитивизм оксфордского кружка, возникший под влиянием Л. Витгенштейна, в присутствии которого в Кембридже он читал свой доклад 12 июня 1940 года на тему «Чужое сознание» («Other Minds»). Последовавшая дискуссия окончательно убедила Берлина, что его попытка выработать принципы реконструкции иного сознания, кроме своего собственного, не увлекает его оппонентов в той же мере, как его самого не интересуют их логические построения.

К началу войны Берлину – тридцать. С одной стороны, он прекрасно устроен: членство в колледже Ол Соулз пожизненное. С другой – он начинает тяготиться репутацией светского говоруна, так и не сумевшего создать что-либо значительное в своей профессии – в философии. Возникает желание вырваться из жизненного круга, ставшего тягостно привычным. К тому же Берлин не чувствует себя в безопасности в Англии, слыша об уничтожении Гитлером евреев. С первой возможностью, довольно безрассудно, он бросается в США, где неожиданно находит для себя дело, получив место британского сотрудника Министерства информации, откомандированного в Штаты: «Его задачей было заставить Америку вступить в войну»⁴.

Здесь Берлин знакомится и завязывает личную дружбу с будущим первым президентом Израиля Хаимом Вейцманом. Отсюда посылает регулярные донесения (которыми, говорят, зачитывался Уинстон Черчилль, позже присылавший Берлину свои мемуары для прочтения в рукописи).

После окончания войны, в сентябре 1945-го, как человек, говорящий по-русски, Берлин направлен в Россию с целью оценить общественное мнение и намерения властей относительно мирного сосуществования с Западом.

ВИЗИТ В РОССИЮ

Берлин отправился в Россию, захватив, кроме пары обуви для Пастернака (по просьбе его английских родственников), зимнюю одежду и запас маленьких швейцарских сигар для себя. Сигары обессмерчены в ахматовских стихах: «…И сигары синий дымок…» («Наяву»).

В Москве Берлин официально и полуофициально общается с русскими литераторами, о чем оставит воспоминания, и с семьей брата отца Лео, профессора-диетолога. Родственную квартиру он посещал, ускользая от слежки: покинув зал посредине балета. Это впоследствии не спасло Лео от ареста, пыток и скоропостижной смерти при встрече на улице – вскоре после освобождения – с одним из тех, кто пытал его.

12 ноября 1945 года Берлин отправляется в Ленинград, где в день приезда, случайно разговорившись в букинистическом магазине с литературоведом В. Н. Орловым, по его звонку попадает в гости к Ахматовой. Внешние обстоятельства этого визита, описанные Берлиным, хорошо известны: его приход в огромную коммунальную квартиру, начало разговора с Ахматовой, неожиданно услышанный с улицы крик – кто-то зовет его по имени. Этот кто-то оказывается сыном Черчилля Рэндолфом, также приехавшим в Ленинград и в «Астории» узнавшим о том, куда отправился Берлин. После этого встреча Берлина с Ахматовой уже не могла быть секретом, ибо за Рэндолфом не могли не следить, а он и не делал попытки избежать слежки, находясь в самом беспечном расположении духа после обильного завтрака с икрой и водкой.

Отделавшись от Черчилля, Берлин все-таки снова возвращается к Ахматовой и остается в ее комнате до утра следующего дня…

Прежде чем привести свидетельство (по книге М. Игнатьеффа, но, несомненно, имеющее источником рассказ самого Берлина) о том, как и что он ощущал тогда, нужно сказать несколько слов об эмоциональном опыте человека, чье появление оставило такой глубокий след и в судьбе Ахматовой, и в русской поэзии.

В молодости дело было даже не в том, что Исайя Берлин испытывал неуверенность в отношениях с женщинами, а в том, что он был абсолютно уверен в своей некрасивости и в отсутствии шансов на успех. Ему приходилось убеждаться и в обратном, но, пережив пару платонических увлечений, он с подколесинской настойчивостью избегал любой возможности брака.

Он уже определил свой костюм на всю оставшуюся жизнь – строгую темную тройку. Родители охотно избирали его в сопровождающие своим дочкам, отправляющимся в путешествие или на отдых. Его романы с женщинами никогда не были физической близостью, а дружбой, беседой, взаимной поддержкой. Именно так в Америке в военные годы завязываются отношения с Патрицией де Бренден (впоследствии – Дуглас), дочерью лорда Куинсбери, однако они принесли Берлину немало страдания. Он едва ли не впервые был по- настоящему увлечен и не мог равнодушно следить за очередным браком или приключением своей избранницы. В одну из пауз в серии любовных странствий Патриция сама сделала ему предложение – как раз накануне поездки в Россию, – которое он отверг. Однако Берлин уехал эмоционально потрясенным и продолжал получать кокетливо-поддразнивающие письма.

Для Ахматовой же он явился посланцем из другого мира (из прошлого или из будущего, но явно не из настоящего), первым из тех, кто приехал оттуда и кого решались принимать в этот кратковременный миг послевоенной надежды на то, что и здесь нечто способно измениться.

Во время беседы, длившейся всю ночь, Ахматова «призналась, как она была одинока, какой пустыней сделался Ленинград. Она говорила о своей прошлой любви к Гумилеву, Шилейко, Пунину, и, тронутый ее склонностью к признаниям, – но, возможно, и для того, чтобы предупредить ее эротическое влечение к нему, – Исайя признался, что и он был влюблен: не говоря прямо, он, разумеется, имел в виду Патрицию Дуглас. Ахматова, видимо, в неузнаваемо путаной версии передала что-то из этих реплик, касающихся его любовной жизни, Корнею Чуковскому, чьи воспоминания, опубликованные много позже, представили Берлина Дон Жуаном, явившимся в Ленинград с целью внести Ахматову в донжуанский список своих побед. Кажется, сама Ахматова повинна в этом malentendu. Подозрение с тех пор так и сопровождает их встречу. Ни один русский, читающий «Cinque», цикл, посвященный вечеру, проведенному ими вместе, не в силах поверить, что он не закончился в постели.

В действительности же они едва прикоснулись друг к другу. Он оставался в одном конце комнаты, она – в другом. Будучи совсем не Дон Жуаном, а неофитом во всем, относящемся к сексу, он оказался в квартире прославленной обольстительницы, пережившей глубокое взаимное чувство с несколькими блестящими мужчинами. Она сразу же мистически придала их встрече историческое и эротическое значение, в то время как он робко сопротивлялся этому подтексту и держался на безопасно-интеллектуальной дистанции. К тому же он оказался и перед более прозаическими проблемами. Прошло уже шесть часов, и ему нужно было пойти в туалет. Но это разрушило бы атмосферу, а к тому же общий туалет был в глубине темного коридора. Так что он не двигался с места и курил одну за другой свои швейцарские сигары. Внимая истории ее любовной жизни, он сравнивал ее с Донной Анной из Don Giovanni и рукой, в которой была сигара, – жест, сохраненный в стихах, – воспроизводил в воздухе моцартовскую мелодию <…>

Стало совсем светло, и с Фонтанки слышался звук ледяного дождя. Он поднялся, поцеловал ей руку и вернулся в «Ас-торию» ошеломленный, потрясенный, с чувствами, напряженными до предела. Он взглянул на часы и увидел, что было уже одиннадцать утра. Бренда Трипп [сопровождавшая Берлина сотрудница Британского совета] ясно помнит, как, бросившись на постель, он повторял: «Я влюблен, я влюблен»<…>

Свидетельством тому, как глубоко он был потрясен Ахматовой, служит тот факт, что вместо записки по поводу советской международной политики, ради которой он и был отправлен в Москву, Берлин проводит весь декабрь, сочиняя «Замечания о литературе и искусстве в РСФСР в последние месяцы 1945 года». За скромным названием скрывается амбициозная цель: написать ни более ни менее как историю русской культуры первой половины XX века, хронику ахматовского поколения, которому выпала тяжелая судьба. Вероятно, это было первое сообщение для Запада об уничтожении Сталиным русской культуры. На каждой странице – следы того, что Ахматова, а также Пастернак и Чуковский поведали Берлину о годах преследования»⁵.

Чтобы закончить разговор о личной жизни Исайи Берлина, нужно сказать, что лишь на пятом десятке он завязал первый настоящий роман (длившийся несколько лет – тайные отношения с женой своего коллеги по Оксфорду). Сам Берлин шутил, что если бы он писал автобиографию, то назвал бы ее «Позднее пробуждение». Первый роман был прерван, когда Берлин полюбил Алину Гальбан, дочь известного русско-еврейского банкира барона Ганцбурга. Она потеряла первого мужа в начале войны, вышла замуж за физика Ганса Гальбана. От первого брака у нее был один сын, два от второго. Возможность ее брака с признанно непригодным для семейной жизни Берлиным была сенсацией. На известие, полученное о браке от Берлина по телефону в 1956 году, Ахматова отозвалась ледяным молчанием, восприняв его как измену.

ИСТОРИК ИДЕЙ

Визит в Россию обращает Берлина к необходимости осознания ее судьбы. В 1948 году, к столетию даты революционных потрясений в Европе, он пишет статью «Россия и 1848», обосновывая свое видение этого события как исходной точки нового, революционного разрыва между Западом, где с этого момента возобладал умеренный либерализм, и Россией, где политические радикалы с презрением отвергли трусливую «мещанскую» Европу и пошли «другим путем», ведшим прямиком в семнадцатый год.

Занимаясь русскими темами, Берлин вырабатывает свой подход к материалу, перекликающийся с методом существующей в США школы истории идей. Это сходство будет подтверждено им в подзаголовках двух основных сборников работ: «Против течения. Эссе по истории идей» (1980) и «Кривая древесина человечности. Главы из истории идей» (1991).

Может быть, в годы, проведенные в Америке, Берлин столкнулся с этой новой школой изучения интеллектуальной истории? Именно в это время она становится особенно заметной. В 1940 году начинает выходить «Журнал истории идей», а четырьмя годами ранее свет увидела классическая работа основоположника школы Артура О. Лавджоя, посвященная Великой цепи существ (иначе – Великой цепи бытия). История этого образа прослеживается от одной фразы у Платона до эпохи романтизма в качестве воплощения идеи полноты и цельности мироздания, простирающегося от червя до Бога. (К этой идее восходит, разумеется, и знаменитая державинская строка: «Я царь – я раб – я червь – я Бог».)

У истоков школы истории идей стояли философы, ищущие контакта с учеными разных, и не только гуманитарных, профессий, чтобы проследить движение основных понятий в широкой сфере истории культуры, чтобы истории философии как последовательности разного рода «измов» и разрозненных великих имен противопоставить изучение ментальности, укореняя идеи в широком интеллектуальном контексте. Отвергая гегелевскую «философему», историки идей изначально занимаются тем, что впоследствии М. Фуко назовет «эпистемой», идеей, не оторванной от ее корней, от ее непосредственного повода, от процесса ее познания и восприятия, от ее образного и языкового воплощения. Среди предтеч истории идей – В. Кузен с его понятием «культурной среды», В. Дильтей с его представлением о единстве и специфичности духовного бытия личности. Среди источников истории идей – убеждение, возникшее в XVIII веке (И. Г. Гердер, Ж. Кондорсе), что философия более, чем принято считать, зависима от языка (хотя среди тех, кто предупреждал против излишнего доверия к языку как пути познания идей, был основоположник истории идей А. О. Лавджой, вступивший по этому поводу в полемику с Л. Шпицером)⁶.

Языковой подход к идеям – это то, что в природе мышления Берлина, человека по преимуществу устного слова, готового принести в жертву афоризму глубину логического построения. Таким он, во всяком случае, воспринимался на гребне своих светских успехов в послевоенные годы. По его поводу даже высказывалось сожаление, что тот, кто мог бы стать мудрецом, превращается в краснобая. Берлин парирует тем, что именно в разговоре у него рождаются лучшие идеи. Или он подхватывает их у других. Так, от лорда Оксфорда он услышал строчку греческого поэта Архилоха, поразившую его изяществом и таинственностью, напоминающими японское хокку: «Лиса обладает знанием многих истин. Еж знает одну великую истину». После чего Берлин начал распределять всех великих людей по этим двум категориям. Гете и Пушкин – лисы. Достоевский и Толстой – ежи⁷.

Впрочем, Толстой – скорее лиса, хотевшая прожить жизнь ежа. На этой метафоре построена работа Берлина об историческом скептицизме Льва Толстого, в окончательном варианте ею и названная – «Еж и лиса» (1951, 1953).

Такогородареконструкцииобразных, метафорических матриц были лишь эпизодом для Берлина. Предметом своего исследования он делает историю политических идей, в особенности тех, что определили судьбу XX века. С точки зрения Берлина, Россия не породила собственных социальных учений, но, заимствуя, дала пример их небывалого испытания на истинность, сосредоточив свой опыт в одном слове – «интеллигенция»: «…»Интеллигенция» – русское слово, оно придумано в XIX веке и обрело с тех пор общемировое значение. Сам же феномен со всеми его историческими, в полном смысле слова – революционными последствиями, по-моему, представляет собой наиболее значительный и ни с чьим другим не сравнимый вклад России в социальную динамику» («Рождение русской интеллигенции», 1955)⁸.

Русский исторический пример был в числе факторов, побудивших Берлина внести существенные коррективы в создаваемую им теорию либерализма, изложенную первоначально в лекции «Два понятия свободы» (Оксфорд, 31 октября 1958 года). С нее начинается его известность как политического мыслителя, поднявшего либеральную идею на уровень сложности современных политических проблем.

Первое понятие – «негативной» свободы – получило свое классическое выражение у Дж. С. Милля. В центре его – представление о том, что никто не имеет права принуждать человека, делать за него выбор, ибо должна существовать сфера частной жизни, недоступная для вторжения любых внешних влияний и факторов. Крайнее жизненное проявление такой свободы – самоограничение, уход от мира.

«Позитивная» свобода, напротив, предполагает возможность наиболее полной самореализации личности. За этим понятием обычно стоит, высказанное или невысказанное, убеждение в том, что за внешним несовершенством человека скрывается некая совершенная возможность, требующая выявления, очень часто достижимая лишь в том случае, если человек будет реализовать ее не в одиночку, а отстаивая права группы себе подобных людей. Такого рода утопический план нередко становится программой революционных событий.

Эти два понятия, хотя и одухотворенные общим желанием свободы, расходятся вплоть до противоположности в отношении жизненных целей. Задача для современного сторонника либерализма состоит в том, чтобы осознать, что люди, выбирающие самые разные пути, могут быть равно движимы стремлением к высшим ценностям. Истинный плюрализм для Берлина связан с возможностью признания не множества взглядов или точек зрения, а множественности ценностей, конфликтующих, в какой-то момент взаимоисключающих, но от этого не утрачивающих своего значения и жизненной необходимости.

Берлин полагал, что в традиции западной мысли, восходящей к Платону, опасно преувеличено значение идеала, а следовательно, в нравственной и политической практике – необходимость стремления к нему. Подводя итог своему убеждению, Берлин говорил об этом в программной речи при вручении ему 15 февраля 1988 года в Турине премии Джованни Аньелли («В погоне за идеалом»). Понятие «идеала» предполагает возможность существования и обнаружения некой общей, обязательной для всех истины, доступной рациональному постижению. Берлин не подвергал сомнению объективное существование ценностей, но настаивал на том, что они конфликтуют, часто оказываясь несовместимыми, а это и влечет за собой противостояние не только людей, но цивилизаций, культур, если они не умеют достигать компромиссных решений.

В аньелльской речи Берлин наметил краткий очерк собственной интеллектуальной биографии, важной вехой в которой было знакомство с трудами мыслителей, умевших плыть «против течения», а потому при всем своем несходстве представляющих для Берлина плеяду его предшественников. Первым в этом ряду он называл Н. Макиавелли, осознавшего принцип несовместимости ценностей. Особенно интересовали Берлина неортодоксальные фигуры внутри эпохи Просвещения, противостоящие ее доминирующему рационализму. В разное время он посвящал работы Дж. Б. Вико, чье понимание истории не укладывалось в представление о просветительском прогрессе, И. Г. Гаману, для кого разум не был единственной и даже высшей формой познания, доступной человеку, и Жозефу де Местру, которого высоко ценил за понимание человеческих слабостей, хотя и видел, какую политическую идею тот невольно предварял («Жозеф де Местр и происхождение фашизма»).

ЛИБЕРАЛЬНАЯ ИДЕЯ, ЗВУЧАЩАЯ ПО-РУССКИ

Вот каким был круг основных идей, который я, беседуя с сэром Исайей Берлиным 6 марта 1994 года, хотел применить для понимания тогдашней вполне конкретной и как всегда совершенно неясной в своей изменчивости российской ситуации.

Мой собеседник был готов пойти на это, ибо происходящее в России воспринимал близко и лично. Однако он сомневался в практической полезности его возможного высказывания по нескольким причинам. Во-первых, он не политик, а историк политических идей. Во-вторых, непосредственного знания современной России, ее деятелей и проблем у него нет. И в-третьих, он не был уверен, как по-русски прозвучат его мысли. По словам сэра Исайи, это был один из очень редких случаев, когда по существу своей исторической концепции он высказывался на русском языке.

Во время знакомства и в присутствии кого-то из англичан мы говорили по- английски, но, оставаясь вдвоем, по инициативе сэра Исайи переходили на русский язык, на котором он и хотел (используя, как оказалось, уникальную для него возможность) обратиться к русской аудитории.

О своем русском языке мой собеседник отзывался как о примитивном, хотя и говорил на нем совершенно свободно без малейшего акцента. Он пояснял: «Русский никогда не был моим рабочим языком, я не читал на нем лекции». Поэтому какие-то слова иногда ускользали, и он спрашивал – как по-русски?..

Прослушав запись беседы, я увидел, что ускользавшие слова выстраиваются в определенный ряд: веротерпимость, умеренность, безопасность, суд присяжных… Это слова, ускользнувшие из русской истории и поэтому из русскоязычной части сознания моего собеседника, уже в конце разговора сказавшего: «Мои идеи на русском языке не совсем похожи на мои идеи, звучащие по-английски. Когда я говорю по-русски, у меня какое-то другое впечатление о жизни. Я смотрю на мир через другие окна».

Что ж, тем любопытнее, какой открывается вид из окна западного либерализма в русскую культурную ситуацию. Однако для самого И. Берлина это несходство звучания идей на разных языках стало поводом для немалого огорчения, когда он прочел текст газетного интервью, который, как мы договорились с ним, а затем с редактором «Общей газеты» И. Мамаладзе, был предварительно передан ему по факсу. Также по факсу 24 апреля пришел ответ – «Редактору «Общей газеты»:

«Пожалуйста, поблагодарите Г-на Шайтанова за его почти дословную передачу моих слов, виноват только я сам. Все это необдуманная, довольно неясная болтовня. Ничего не поделаешь – я, вероятно, все это наговорил <…> По-моему, лучше было бы интервью не публиковать – надеюсь, что мои опубликованные труды более ясны и оформленны, но quod dixi, dixi. Полагаюсь на Ваш милосердный суд, Исайя Берлин»⁹.

Главным поводом для огорчения послужило И. Берлину его высказывание в ответ на мой вопрос – совершенно второстепенный в ходе нашего разговора – о том, кто такой Дуглас Рид. Тогда этот английский журналист 30-40-х годов широко переводился в нашей националистической периодике в качестве знатока и теоретика еврейской темы. Его книга лежала на прилавках. В тот свой приезд я расспрашивал не только филологов, но и историков в Оксфорде, в Кембридже, в Сассексе о том, что это за человек. Никто не помнил его имени. Берлин был первым, кто вспомнил и откликнулся мгновенно – резко, эмоционально. Прочтя свои слова в тексте интервью, он сожалел о сказанном, полагая, что не имел права на оскорбительность отзыва, тем более что, как признавался в том же факсе:

«Я еле помню это имя. Мне кажется, что был такой публицист – его книги или статьи как будто были антисионистскими или антисемитскими, о чем вообще он писал, не помню – его никогда не читал, – у меня смутное впечатление, что он был каким-то странным фанатиком, но я его так мало помню, что, может быть, ошибаюсь. Мне кажется, что в Великобритании его имя очень мало известно. После этого я спросил разных людей – никто не помнит. Ради Бога, вычеркните мои слова о Риде – что он известен стал в России, меня глубоко удивляет. Надеюсь, что Вы мое предложение благосклонно примите: полагаюсь на Ваше и Шайтанова милосердие. Простите, пожалуйста, за все это: но мой текст меня беспокоит.

С извинением и наилучшим Вам и журналу пожеланием.

Ваш Исайя Берлин».

Увы, но в милосердии было отказано: пока сэр Исайя разбирал русский текст факса, пока готовил возможные поправки к нему, в газете не смогли долее ждать – набранный номер ушел в печать («Общая газета», № 16, 22-26 апреля 1994 года). Без поправок, без добавлений, которые также по факсу были получены на следующий день – 25 апреля:

«Многоуважаемый Г-н Редактор:

Присылаю текст Г-на Шайтанова и мои (диктованные) «поправки» и примечания. Г-н Шайтанов нисколько не обязан дословно включить все, что я прибавил, – только прошу его (и Вас) пополнить мои заметки с его текстом: так, чтобы мои идеи не совсем пропали: я уверен, что Г-н Шайтанов сумеет прекрасно включить все нужное. Оставляю все это, полагаясь на Вашу и его тактичность и понимание моих вариантов. Ваш Исайя Берлин».

Хотя я и сделал все от меня зависящее – заручился обещанием редактора, что текст не появится до того, как он будет завизирован И. Берлиным, я чувствовал, что разделяю вину вместе с газетой. Самым неприятным во всей этой истории было то, что И. Берлин искренне огорчился. Обычно он предпочитал не касаться темы, знают ли его в России, никак не обнаруживал своего желания быть там услышанным. Но даже настойчивость, с какой он избегал этого разговора, и отдельные его реплики давали понять, что он бы хотел быть узнанным в России не только в качестве собеседника великих поэтов, но и в том качестве, в каком его знали во всем мире.

И вот первое непосредственное явление – и неудача. Вернее, то, что ему показалось неудачей, которую, однако, можно было бы исправить. С просьбой об этом в газету посылается еще один факс:

«Г-же Ирме Мамаладзе.

В тексте, Вами опубликованном, есть определенные ошибки и глубоко неправильные формулировки, мною сделанные, которые я попробовал исправить. Так как Г-н Шайтанов в своем факсе дал мне знать, что ожидается мое согласие до публикации текста, то меня глубоко огорчило (и огорчает), что Вы не дождались моей реакции и что опубликован неправильный текст. Все это, конечно, отчасти моя вина, но меня это расстраивает. Был бы Вам очень благодарен, если бы Вы в следующем номере [нрзб] исправленный текст был напечатан.

С наилучшими пожеланиями Исайя Берлин».

В газете были вполне удовлетворены опубликованным текстом. Считали его своевременным и удачным. Что же касается нюансов и поправок, те это сочли не газетным делом, поскольку речь шла не об исправлении фактов, а об уточнении мнений. Перед И. Берлиным извинились за торопливость, но от повторной публикации отказались.

Я от себя извинился в письме, в котором послал также номера газеты и передал слышанные мною устные отклики на интервью, заинтересованные и лестные. Реакция читателей не была безразлична сэру Исайе. Во всяком случае, он с интересом слушал о ней и два года спустя, когда мы снова смогли встретиться в его доме в Оксфорде. Но об этом позже – после интервью.

Текст газетной публикации далеко не был полным. Помимо естественных в разговоре проходных фраз, что-то важное и интересное опускалось мной по соображениям объема. Теперь это нужно восстановить. Однако как быть с поправками? Все они сделаны на английском языке. В сознании И. Берлина он точнее передавал строй его мысли. Хотя точнее ли? Скорее привычнее. Оформленная по-русски мысль приобретала какую-то новую незавершенность, порой не вполне совершенную идиоматичность. Эту мысль, явленную как процесс, не хочется принести в жертву более отточенным и завершенным формулировкам.

Нередко видно, как мысль продумывается заново, трудно приспосабливаясь к конкретике политических проблем. Российская история, которая так часто считалась (и считается) несовместимой с либеральной идеей, принята И. Берлиным как повод для проверки либерализма в экстремальных условиях. Он не боится в какой-то момент развести руками, почти с безнадежностью в голосе воскликнуть: «Ну, как я могу на это ответить!» – и все-таки пытается найти ответ, совершенно не претендуя на то, чтобы раз и навсегда снять все вопросы. Он не боится обнаружить слабость либерализма (или либерального мыслителя), ибо отсутствие всеобъемлющих и долгосрочных решений предлагается им как необходимое условие существования самой теории. Теории, которая стала возможна благодаря тому, что русский опыт был предложен для испытания европейской идеи человеком, равно принадлежащим обеим культурам, говорящим о нескольких веках их существования с непосредственным знанием и заинтересованностью. Что же касается классической русской литературы, ее споров, ее сомнений, то речь о них ведется в тоне если не очевидца, то того, кто не по академической обязанности, а по своей жизненной причастности был вовлечен в их обсуждение и разрешение.

То интервью осталось едва ли не единственным подробным высказыванием Берлина, сделанным для России, по поводу российской ситуации и на русском языке. Его идеи проходили проверку в русскоязычной части его сознания и опыта. Вот почему в тексте интервью я оставляю все формулировки в их первоначальном виде, а перевод англоязычных поправок, набранных курсивом, дается следом под соответствующими номерами. Единственное место, которое я, следуя желанию И. Берлина, опускаю, – его оценка Дугласа Рида.

Необходимое пояснение к началу диалога: за ту неделю, которую мы не виделись с И. Берлиным, в Москве из Лефортовской тюрьмы были освобождены все арестованные в связи с событиями октября 1993 года. С этого мы и начали разговор.

БЫТЬ ЛИБЕРАЛОМ – ЗНАЧИТ ЖИТЬ

И ДАВАТЬ ЖИТЬ ДРУГИМ

И. Ш. Сэр Исайя, ситуация, из которой я задаю вопросы, переменчива настолько, что она уже не та, какой была неделю назад, когда мы виделись и договорились о встрече.

И. Б. Да, выпустили этих людей, я знаю.

И. Ш. Парламентом объявлена амнистия.

И. Б. Теперь, когда они на свободе, ожидается что-то?

И. Ш. Во всяком случае, это повод для большого беспокойства, как я знаю по телефонным звонкам в Москву.

1. И.Берлин, Речь при получении премии Джованни Аньелли. – «Литературная газета», 28 февраля 1990 года; И. Берлин, Рождение русской интеллигенции/Вступит, стат. и публ. Б. Дубина. – «Вопросы литературы», 1993, вып. VI.[↩]
2. И. Берлин, Встречи с русскими писателями. – «Slavica Hierosolymitana», 1981, v. V – VI; то же с сокращениями (об А.А.Ахматовой). – В кн.: «Воспоминания об Анне Ахматовой», М., 1991.[↩]
3. Michael Ignatieff, Isaiah Berlin. A Life, L., 1998.[↩]
4. Michael Ignatieff, Isaiah Berlin. A Life, p. 101.[↩]
5. Michael Ignatieff, Isaiah Berlin. A Life, p. 160-161.[↩]
6. См.: Donald R. Ке11еу, What is happening to the History of Ideas?- «Journal of the History of Ideas», 1990, v. 51, № 3, p. 8.[↩]
7. Michael Ignatieff, Isaiah Berlin. ALife, p. 173.[↩]
8. «Вопросы литературы», 1993, вып. VI, с. 193. [↩]
9. Особенности орфографии и пунктуации подлинника не сохраняются, поскольку они вызваны отчасти небрежностью, характерной для быстрого письма, отправляемого по факсу, а отчасти тем фактом, что для И. Берлина русский язык не был постоянным средством письменного выражения мысли.[↩]