Пересекая рубеж. Беседу вел Ал. Михайлов
– Виктор Петрович! Недавно вы, как и многие уже писатели фронтового поколения, отметили свой полувековой юбилей. На ваши плечи лег груз пятидесятилетия – рубеж важный в жизни каждого человека. Изменилось ли что-нибудь в вашем творческом самочувствии в связи с этим?
– Годы, потраченное на войне здоровье, все раны, все царапины, телесные и душевные, делаются в моем возрасте слышнее, дают о себе знать, да и жизнь очень уж стремительна, оглядеться-то некогда было, самое время теперь наступило сосредоточиться, подумать. Один из друзей, поздравивших меня с пятидесятилетием и уже сам перешагнувший этот рубеж, сказал, что к новому положению можно привыкнуть, «жить можно и после пятидесяти»…. Какого-то особого водораздела я и не чувствую, не ощущаю пока по крайней мере. Живу как жил, только чаще стало тянуть побыть одному, да еще острее и как-то тревожнее жду весну.
– Но если сравнить с началом, со временем вхождения в литературу, нравственное и творческое самочувствие, по-видимому, было несколько иным?
– Мне ведь было двадцать восемь лет, когда я начал писать. Из этих лет старость и смерть кажутся такими далекими. Употребив слово «смерть», я ни себя и никого другого не хочу ошеломить, фронтовики-окопники часто падают за полувековым рубежом… Но жизнь действительно идет, не стоит. Нравственные и духовные изменения происходили, происходят и будут происходить, многие из них мне объяснить разом трудно, вот и обдумываешь, мучаешься, чтобы прежде всего самого себя познать, – и в этом писательская жизнь и опыт в работе.
– Нет ли ощущения перегруженности опытом? Что я имею в виду? Фолкнер, размышляя о текучести времени, заметил, что человек – сумма своего прошлого. У вас эта сумма весьма внушительна. Она включает горький опыт деревенского сироты, детдомовца и фезеушника, солдата и рабочего, газетчика и писателя. Война одна может заполнить сознание на всю жизнь да так и не дать выговориться до конца… Не появилось ли желания в связи с пятидесятилетием подвести некоторые предварительные итоги?
– Подведение итогов у меня было несколько раньше. Жизнь писателя, так же, видимо, как и жизнь человека другой профессии, состоит из нескольких этапов, и всякий раз берешь какой-то новый рубеж, преодолеваешь перевал. Устаешь, конечно, но начинаешь работать, набираешься мужества снова начать, и откуда-то берутся силы. Что же касается жизненного материала, то, наверное, никому и никогда не удавалось его «реализовать» полностью – жизнь-то, повторяю, идет, пополняется этот самый багаж, обновляет ощущения, чувства. В юности они одни, в молодости другие, а к старости добираешься несколько, быть может, опорожнившим заплечный багаж, но зато с более глубокими, часто, может быть, и более серьезными чувствами в душе.
Что же касается писательства, то тут и просто и сложно. Начинал-то я примитивно. Первый этап моей писательской биографии не выходил за рамки ученичества. Владимир Тендряков или Юрий Казаков сразу начинали блистательно. Но у каждого своя планида не только в жизни. Я думаю, что такое мое начало объясняется неполнотой внутренней культуры…
– А может быть, все-таки прежде всего недостатком профессиональной подготовки? Ведь внутренняя культура – понятие более сложное и тонкое, включающее в себя и талант. А вот профессиональные навыки… Вы назвали имена Тендрякова и Казакова, писателей, которые уже первыми произведениями заставили о себе заговорить серьезно. Но оба они получили профессиональную подготовку в Литературном институте имени А. М. Горького. Разве это не имеет значения?
– Еще какое! Недостаток образования и внутренней культуры ведет к чувству неполноценности, а значит, и самоуничижения. Сколько сил потратил я на преодоление самого себя, но так и не изжил до конца этого: «С суконным рылом в калашный ряд!»
Хотелось всю жизнь, жадно хотелось учиться, много читать и знать. Когда мне первый раз в жизни довелось переступить порог университета, а ходил я тогда уже в писателях, сердце мое сжалось от боли и неистребимой тоски по утраченным возможностям быть студентом. Я с завистью смотрел на молодых парней и девушек, которые так вот запросто ходили по коридорам, хохотали, покуривали на лестнице, словом, вели себя буднично. Для меня университет был и остался храмом, где и кашлянуть-то боязно, где все овеяно благоговением, и тайны там скрываются… Не смейтесь, не смейтесь!
Представьте себе человека, который закончил ФЗУ, да еще в военные годы, работал на железной дороге составителем поездов – опасная, тяжелая работа, потом воевал, был тяжело ранен. Судьба распорядилась жестоко – потерял и эту профессию, попал в город Чусовой, на Урал. Работы случайные, без твердой специальности, ради куска хлеба. Хотелось писать, с детства хотелось, а попробовал уж накануне тридцати. Взрослый человек! Все видит, все понимает, и в первую голову то, что написанное им – еще не литература. Неуверенность в себе преследует его, как парнишку. Ведь это то же самое, что учиться ходить. А если б не война, «ходить» начал бы рано – тянуло к сочинительству с детства.
– Многие писатели приходят в литературу из газеты. В вашем опыте тоже есть журналистская работа. Имела ли она значение для творческого самоопределения писателя Виктора Астафьева?
– Конечно, журналистский опыт дает многое. Я в газете начинал одновременно с литературными пробами. Написал свой первый рассказ «Гражданский человек». Потом я его переписал, и в книгу он вошел под названием «Сибиряк». А сначала рассказ печатался в городской двухполосной газете. Однако с рассказом этим получился казус. Печатался он в газете «Чусовской рабочий» с продолжением. Но после одного отрывка печатание вдруг прекратили. Кого-то покоробила фраза, которую произносит один из персонажей: «Мало нашего брата осталось в колхозе, вот и стали мы все для баб хороши». Мне приписали оскорбление советской женщины, которую назвал так некультурно – бабой. Советский солдат, мол, не может так грубо говорить. Однако читатели присылали много писем, звонили в редакцию, требовали продолжения рассказа, и его все-таки напечатали до конца, а меня вдруг позвали работать в газету. Так с первым же рассказом я приобрел скандальную славу в своем городе – буря в стакане воды! Но это был первый и последний скандал, который сопутствовал моей литературной работе.
– Судя по всему, скандал вас не напугал?
– Нет. Но все испытания, какие выпадают на долю начинающего в провинции, я пережил. Редакторы, что называется, утюжили мои рукописи. Так, одна благожелательная и неглупая вроде бы редакторша подсобила мне оживить героя одного рассказа – она терпеть не могла каких-либо смертей и особенно когда произведение заканчивалось трагически. Многих «умельцев» того времени смущал корявый язык моих произведений, мне толковали, что язык героя и автора не должен смешиваться, что его надо индивидуализировать, давать «штрихи» портретные, выделять из массы каждого героя, если не характером, то хотя бы конкретными, ему лишь присущими чертами…
До того я наслушался прописных истин, что начал гвоздить бойко какие-то конфликтные рассказы на языке районной газеты, которым овладел довольно быстро, и если бы между всей этой лапшой не написал рассказ «Солдат и мать», не знаю, что было бы. Мне казалось – это единственная у меня вещь, которая чего-то стоит, и я послал рассказ в «Новый мир» на имя Сергея Петровича Антонова, который в то время вместе с Юрием Нагибиным были главными авторитетами среди новеллистов, и не только для меня. Не помню, что я писал Сергею Петровичу, но про себя решил: если и эта вещь неудачна, то, стало быть, надо кончать «пробовать». Сплю по три-четыре часа в сутки, костями уж гремлю, голова контуженная разламывается, значит, надо целиком переключаться на текущее дело, жить газетою и в газете – лучше быть путным, пусть и районным, журналистом, чем жалким обивателем литературных порогов. Человек я в крайних решениях твердый и потому стремлюсь такие решения принимать как можно реже.
Сергей Петрович очень быстро откликнулся – я получил письмо на бланке журнала «Новый мир»! Оно у меня хранится до сих пор. Сергей Петрович, может, по доброте душевной, может, из сочувствия иль удивления, что в каком-то неведомом уральском городишке живет и тоже чего-то пробует нацарапать на бумаге какой-то мужик или парень, – назвал меня сложившимся рассказчиком, сообщил, что подправит мой рассказ и предложит журналу. Скоро, однако, правленый рассказ вернулся ко мне с деликатными сожалениями и пожеланием предложить его другому журналу, и непременно «солидному». Я в эту пору уже взахлеб работал, ободренный поддержкой известного прозаика, дал «вылежаться» рассказу в лишь в следующем году, поработав еще, послал в «Знамя» на имя Юрия Нагибина, рассказ которого «Деляги» я прочел еще в госпитале и был потрясен тем, что рассказ этот «про меня» и «про всех нас», бывших вояк, вдруг оказавшихся после войны на росстанях многих дорог и подрастерявшихся на пути к самостоятельной жизни. С тех пор я читал у Нагибина все, что он печатал, и по сию пору стараюсь это делать.
Юрий Маркович похвалил мой рассказ, предложил его в «Знамя», и там его напечатали. Это была моя первая публикация в толстом столичном журнале. Юрию Марковичу я имел лично возможность сказать спасибо, а Сергея Петровича я знаю мало, отдаленно и хотел бы ему, пусть припоздало, поклониться за поддержку и сказать, что долг свой я оплачиваю каждодневно – на прочтение рукописей молодых авторов, особенно из глухих провинциальных мест которые, на ответы и поддержку их трачу большую часть своего времени…
– Критика, в том числе и покойный Александр Николаевич Макаров, отмечала, что у вас не было прямого ученичества, чьей-то школы, как бывает у многих молодых писателей в начале творческого пути. Чем вы объясняете это? Так складывался характер? Творческая индивидуальность?
– Я же открыл «секрет», назвав Нагибина! А школа? Наша блистательная русская литература – такая школа, что счастье быть в ней достойным учеником. Учеником! Но не подражателем. Духовному величию, гражданской порядочности и стойкости учат в этой «школе», но никак не эпигонству.
– Однако вернемся же, Виктор Петрович, к насущному вопросу наших дней – к разговору о профессиональной подготовке писателя. Он имеет большое значение для молодых писателей. Мне лично приходилось встречаться с пренебрежительным отношением некоторых молодых к образованию, профессионализму, дескать, талант вывезет…
– Мой пример – лишнее
подтверждение тому, что образование, систематическая учеба, профессиональная подготовка необходимы писателю как воздух. То, что дают ему школа, вуз, профессиональная среда в сравнительно короткое время, самостоятельно приобретается за многие и многие годы. Моими единственными университетами, помимо, конечно, жизни, были Высшие литературные курсы. На курсах за два года я постиг то, на что в Чусовом мне понадобились бы десятки лет. Я был как вспаханное поле: бросай зерна – и они прорастут. А где? Кто бросит? И главное, что бросят? Учиться было совершенно необходимо, это была уже внутренняя потребность, пусть несколько запоздавшая. Но это уже не моя вина, а беда. Я уже говорил, как сложилась жизнь. Война внесла поправки в миллионы человеческих судеб.
– Вы очень откровенно, не щадя себя и не приукрашивая, рассказали о начале литературной работы, о том, как, с каким «багажом», с какими знаниями и с какой подготовкой вы отважились попробовать свои силы в литературе. Как вы относитесь к своим ранним вещам?
– Как? С почтением. Это ж мой труд, пусть и неумелый. Я как-то в молодости делал табуретку и вбил в нее фунта три гвоздей. После появилась у меня и магазинная мебель, однако самодельную табуретку я не выбрасывал, хотя смотрел на нее с улыбкой. Вообще-то у прозаиков, близких мне по судьбе, у таких, как Евгений Носов, например, написано немного. Все написанное Носовым можно уместить в однотомник, но уж зато продукция «фирменная» – ни с кем не спутаешь! У меня характер побойчее, и написано побольше, и «продукция» более пестрая. Когда в областной библиотеке Вологодской к пятидесятилетию устроили выставку моих книг и литературы обо мне, то я искренне удивился: не многовато ли? Какую-то часть написанного мною не стоило бы выставлять напоказ. Но что написано пером, то, известно, не вырубишь топором! В литературном творчестве есть детство, зрелость и старость. В детстве издержки неизбежны. Да и в зрелости никто от них не застрахован. Я лично не верю тем литераторам, которые высокомерно заявляют, что они ни запятой не изменяют в написанном ими и редактировать у них нечего. Стоящий литератор всегда найдет что переделать, ибо нет предела совершенству. Другое дело, что надо ему когда-то и остановиться, чтобы не «зализать» и не «замучить» произведение. В нем должно быть вольное, непринужденное дыхание, которое, кстати, дается только огромным напряженным трудом.
– Видимо, для нового обращения к своим сочинениям, для их редактуры, а иногда и существенной доработки и даже переработки необходимо усилие над собой. Ведь у писателя всегда есть «в работе» что-то новое, чем он увлечен больше. Но иногда переработка дает огромный эффект. Достаточно вспомнить пример Леонида Леонова, заново переписавшего роман «Вор».
Считаете ли вы, что в каждом прозаике, писателе, поэте, драматурге должен присутствовать еще и критик или, может быть, редактор?
– Мне кажется, воспитание вкуса для писателя – процесс непрекращающийся. А воспитание вкуса – это и есть воспитание в себе критика, редактора. Безупречного вкуса не бывает. Признать чей-то вкус безупречным – значит поставить предел его совершенствованию. А предела, как я сказал выше, нет, ибо каждый писатель – индивидуальность, а если у нас много развелось «лиц общего выражения» – это еще ничего не значит. Диалектика развития не позволяет нам абсолютизировать чей-то вкус. Главное – оставаться честным перед собой, в работе над произведением исчерпать свои возможности, достигнуть потолка, которого ты в данный момент можешь достигнуть. А потом поживешь, накопишь знаний, мыслей, материала – глядишь, потолок-то и приподнялся.
– В ваших книгах находит отражение и жизнь деревни, и жизнь человека в городе, на производстве, и, наконец, война. Какой из этих массивов жизни и в какое время оказывал на вас наибольшее влияние?
– Один мой знакомый твердит: жизнь человека делится на два периода – до получения квартиры и после получения таковой. Как видите, взгляд весьма прагматичный. Жизнь моего поколения разделилась так:
Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.